Покушение

— Следующий! — скомандовал он.

Вперед вышел генерал-полковник Гёпнер:

— Я могу доказать свою невиновность. Мое поведение было продиктовано соображениями чести, и я очень сожалею…

— Вам придется сделать из этого выводы! — констатировал Фромм.

— Есть! — послушно отозвался Гёпнер.

Генерал-полковник Фромм выслушал его с некоторым облегчением: этот человек не мог ему навредить.

— Увести! — приказал он, делая резкое движение рукой.

Унтер-офицер и рядовой пошли впереди, а генерал-полковник Гёпнер последовал за ними, стараясь сохранять выдержку, но никто из присутствующих уже не обратил на это внимания.

Фромм выпрямился. Его взгляд, словно луч прожектора, заскользил по лицам стоявших перед ним генерала Ольбрихта, полковников фон Штауффенберга и Мерца фон Квирнгейма, обер-лейтенанта фон Хефтена.

— А вы, господа?

Офицеры хранили молчание.

Через несколько секунд генерал-полковник Фромм поднялся:

— Думаю, у вас не осталось никаких иллюзий относительно вашей участи. Я должен выполнить свой долг. В вашем распоряжении несколько минут — можете написать прощальные письма.

Фромм приказал принести бумагу и письменные принадлежности и удалился, оставив арестованных под охраной солдат с оружием на изготовку. Через пять минут он вернулся и объявил:

— Именем фюрера состоялся военно-полевой суд…

Впоследствии никто не мог засвидетельствовать, состоялся ли в действительности этот суд, на котором слова обвиняемым не предоставляли. Неизвестно, кто входил в состав суда, не сохранилось ни протоколов, ни копий приговора. Все это так и осталось невыясненным в суматохе того кровавого дня.

А Фромм между тем продолжал:

— Суд приговорил к смерти: полковника генерального штаба Мерца фон Квирнгейма; генерала от инфантерии Ольбрихта; вот этого полковника, имени которого я не желаю знать… — Генерал-полковник указал рукой на фон Штауффенберга. — И вот этого обер-лейтенанта… — Фромм имел в виду фон Хефтена.

И снова воцарилось молчание. Напрасно Фромм ждал жестов несогласия, возгласов протеста. В глазах обвиняемых он прочитал лишь горькое презрение.

Тогда он поспешно воскликнул:

— Приговор должен быть приведен в исполнение немедленно! — и обратился к лейтенанту, стоявшему сзади с автоматом на изготовку: — Возьмите несколько человек и приведите приговор в исполнение внизу, во дворе.

— Есть! — послушно ответил лейтенант.

Его фамилия также осталась неизвестной.

Стрелки часов приближались к полуночи.

Во дворе стоял грузовик с включенными фарами, свет от которых падал на серую мрачную стену. Слева и справа возвышались кучи из мешков с песком, предназначенных для защиты от воздушных налетов. Теперь же они должны были служить заграждением от пуль.

Приговоренные к смерти в сопровождении конвоя молча спустились по каменной лестнице во двор и выстроились в ряд примерно в двадцати метрах от главного входа. Солдаты взяли автоматы на изготовку.

— Заряжай! — скомандовал лейтенант.

Солдаты щелкнули затворами.

Приговоренные к смерти стояли, касаясь друг друга. В последние минуты своей жизни они увидели ослепляющий свет направленных на них фар, изломанные тени вокруг и темное небо, тяжело нависшее над ними.

— Огонь! — прокричал лейтенант.

Доктор Ойген Г, прислонился к стене и каждой клеточкой своего тела чувствовал направленные на него взгляды трех солдат. Один из них держал в руке пистолет и наблюдал за двумя другими, а те напряженно целились в стоявших против них людей.

— Не вздумайте пошевелиться! — предупредил солдат.

Доктор оглядывался, будто ждал чего-то. Но как можно изменить ситуацию? Броситься на автоматчиков? Однако шансы на успех были наверняка равны нулю.

— Я был готов к этому, — сказал человек, стоявший справа от Ойгена Г.

Это был Хельмут Джеймс фон Мольтке, адвокат и эксперт по военному и международному праву при верховном командовании вермахта. Он сдержанно улыбался, но улыбка его казалась неестественной.

— Придержи язык, а то буду стрелять! — прервал его один из солдат.

Слева от доктора стоял Бертольд фон Штауффенберг, брат полковника. Он был молчалив, совершенно неподвижен, но дышал тяжело.

И вдруг они услышали знакомый голос, голос Клауса фон Штауффенберга. Казалось, он донесся до них откуда-то издалека.

— …Германия! — воскликнул этот голос, но залп, похожий на раскат грома, заглушил его.

— Огонь! — скомандовал лейтенант, и солдаты выстрелили.

Генерал-полковник Фромм внимательно наблюдал за этой процедурой.

Так называемые свидетельства очевидцев стали известны лишь годы спустя, и все они были очень противоречивы. По одной версии расстрелом руководил лейтенант по фамилии Шади, по другой — его фамилия была Шлее.

Полковник Ремер, в недавнем прошлом майор, уверял, что он тут ни при чем, а Кальтенбруннер свидетельствовал — его слова подтвердили Мюллер, Майер и Скорцени, — что, когда его люди заняли Бендлерштрассе, все уже было кончено.

Таким образом, бесспорно только одно: названный лейтенант дал своим солдатам команду стрелять, и они послушно ее выполнили.

Обер-лейтенант фон Хефтен рухнул как подкошенный. Вслед за ним упал генерал Ольбрихт. Полковник Риттер Мерц фон Квирнгейм в последнюю минуту попытался заслонить собой Клауса фон Штауффенберга, который успел перед смертью крикнуть:

— Да здравствует свободная Германия!

Часть третья НЕСКОЛЬКО ДНЕЙ СПУСТЯ

Пожертвовать своей жизнью ради столь справедливого дела — не слишком дорогая цена.

Юлиус Лебер

НОЧЬ, ДЛИВШАЯСЯ БЕСКОНЕЧНО

Сразу после полуночи во дворе дома на Бендлерштрассе прогремело троекратное «зиг хайль». Первым этот боевой клич нацистов провозгласил генерал-полковник Фромм, а столпившиеся вокруг четырех трупов солдаты подхватили его.

Фромм взглянул на небо, потом на лица окружающих, которые почему-то виделись ему грязно-серыми пятнами. Голоса, отражаясь от стен, звучали приглушенно, невнятно. И жаркая берлинская ночь, казалось, изнемогала от духоты.