Полдень, XXI век (август 2011)

* * *

Через две недели хлынули осенние дожди, хрупкая ржавчина на асфальте превратилась в склизкую массу, и вот тут-то я поняла, почему квартира стоила так мало: под её высокими потолками было чем дышать, но протекали они, как решето.

В один из вечеров случилась жуткая гроза; я примчалась домой мокрая насквозь и тут же кинулась в ванную за ведрами и тряпками: залило всю комнату. Свет, конечно, пропал, где там быть свету в такую погоду. И мы ставим эти чёртовы вёдра – я и призрак, торжественно ставим на одни и те же места, ветер воет и, кажется, раскачивает дом, вёдра звенят, гулко стучат капли по их дну, бьётся в окно дождь. Я потом думала: в такие жуткие грозовые ночи всё ощущается немного иначе, любая нора ненадолго превращается в дом, любой человек – в друга, всё самое невероятное можно принять как данность, особенно когда тебе страшно и ты вымок до нитки. Призрак ставит свои призрачные вёдра, и, наверное, гремят они так же, как мои. Мы ведь слышим одно и то же – только друг друга не слышим.

У него высокие скулы, морщинки у внешних уголков глаз и обкусанные ногти. Молнии на миг делают мою кожу нестерпимо белой, его лицо тонет в свете, появляется снова. Ветер, сквозняк, дом стонет – у дома радикулит.

Когда дождь уже притих, кошка призрака спрыгнула со стола, угодила в ведро, выскочила; потом долго умывалась, возмущённо подёргивая ушами.

Я помню, мы тогда рассмеялись, глядя друг другу в глаза.

После этого я стала чаще оставлять свет незажжённым.

* * *

Когда-то знакомая художница сказала мне: тени не всегда соответствуют предметам, которые их отбрасывают. Я думаю, она сама не до конца понимала, насколько права.

Не был он ни самоубийцей, ни убитым, вот что. Мы с ним жили в разных мирах, но в одинаковых квартирах. У нас даже вещи были почти одинаковые, кресла, диваны, холодильники стояли на одних и тех же местах. Что-то такое произошло от этого с реальностью, и она подвинулась так, что мы смогли видеть друг друга. Я её понимаю, я бы тоже запуталась на её месте.

Вообще-то это всё я поняла потом. Тогда я просто ходила и изучала тени – на закате, когда призрака не было. Тень от бахромы на кресле и от стакана на столе; тени говорили, у новенького чайника якобы отбит носик, и думали, будто в шкафу висит мужская одежда; сама же я тени не отбрасывала вовсе.

Утром квартира казалась отвратительно одномерной. Вечером у неё было второе дно. Вы не замечали, какую глубину обретает даже самая обыкновенная вещь, когда у неё появляется непостижимая тайна? Я сама как будто стала глубока, как океан, – я видела то, что не видели другие. Отрывок чужого мира, прозрачный, неслышный, заметный только в лунном свете и при свечах– как написанное тайными чернилами письмо.

Всё, что я знала о призраке, – это что он живёт один. И что он тихий. Ещё он часто смотрел в окно. Когда я немного научилась видеть его мир лучше – восстанавливая очертания по теням, – я разглядела, что за его окном глухая серая стена. Не знаю, почему он так часто смотрел на неё. Наверное, на самом деле он смотрел в себя.

Мы иногда разговаривали, не слыша друг друга, – нам обоим, по сути, больше не с кем было говорить. Я смотрела на него и улыбалась. Я бы научилась читать по губам, но не знала его языка. Всё, что я могла, – это смотреть и изо всех сил пытаться понять. Он тоже.

Днем, заполняя карточки в библиотеке, я думала о тайне, которая принадлежит в этом мире только мне. В обеденный перерыв ловила себя на том, что гляжу на тени прежде, чем на предметы. Обычно одно скучно соответствовало другому. Я смотрела на людей – в читальном зале, на остановке, на улице – и думала, как же они живут в одномерном, бумажном мире, без тайны в сумерках? Мне было их жаль.

Почему-то в книжках герои рвут на себе волосы, плачут и сходят с ума, встретившись с невероятным. А я чувствовала только благодарность реальности, что она запуталась: это же чудо, это же моя тайна. Лет двенадцать назад, когда я была мелкой и клянчила у матери мороженое, я мечтала о таком – какой ребенок не мечтает о чудесах.

Я, правда, не понимала, почему это случилось именно со мной: никогда прежде не выбивалась из статистики. Но, наверное, так надо.

Жаль, нельзя было увидеть, что за той стеной.

* * *

Это ведь не могло длиться долго. Сейчас я понимаю.

Он осунулся за тот месяц. Скулы стали резче, запястья тоньше. Он уходил рано утром, а возвращался позже меня. Углы заросли тенями от паутины, кошка отощала и охотилась за тараканами.

Как-то вечером я заглянула в холодильник и скорее почувствовала, чем увидела, что там пусто. Шаром покати. Мышь повесилась. Все продукты в моей кухне казались плоскими, словно вырезанными из бумаги – за ними не было ничего. Нет, если вы не знаете, вы всё равно не поймете.

На следующий день я купила уголь и вечером спросила призрака: что случилось? Спросила рисунками на белёной стене. Он понял не сразу: я плохо рисую, да и не привыкла объясняться пиктограммами. У него не было угля, но он нашел кусок мела и рисовал на шкафу.

Понимала эти значки я ещё хуже, чем рисовала. Единственное, что я смогла выяснить: что у него что-то плохо, и он голодает; но это-то я заметила и без него. Тогда мы попытались просто поговорить – раз уж придумали хороший способ. Но я не понимала, злилась, а он насмешливо морщил губы и смотрел на меня с таким снисхождением, что я злилась ещё больше.

В конце концов мы умудрились поссориться пиктограммами. Разошлись надутые.

Ночью я долго смотрела на его лицо, пока он спал. Лицо спящего мужчины так спокойно и доверчиво, каким бы он ни был днем. У него, кстати, чёткие скулы и волосы вьются красиво.

В какой-то момент он вздрогнул во сне, а я случайно взглянула на тень от занавески. Она покачивалась.

Я вдруг поняла, что за огненный дождь он рисовал. Но я не могла даже обнять его во сне. Ничего не могла. Ничего. Не улыбайтесь: вы просто не понимаете, что это, и, надеюсь, не поймёте. Я ничего не могла сделать.

Я приняла успокаивающее и легла спать при свете.

* * *

Всё закончилось дня через два. Была середина октября.

Той ночью я проснулась словно от толчка. Призрак стоял у окна, кошка металась по комнате и жалобно визжала – я видела, как она кричит и как он сжимает губы при этом.

Тени в комнате вздрагивали, качались, замирали.

– Что случилось? – спроса ma я. Он не слышал, но я сама поняла.

Кошка забилась под кровать, он вытащил её за шкирку, она орала, царапалась, – завернул в одеяло. Я сидела на диване и смотрела на него, кутаясь в плед. Он вытащил тёплую куртку из шкафа и обернулся.

– Удачи, – сказала я. – И возвращайся.

Он кивнул. Я увидела, как отразился сполох света в его глазах, – самого сполоха не видела. Он выбежал из комнаты.

Несколько минут я была там одна. Я слышала, как лают уличные собаки вдалеке и скрипит старая липа за окном. Я видела, как вздрагивают и качаются тени. Я думала: лишь бы всё обошлось, пусть будет по-прежнему.

А потом мир взорвался.

Я сидела на полу, клубы пыли и искр проходили сквозь меня, и сквозь меня падали балки, вокруг бушевало прозрачное дикое пламя, осыпавшаяся побелка смешалась со стеклом. В огне почернело его кресло, горели ветхие плетеные ковры подо мной, занимались и дымили книги. Беззвучно. Пошатываясь, я встала и прошла на кухню. Её уже не было – пол провалился, огонь дожирал его рёбра. Я пошла по тлеющим и дрожащим перекладинам. Чего бы я только не отдала тогда, чтобы просто упасть в обморок, – но я видела и ощущала так отчётливо и ясно, слишком отчётливо и ясно. Перекладины осыпались, и я осталась стоять в воздухе, в глотке пожара.