Поле заживо сожженных.

Травой заросший бугорок

Деревня стала безлюдным «широким полем», в котором…

…теплый летний ветерТраву могильную качал

В лесных деревушках, например, в родном М. Исаковскому районе на Смоленщине, больших полей вообще не бывало. Откуда же «широкое» появилось? Это – пространство сметенной с лица земли деревни вместе с усадьбами, огородами, колхозными фермой, конюшней, овчарней, пасекой, ригой и т. п.

Часто жители сожжённых деревень возвращались на свои пепелища и рыли землянки, в которых продолжали жить. Здесь же никого не осталось в живых. Солдату не с кем даже помянуть сгубленную врагами «всю его семью», не с кем поделиться безысходным горем:

Кому нести печаль свою?

И его Прасковья, и односельчане умолкли навеки: ни принять его, ни поговорить с ним не могут:

Никто солдату не ответил,Никто его не повстречал.

В песне-шедевре – величайшая народная боль, ответ на ужасающую жестокость, проявленную к беззащитным людям, со стороны западноевропейских извергов, осуждённых потом как военные преступники международным Нюрнбергским трибуналом; главные из них были повешены.

Сайт литературно-исторического творческого объединения в Строгине

Комментарий. В этом районе столицы имеются улицы русских советских поэтов Великой Отечественнной войны, произведения которых вошли во все посвященные ей антологии и хрестоматии, – Михаила Исаковского и Александра Твардовского.

Главный поэт эпохи

В 2007 году я выпустил роман «Север Северище», где, наверное, впервые в художественной литературе присутствует тема так называемого «ленинградского («русского») дела». Там я называю число только физически уничтоженных по нему – 200 человек, что шокировало мое писательское окружение, конечно же, достаточно грамотное. Но и оно такой информацией не обладало. Почему? Потому что о злодейски уничтоженных собратьями по партии, как и о русских Хатынях, – молчок! В моей же статье, написанной к столетию А. Т. Твардовского (2010), которую представляю здесь извлечениями, количество по идеологическим причинам расстрелянных в 1949–1953 представителей фронтового поколения выросло до 2000. Это произошло в результате уточнения одного честного эрудита, подтвержденного другим авторитетом.

А сейчас я держу в руках интервью с известным историком, профессором МГУ Александром Вдовиным, опубликованное «Литературной газетой» 12 февраля 2014 года, и читаю следующее: «Ленинградское дело», в котором был усмотрен великорусский национализм, закончилось расстрелами 32 тысяч человек». Смотрите, что получается: в сущности абсолютная закрытость неслыханной народной трагедии! Меньше, чем за десятилетие, у прикоснувшегося к ней частным образом человека цифра изменилась 160-кратно! За это же время и количество жертв фашистского геноцида на моих глазах увеличилось с 16 миллионов до 19 миллионов! Спрашивается, если обратиться только к этим фактам, есть у нас наука, именуемая Отечественной историей, или нет? Полагаю, теперь любому читателю моего сочинения понятно, что в нашем времени переворотчиков девальвируется память о всех главных национальных трагедиях, не только об ужасе Борьбы и тысячах «сестер прнскорбной».

Теченье нынешних дней на фоне жизненной и творческой судьбы Александра Трифоновича Твардовского показывает, что, как и ему, нам свою историю приходится завоевывать.

К 100-летию А. Т. Твардовского

3

Дочь вызвавшего в столь молодые годы громадную сенсацию «Страной Муравией» поэта, доктор исторических наук профессор Валентина Твардовская в году 95-летия отца, отвечая на один из вопросов корреспондента «Медицинской газеты» Владимира Королева, сказала: «Дом у дороги» – полупрочитанная поэма. Она не ко двору пришлась. После войны – сплошное ликованье, все ему говорили: «О чем вы!». Думаю, это очень точное наблюдение. Празднуя ныне 65-летие Великой Победы и 100-летие лучшего из лучших певцов всенародного подвига, который она увенчала, самое время развить мысль Валентины Александровны. 2005-й, 2010-й – не 1946-й, когда появился новый шедевр нынешнего юбиляра. Та свежая праздничность далеко позади. Что же мешает теперь говорить в полный голос о неизбывном горе солдатки Анюты Сивцовой с тремя детьми, угнанной вместе с ними в немецкое рабство, беременной четвертым, родившемся уже в неволе? «Что не могла глядеть назад, / Где дом пылал зажженный, / Как гнал ее чужой солдат / На станцию с колонной; / Что не могла она сберечь / В саду трехлеток-яблонь; / Что шла, покинув дом и печь, / А так детишки зябли! / Что шла, как пленные, в толпе / На запад под конвоем…» Сам автор всю войну искал возможность рассказать о ее судьбе:

Я начал песню в трудный год,Когда зимой студенойВойна стояла у воротСтолицы осажденной…И где бы ни переступалКаких домов пороги,Я никогда не забывалО доме у дороги.О доме горестном, тобойПокинутом когда-то.И вот в пути, в стране чужойЯ встретил дом солдата.Тот дом без крыши, без угла,Согретый по-жилому,Твоя хозяйка береглаЗа тыщи верст от дому.Она тянула кое-какВдоль колеи шоссейной —С меньшим, уснувшим на руках,И всей гурьбой семейной.Кипели реки подо льдом,Ручьи взбивали пену,Была весна, и шел твой домНа родину из плена.

Полупрочитанность «Дома у дороги» остается и даже становится все заметней, едва ли не выступает на первый план. И вот почему мы можем так сказать. Спустя более полувека после изгнания врага с родной земли общество только начинает осознавать: в России даже нет памятника 16 миллионам замученных немецкими фашистами гражданских лиц, что на пять миллионов превышает потери Красной Армии. Людей буквально ошарашили только что опубликованные энтузиастами такие архивные материалы о злодеяниях гитлеровцев в родной Александру Твардовскому области: в ней каратели «сожгли дотла более пяти тысяч сел и деревень, из них около 300 вместе с мирными жителями». Помножьте эти цифры на восемнадцать оккупировавшихся территорий нынешней Российской Федерации. На фоне названных чудовищных злодеяний страна, можно сказать, практически не слышит обращенного к ней в «Доме у дороги» голоса великого мастера ритмического искусства:

Как жадно в рост идет траваГустая на могилах.Трава – права.И жизнь жива.Но я про то хочу сперва,Про что забыть не в силах.Та память горя велика,Глухая память боли.Она не стишится, покаНе выскажется вволю.И в самый полдень торжества,На праздник возрожденьяОна приходит, как вдоваБойца, что пал в сраженье.Как мать, что сына день за днемЖдала с войны напрасно,И позабыть еще о нем,И не скорбеть всечасноНе властна.

И такое же могучее слово на тему непомерных страданий жителей Отечества в другой главе поэмы, с призывом ничего не забывать:

Прошла война, прошла страда,Но боль взывает к людям:Давайте, люди, никогдаОб этом не забудем.Пусть память верную о нейХранят, об этой муке,И дети нынешних детей,И наших внуков внуки.Пускай всегда годину туНа память нам приводитИ первый снег, и рожь в цвету,Когда под ветром ходит.И каждый дом, и каждый садВ ряду – большой и малый.И дня восход, и дня закатНад темным лесом – алый.Пускай во всем, чем жизнь полна,Во всем, что сердцу мило,Нам будет памятка данаО том, что в мире было.Затем, чтоб этого забытьНе смели поколенья.Затем, чтоб нам счастливей быть,А счастье – не в забвенье.

4

В подробной хронике Омской писательской организации к 100-летию А. Т. Твардовского, талантливо исполненной Василием Савченковым и точно названной «Травля», есть потрясающее свидетельство уже цитировавшейся нами Валентины Александровны, дочери поэта, о его жуткой депрессии в послевоенные годы – годы тяжелейшей жизни населения в условиях разрушенного войной хозяйства. Не могу не привести это редкое и столь существенное высказывание полностью:

«Наиболее тяжелый период наступил после войны, на рубеже 40-50-х, когда стихов отец почти не писал. И длилось это не месяц, не год, а несколько лет кряду. Мучительное разрушение прежней веры отвращало от стихов. У отца даже возникла мысль о самоубийстве. Об этом не знают ни читатели, ни почитатели его таланта, ни земляки поэта.