Полет бабочки. Восстановить стертое
Шрифт:
Или он ничего не понимает в женщинах. И в людях вообще. И постоянно ошибается. Может, потому, что никогда не давал себе труда вникать в людей, всматриваться в их глубину? Скользил по поверхности: этот парень приятный, можно с ним пообщаться, пивка попить; эта девчонка о-го-го какая штучка; тот мужик для дела нужен. Только и всего.
Он не понимал Веру. Он не понимал Инну.
Матрешки. Луковицы.
Они то и дело представали перед ним в совершенно неожиданном ракурсе. Он представлял их одним образом, а они вдруг оказывались совершенно другими. Он с трудом, со скрипом пытался принять эту их иную сущность и только-только примирялся с нею — и тут новый вираж
Однажды вечером я вернулась домой с очередной «вспоминательной» и по-прежнему бесплодной прогулки. Линда захлебывалась лаем, бросаясь на калитку. Я удивилась, что баба Глаша не выглянула посмотреть, с чего вдруг собака бесится. Открыла калитку, вошла, отпихнула Линду, которая бросилась вылизывать мое лицо, пачкая платье грязными лапами. Для Линды любой человек за забором был чужим, на которого надо было страшно лаять. Вошедший автоматически становился своим и приветствовался с неподдельной любовью.
— Баб Глаша, — позвала я, входя в дом. Странно. Если бы хозяйка куда-нибудь ушла, она непременно закрыла бы входную дверь.
— Подойди сюда, Мариночка. — Я услышала голос, доносящийся из спальни бабы Глаши, — слабый и какой-то странный, почти незнакомый.
Открыв дверь, я вошла в большую светлую комнату с окнами, раскрытыми в сад. Стены ее были выкрашены желтой краской, отчего комната казалась освещенной солнцем даже в хмурый день. Натертый мастикой паркетный пол покрывала старомодная красная дорожка, занавески кудрявились мелкими фестончиками. Рядом с массивным платяным шкафом по моде 50-х годов стоял еще один, книжный. Застекленные дверцы изнутри были задернуты выцветшими зеленоватыми драпировками, но в щели между ними виднелись толстые, видимо старинные фолианты. На стенах висело несколько больших икон, а в углу примостилась резная этажерка, уставленная иконами поменьше, вплоть до совсем крошечных. Перед ними в зеленом стаканчике лампады горел огонек. Пахло дымом, воском и еще чем-то неприятным, напоминающем о больнице.
Баба Глаша лежала на широкой кровати поверх голубого пикейного покрывала. Лицо ее, всегда смуглое, было неестественно бледным, почти белым. На нем резко выделялись губы — я даже не знала, есть ли название такому оттенку. Лиловые? Сиреневые? Такого же цвета были и ногти на руке, безвольно свисающей с кровати.
— Что с вами? — спросила я, подойдя поближе, подняла странно холодную, чуть влажную руку, положила бабе Глаше на живот. — Вам плохо? Может, «скорую» вызвать?
— «Скорую» не надо. Сядь.
Я присела на краешек кровати. Стало страшно. Так страшно, что аж ноги заледенели.
— Послушай, я, наверно, скоро умру…
— Перестаньте! — Я почувствовала, как по щекам полились слезы, и едва удержалась, чтобы не зареветь в голос. — Я сейчас вызову…
— Я же сказала, не надо, — слегка повысила голос баба Глаша. — «Скорая» мне не поможет. В лучшем случае отвезет в больницу, и я умру там. Я и так лишних лет десять прожила, у меня три инфаркта было. Ты ушла — меня и прихватило. Тут у меня лекарство, сильное. Если уж оно не помогло, то и ничего не поможет. Я Кире позвонила, подруге моей. Она за батюшкой поехала. Будет меня соборовать, исповедует, причастит. Скоро уже приедут. Дай бог, чтоб успели. А ты слушай меня. Ленька тебе здесь не даст остаться, это точно. Я с Кирой о тебе говорила, она что-нибудь придумает, не бросит тебя. Икону, ту, которая у тебя в комнатке, себе возьми. Может,
когда и обо мне перед нею помолишься. И еще… Открой шкаф книжный. Там конверт на полке.Я смахнула слезы, подошла к шкафу, открыла дверцу. Пахнуло пылью и старой бумагой. Книги стояли так плотно, что было непонятно, как их можно вытащить. Увидела огромную старинную Библию в кожаном переплете, Евангелие, Псалтирь, жития святых. На средней полке поверх книг лежал обычный почтовый конверт без марки. Я взяла его и отнесла бабе Глаше, но та не взяла.
— Это тебе. Немного, но на первое время хватит. А там Господь не оставит.
Заглянув в конверт, я увидела несколько тысячных купюр.
— Зачем?
— Затем! — отрезала баба Глаша. — Не спорь со мной. А теперь помолчи, я молиться буду. Грехи мои смертные, хоть и отпустит батюшка, а Господь все равно спросит. На одну милость Его уповаю. Если увидишь, что засыпаю, тормоши меня, не давай спать. Надо мне дождаться, нельзя так уходить. Но на всякий случай, прощай, доченька. Дай Бог, еще увидимся в новой жизни. Храни тебя Господь. И не плачь, не надо.
Я закусила губу, стараясь не всхлипывать, и отодвинулась подальше, чтобы баба Глаша не видела, как слезы катятся по моим щекам и капают на платье.
— Вообще-то вам лучше со следователем поговорить, — со страдальческой миной сказал старший лейтенант Кречетов.
Денису он сразу не понравился. Опоздал на пятнадцать минут, а когда они с Инной попытались зайти за ним в кабинет, резко осадил их — приказал ждать в коридоре. И еще минут двадцать они дожидались, пока их милицейское величество изволит чай откушать — когда вошли, на столе стоял стакан с чаинками на дне, валялась промасленная салфетка с прилипшими крошками. Да и вообще — рыжий, наглый, самоуверенный, эдакий хам трамвайный. Может, действительно лучше со следователем пообщаться?
— Как с ним связаться? — поинтересовался он.
— А никак.
— То есть? — вполне вежливо уточнил Денис.
— То есть следователя дня три не будет. В Москву уехал.
— Надеюсь, получать правительственную награду?
Инна дернула его за рукав. Кречетов посмотрел на него долгим тяжелым взглядом и промолчал.
— Так что придется мне с вами… беседовать, — выдержав паузу, подвел итог. — Излагайте.
— Я прочитала в газете, — начала Инна, но Кречетов ее перебил:
— Минуточку. — Он вытащил из лежащей на столе пачки лист бумаги, взял ручку из стаканчика. — Я тут кратко законспектирую. Если следователь сочтет ваши показания заслуживающими внимания, он вас вызовет и допросит под протокол.
Дениса передернуло, захотелось немедленно встать и уйти. Высказав предварительно, каким именно образом он имел старшего лейтенанта Кречетова… в виду. Однако отец учил никогда против ветра не… плевать. Пришлось сцепить зубы и терпеть. А все Инка. Острый приступ милосердия, видите ли. Вот и парься теперь.
Кречетов записал Иннины паспортные данные и со скучающим видом приготовился слушать и «конспектировать». Инна, запинаясь, начала рассказывать про статью в газете, про декабрьский визит кузины Марины, про то, как она явилась с кавалером и как ушла с ним, прихватив заодно деньги и драгоценности.
— Ну, и с чего вы взяли, что это именно ваша сестра? — вполне резонно, как и Денис накануне, поинтересовался Кречетов.
— Не знаю, — опустила голову Инна. — А вдруг?
Кречетов беззастенчиво разглядывал ее, как музейную диковинку. Денису безумно хотелось врезать ему разок-другой промеж глаз, так хотелось, что даже замутило.