Полет на спине дракона

— Не то говоришь. Ты, воин, собирающий всё живое под свои туги, должен знать: тот, кто плачет от любви, не будет скулить, когда его бьют.

Голубой дым рассеялся, стали чёткими белые метёлки у него над головой. Розовые ветки харганы шелестели. Почему конь так шумно разрезает огромными зубами траву?

С низины приближался всадник. В прислонённом к земле ухе Чингис-хана накатами отыгрывал грозный гром копыт.

Тамэ уже почувствовал какой-то странный ветерок неподходящего к случаю чувства, которое было — как сладкие речи там, где всё понятно без слов... Которое возникало, когда необходимо задёрнуть полог юрты, а уже свернулся калачиком под тёплым одеялом — но нужно вставать.

Всадник упрямо приближался, развеивая розовую дымку, но Тамэ не находил в себе злости — он в детстве не имел права на злость. Это право на радость обретаешь вместе с первым в жизни вздохом, а право на злость — награда за поражения...

Всадник плыл по розовой траве детства, но что-то в нём было совсем из другого мира — тоже важного, но другого. Розовая метёлка дерисуна стала заметно зеленеть. Так скакал когда-то его друг анда Джамуха... Друг... но оставьте, подождите, накаты будущего... Но почему он скачет, почему охрана его пропустила, почему... он думал не гневно, а обиженно капризно... Почему?

Всадник застыл. Вышколенный гонец припал к ногам поднявшегося с травы Джихангира:

— Великий Хан, беда: сартаулы перебили наш караван в Отраре по приказу Гийира — наместника шаха. Последний уцелевший купец ждёт тебя в юрте Боорчу. Торопись — его жизнь на исходе. Все ждут твоего слова, Джихангир.

Тамэ привычным движением жилистой от прожитых лет, но цепкой руки повернул поджарого коня:

— Ждите.

Успокоенный, он снова, со странно увеличившейся страстью, возвращался к любимым заботам...

— Великий Хан, беда...

— Я же сказал, ждите... — Мягкие пальцы сна держали его веки так крепко, будто не вернулся он ещё в своё тело. Сначала хан мучительно нащупал их мысленно, потом стал с досадой разрывать. Кощунственный свет влетел в его розовый мир, вспыхнул внутри... Будто человеческий жир, закинутый его воинами на крышу осаждённого города, сжёг всё, всё...

Темуджин наконец проснулся.

У ложа согнулся Джелмэ, он, видимо, уже в который раз повторял как пророчество:

— Великий Хан, беда. Просыпайся же. Приехал «дальняя стрела» с чёрной вестью....

Хан стал яростно протирать глаза, откашлялся. Всё ещё находясь под впечатлением сновидений, откликнулся. Губы слушались тяжело:

— Да, я знаю, сартаулы перебили караван в Отраре...

Лицо Джелмэ исказила гримаса заботливой жалости. В порыве несвойственной ему нежности приближенный и друг положил руку на плечо своего повелителя:

— Хан, хан, проснись... Мне очень жаль... Мы уже разбили сартаулов... Ты же сам заливал золото в глотку Гийир-хана... Забыл?

— Когда?

— Очень давно, несколько трав назад. Горе, хан... Мы прогневили Небо. Твой сын, твой Джучи убит... Его нашли со сломанным хребтом, мужайся.

Бату. Иртышский улус. 1227 год

В ставке-орду на Иртыше не было слёз. Повозку с телом везли мимо застывшего народа... Так на войне провожают в Страну Духов погибшего товарища. Сегодня — ты, завтра — я. Уныло сгорбился в седле Маркуз, По его рыжей бороде вольготно ползал какой-то жучок. Отпустив поводья, возведя глаза горе и сомкнув ладони, утонул в задумчивости Боэмунд. Неуклюже дёргался, моргая растерянными глазами, всегда ловкий и ухватистый Делай. Соловая кобыла тащила сникшего Бату, как войлочную куклу, какими пугают неприятеля издалека (вот сколько у нас людей). Дрожащий Орду закрыл лицо руками, он бы, может, и плакал бы, но общая придавленность держала слёзы внутри. И только недавно вернувшиеся из «учёной ямы» младшие братья Бату — Берке и Шейбан — несколько неестественно притихли, наблюдая за остальными и боясь привлечь чужое внимание... Они не переживали случившееся глубоко.

На восковом лице Джучи медленно и неотвратимо разглаживался последний прищур, с которым он встретил смерть. Скрипучие колеса с крутящимися на грязных спицах травинками катились мимо осиротевших тургаудов — они вытягивались и слегка выпячивали грудь, как будто покойный хан заставал их дремавшими. Сжимали и разжимали цепкие кулаки нухуры и простые воины, прошедшие с ним и хрустящие ветками рыжие меркитские леса, и рябые, поющие наглыми ветрами скалы вдоль Селенги и Алтая, и тангутские пустыни, где испаряется, зашипев на камне, плевок верблюда, и мокрые, гудящие комариным хором, китайские рисовые волны-травы, и барханы Хорезма, где самум-убийца забивает песком и без того сухое горло, и кыпчакские тоскливые равнины.

За спинами ветеранов, как испуганные косули, замерли их наложницы и жёны, взятые в разных странах как добыча. Строго насупившись, молчали женщины-воины — монголки из Коренного Улуса.

Окаменевший окрестный воздух расколдовала Уке. Всегда строгая, сдержанная, не прощающая чужой слабости, она вдруг бросилась (толпа шарахнулась в сторону) к повозке и схватила мёртвую руку мужа:

— Прости... прости меня!!! Я могла... я должна была! Нет мне пощады...

Она была первой, кто осмелился заплакать... И тишина вдруг взорвалась запоздалым всеобщим стоном, как будто вскрикнула земля.

Темуджин. 1227 год

С тех пор как сломали строптивому Джучи хребет, архи проскакивала в горло Темуджина как вода — весёлость не приходила. Да, его верные поступили не как рабы. Эти люди отдали себя в жертву его спокойствию добровольно, они из тех, кто не стал бы бежать в хашаре.

Бедный сартаульский шах Мухаммед так и не понял, почему, обладая троекратным преимуществом, проиграл ему своё царство. А всё просто.

Что этот сиятельный самодержец сделал бы с теми, кто из любви к нему задавил бы, например, его любезную матушку Туркан-хатун без его прямого приказа? Что сотворил бы с ними, оказавшими ему НАСТОЯЩУЮ, а не придворную услугу? И думать нечего: удавил бы шнурком как ненужных свидетелей. Люди для него — мусор, он ценит их за родовитость, и только.

Для Чингис-хана мусор лишь те, кто действительно мусор.

Удивительное дело. Он жестоко карает своих людей, а храбрецы не переводятся. Мухаммед гладил своих эмиров беличьим хвостом, а последние редкостные герои, подобные Джелаль-эд-Дину, изнывали от ядовитой тесноты расписного сартаульского дворца.

Темуджин никому не говорил, что от Джучи надо избавиться. Разве он может поднять руку на родичей? Официальный приказ о казни сына взбудоражил бы всё государство. Кагана нельзя сместить, но уж смерть от старости при таком всеобщем недовольстве ему всё равно бы устроили. Но дело даже не в этом. Наказывая человека без видимой его вины, собственные установления порушишь. Рухнет поднебесная юрта всех его трудов.

Из-за одного человека? Да. Небольшая дыра в шатре валит его при сильном буране.