Полёт шмеля

Гаракулова в следующую смену не было, пионервожатая, однако, осталась прежняя, и Алексей Васильевич отправил ей с Лёнчиком новую записку. Но теперь Лёнчик, приходя к Алексею Васильевичу в мастерскую по утрам, занимался тем, что читал. В прошлую смену он даже не выяснил, где библиотека, теперь отправился туда в первый же день. Читал он по списку, составленному Алексеем Васильевичем.

«Миргород» Гоголя, «Дубровский» Пушкина, «Отверженные» Виктора Гюго. «Отверженных» Лёнчику хватило на всю вторую половину смены. Жан Вальжан, Козетта, Жавер, Тенардье, Мариус — имена героев романа звучали для него реальнее имен соотрядников, он не сжился с этими героями, он жил среди них. Париж, Монрейль-Приморский, Монфермейль, монастырь Малый Пикпюс, кафе «Мюзен», улица Плюме — города и местечки с этими названиями были реальнее пионерлагеря с его утренними и вечерними линейками, ежедневным поднятием и спуском флага. Пионервожатая, воспитатель, директор Гринько исчезли, были тут, рядом, и словно их не было. И отсутствия Сасы-Масы, так же, как и Гаракулова, уехавшего после окончания предыдущей смены в город, Лёнчик тоже не ощущал. Как не ощущал присутствия сестры и Вики с Жанной, которым их мать в последний момент сумела продлить путевки. Не ходил к ним, не виделся с ними днями, а когда, случалось, к нему заявлялся Вика, первое чувство, что возникало, было чувство недоумения — зачем?

«Напрасно ты так много читаешь, — совершенно всерьез сокрушался Вика в эти редкие встречи. — От чтения, бывает, с ума сходят. Мне батя рассказывал, как у них один в Польше свихнулся». На мгновение Лёнчика охватывало смятение — сходить с ума не хотелось, — но желание дочитать о беглом каторжнике Жане Вальжане было сильнее всего. «Да это, наверно, там в Польше еще до того, как она в социалистический лагерь вошла, происходило, — сказал он. — До социализма там какие угодно книги могли быть. В том числе и такие, от которых с ума можно сойти. А у нас же социализм, у нас таких книг никто выпускать не позволит». — «Ты вообще за чтением своим столько всего интересного пропускаешь! — продолжал наступать на него Вика. — Не играешь совсем ни во что. У нас в отряде мальчишки с девчонками дрыгаются — знаешь, как интересно». — «Как это дрыгаются?» — Лёнчику такая игра была не известна. «А вот бы и узнал, если бы не ходил все время со своими книжками, — ответствовал Вика. — Этим, чтоб ты знал, все на свете занимаются. И наши родители тоже. Только им это опасно, потому что от этого дети бывают, а мы еще сколько угодно можем этим заниматься». От чего бывают дети, хотя и очень смутно, Лёнчик знал, и смысл игры, пусть так же смутно, стал ему ясен. «А почему это нам безопасно?» — спросил он. «А потому что у детей еще молофьи нет», — объясняюще проговорил Вика. Что такое молофья, Лёнчик уже не решился спрашивать. Он спросил о другом: «А ты тоже дрыгался?» — «Дрыгался, конечно, — ответил Вика. — С четырьмя… нет, — подумал он, — даже с пятью». Сердце у Лёнчика, непонятно почему, колотилось так, будто хотело вырваться из грудной клетки. «А у нас в отряде… — он запнулся, — у нас тоже, думаешь, дрыгаются?» Вика развел руками: «У вас не знаю. А у Жанки да. О! — вспомнил он. — Жанка, между прочим, с Сасой-Масой дрыгалась. Он не рассказывал?» Чтобы ответить, Лёнчику пришлось сглотнуть внезапно взбухший в гортани комок. «Нет», — помотал он головой. «Но с тобой она не будет, — сказал Вика. — Ты ей нравишься. А кто нравится, с тем это стыдно». То, что он, оказывается, нравится Жанне, было открытием. Никогда бы по ее поведению Лёнчик не сказал этого. Но то, что она не будет дрыгаться с ним из-за этого, было утешением. «А как с девчонками договариваться, чтоб дрыгаться? — поинтересовался он. — Вот ты как?» — «Не знаю, — Вика недоуменно поднял плечи. — У нас все как-то само собой. Собираемся, когда пионервожатой с воспитателем нет, и идем кучей в лес». — «Ты меня позови, когда пойдете», — попросил Лёнчик. «Как позови, когда ты где-то там со своей книжкой! — возмутился Вика. — Это надо, чтоб ты поблизости был».

Так Лёнчику и не удалось попрактиковаться в этом увлекательном занятии. Но все же он узнал, что это такое — дрыгаться.

До конца смены оставалось два дня, «Отверженные» подходили к концу. Он пришел после полдника к Алексею Васильевичу в мастерскую, тот сидел с дымящейся эмалированной кружкой в руках, от кружки исходил аромат брусники — и Лёнчик вспомнил о просьбе бабушки. «Святое дело, — отозвался Алексей Васильевич на его восклицание, что обещал бабушке нарвать брусничного листа. — Давай прямо сейчас и отправляйся». Он отставил кружку, поднялся и достал с полки туго сложенный, чистый серый холстяной мешок: «Наберешь сюда, сколько сможешь. Почки, наверно, у бабушки, нехороши?» — «Не знаю», — отозвался Лёнчик. «Ну, все равно, — сказал Алексей Васильевич. — Дуй».

Лёнчик понесся в лес, нашел брусничное место, присел на корточки и без остатка отдался сбору созревшего урожая.

Голоса и еще какие-то непонятные звуки, раздававшиеся где-то совсем рядом, он услышал, когда мешок был уже наполовину полон. Он устал, сидеть на корточках не было сил, он опустился на колени и рвал брусничный лист так. Услышав голоса, Лёнчик привстал на коленях, посмотрел туда, откуда они звучали, — и от того, что открылось его взгляду, он тотчас вновь опустился. Дни уже стояли прохладные, он ходил сейчас в свитере поверх рубашки, свитер был болотного цвета, сливая его с лесом, и те, чьи голоса донеслись до него, видимо, его просто-напросто не заметили. А не заметить их было невозможно: так белели согнутые в коленях и разведенные в стороны ноги той, что лежала внизу, такая пронзительно контрастная граница была между голыми ягодицами и спущенными с них гармошкой черными брюками у того, кто лежал сверху. И тот, кто был сверху, дрыгался, — Лёнчик почему-то сразу же понял, что он делает. Но были эти двое совсем не из Викиного отряда, и определить это не составляло труда. Потому что это были взрослые. Воспитатель из отряда сестры, а согнутые в коленях голые ноги принадлежали Лёнчиковой пионервожатой.

Неудержимая сила заставила Лёнчика снова приподняться и снова поглядеть на пионервожатую с воспитателем — уже зная, что он увидит. Он смотрел, смотрел — и вдруг его обдало незнакомым прежде ощущением: писке стало тесно в штанах, она словно бы толкалась изнутри, желая вырваться наружу, и это было болезненно и приятно. Лёнчик смятенно присел, запустил руку под резинку штанов — так и было: писка ткнулась ему в руку непривычно твердая, какая-то граненая, будто небольшой толстый карандаш. Лёнчик посидел так, сжимая ее в руке, потом торопливо вытащил руку наружу, схватил мешок, поднялся с коленей и, пригибаясь, пошел, пошел, а там и побежал прочь из леса.

— Ну-у! А чего ж ты не набил под горло? — спросил Алексей Васильевич, проверяя на ощупь полноту мешка, когда Лёнчик вернулся в мастерскую. — Притомился, что ли?

— Ага, притомился, — ответил Лёнчик.

Алексей Васильевич оглядел его.

— И что это ты такой, будто взъерошенный?

— Это я… бежал, торопился, — сказал Лёнчик.

— Чего бежать было? — удивился Алексей Васильевич.

— Так. Не знаю, — пожал Лёнчик плечами. — Бежал.

Смотра кружков на закрытии смены, как в прошлый раз, чего Лёнчик боялся, потому что не сделал никакой модели, нынче не было, были соревнования по легкой атлетике, и он, к собственному удивлению, оказался по прыжкам в высоту лучшим в своем отряде. Директор Гринько на общем построении лагеря самолично вручал победителям соревнований, вызывая их перед всем строем к флагу, чемпионские грамоты. Вручая грамоту Лёнчику, он, по своему обыкновению, иронически щурясь, произнес, задержав его руку в своей дольше, чем того требовало ритуальное рукопожатие: «Вот, видишь, жизнь справедлива. Заслужил — и награда. И ничто тебе не помешало ее получить». Однако же взгляд пионервожатой, когда Лёнчик возвращался на свое место в строю, встретил его такой лютой любовью — он даже подумал, не засекла ли она его тогда в лесу. Но нет, не засекла, не могла засечь, да если бы засекла, устроила бы ему веселую жизнь еще накануне.

На следующий день, когда уже стояли перед машинами, ожидая команды лезть в кузов, к Лёнчику сквозь толпу пробрался Алексей Васильевич.

— На-ка вот, — сказал он, подавая ему большой, «килограммовый» бумажный кулек, тщательно запечатанный наверху завернутыми уголками — так, чтобы не раскрылся. — А я себе еще соберу. Мне здесь недели полторы с долгами разделываться, еще сумею.

— Спасибо, — поблагодарил Лёнчик, не понимая, что это, но принял кулек и понял. Кулек был плотно набит брусничным листом.

— Алексей Васильич, зачем… — Ему стало стыдно и неудобно; казалось, Алексей Васильевич догадался, из-за чего он вчера не сумел наполнить мешок.

— Ничего, нормально, — сказал Алексей Васильевич. — Не тушуйся, когда дают. Дают — не бьют. Когда бьют — тогда беги, а дают — бери. — И подал Лёнчику руку. — Захочешь дальше авиамоделизмом заниматься — приходи, всегда приму. А если и не захочешь — все равно заходи, буду рад. — Он работал столяром и вел кружок авиамоделизма в Доме пионеров — том самом, от которого уезжали в пионерлагерь. — Поговорим за жизнь. Хорошо мы с тобой за жизнь говорили?

— Хорошо, — подтвердил Лёнчик. Следом ему подумалось, что эта оценка не соответствует истине, и он поправился: — Отлично! Отлично говорили!

Приведя их с сестрой домой, мать тут же принялась за разборку их чемоданов, а Лёнчик бросился на кухню слушать репродуктор. Там звучал «Полет шмеля» Римского-Корсакова. Музыкальных способностей у него не было, но музыку он любил. Особенно ему нравился «Танец с саблями» Хачатуряна, «Турецкий марш» Моцарта и вот «Полет шмеля». И надо же, он вернулся домой, и как раз — одна из его любимых вещей. Может быть, «Полет шмеля» была даже самой любимой. Он странным образом, когда слушал ее, так и чувствовал себя этим могучим тонкокрылым созданием, уверенно и независимо несущим в облаке тяжелого гуда свое мохнатое, переливающееся всеми цветами радуги благородное тело над сотнями благоухающих запахов, играющими под ветром волнами травы просторными полями, а мир вокруг пронизан и напоен солнцем, прекрасен и великолепен.

— Это что? — входя на кухню, с недоумением спросила мать, показывая извлеченные из его чемодана холстяной мешок с кульком.

Лёнчик вынырнул из своего видения.

— Это бабушке. Брусничный лист.

Бабушка здесь же на кухне, сидя за столом, резала что-то на доске, готовя торжественный обед по случаю их с сестрой возвращения из лагеря.

— Ой, — оторвалась она от своей работы, — Лёнчик! Набрал! Молодец какой!

— Да чего там, — с небрежностью отозвался Лёнчик. — Главное, не забыть было.

— Как тебе вообще в лагере? Понравилось? — спросила мать. — Что-то ты ничего не говоришь. Лида вон сколько всего! А ты молчишь.

— Да чего. — Лёнчик пожал плечами. — Если б не пионерлагерь, где бы я бабушке столько брусничного листа нарвал?

5

Встречать Новый год я с Евдокией еду к Райскому. Новый год у Райского — это круто. Евдокия так и горит возбуждением. А кто у него будет еще, в десятый раз спрашивает она меня. Слушай, а расскажи поподробней, как вы с ним познакомились?