Полёт шмеля

«Другие» — это были Гаракулов с Радевичем и Малахов. Они даже не пришли на выпускной вечер. У них в свидетельствах были сплошные «удовлетворительно», и те им поставили только после того, как они написали заявления, что забирают документы и уходят из школы. Путь им был один — в ремесленное училище, освоить какую-нибудь рабочую специальность — и на завод.

Классный руководитель Екатерина Ивановна, начинавшая учить их еще в первом классе, а потом, завершивши собственную учебу в вечернем институте, преподававшая русский язык и литературу с пятого по седьмой, когда стали расходиться с выпускного, с каждым прощалась за руку, а некоторых, особенно девочек, и обнимала. Лёнчика она тоже обняла. Это было стыдно, унизительно, и он, только она обняла, принялся вырываться. Да что вы, пустите, да вот еще, исторгалось из него при этом. Взгляд Екатерины Ивановны, каким она смотрела на него, когда он вырвался, был полон сочувственного сожаления.

— Ах же, ты, — сказала она, — ни за кого я, чтоб ты знал, так не переживаю, как за тебя. Очень ты изменился. А последний год — просто особенно. В дудочках пришел…

— Ничего я не изменился, — готовый провалиться сквозь землю, отозвался он. Говорить ему такое при всех! Будто он какой-то маменькин сынок. — А брюки заузил — так зауженные красивее.

— Чем они красивее? Ноги как спички получаются.

— Совсем даже не как спички, — ответил он.

Вот таким содержательным разговором ознаменовался у него переход в старшие классы, и, встретившись назавтра с Викой, первым делом принялся рассказывать о нем.

— Клёши им больше нравятся, да? — вопрошал он Вику. — Чтобы идти — и полоскалось. Все равно как в юбке в этих клёшах.

О клёшах Екатерина Ивановна совсем даже не поминала, и ходить в них ему тоже не доводилось, видел только на фотографиях тридцатых годов, где были сняты отец и его друзья, но для убедительности, чтобы аргументы в защиту «дудочек» были весомей, на язык выскочили эти самые клёши.

— О, точно, — с жаром подтверждал Вика, — как в юбке. Что я, девчонка, чтобы в юбке? Между прочим, — он даже остановился — так его поразила мысль, пришедшая ему в голову, — да узкие брюки для того же государства как были бы выгодны! Это сколько материала можно сэкономить, если б все узкие брюки носили? На широкие же, может, вдвое больше материала идет. Или даже втрое!

Втрое — это, пожалуй, было слишком, но сама Викина мысль Лёнчику понравилась.

— Да, — тоже с жаром подхватил он, — чепуха, кажется, а какая бы помощь государству была! Семилетний план надо же выполнять досрочно? Если пятилетку в четыре года, то семилетку, наверно, в пять с половиной, да? А копейка рубль бережет, известное дело. Тут копейка, там копейка — вот тебе экономия и накапала, и заявленные показатели достигнуты раньше времени!

— Отстали люди, что говорить, — поддакнул Вика. — Остались там… в культе личности. Ничего в современной жизни не понимают.

— Не понимают — и вставляют ей палки в колеса, — развил его вывод Лёнчик.

Невероятное удовольствие было говорить об этой взрослой — большой, настоящей — жизни, которая еще недавно была непонятна, далека, как горизонт, и вдруг приблизилась, и все в ней сделалось ясным, понятным. В комсомол год назад стали принимать не с четырнадцати, а с пятнадцати лет, до которых ему оставалось еще полгода, но Лёнчик уже весь седьмой класс читал вместо «Пионерской» «Комсомольскую правду» и был полностью в курсе событий, что происходили в стране. В начале года, вскоре после зимних каникул, в Москве прошел двадцать первый съезд партии, на нем вместо обычного пятилетнего плана приняли план сразу на семь лет, выполнив его, страна должна была необычайно рвануть вперед.

— Я, знаешь, осенью тоже пойду в школу в дудочках, — сказал Вика. — Фига ли бояться!

Они встретились около кинотеатра «Знамя» рядом с Викиным домом-пилой, купили билеты на американский фильм под названием «Рапсодия» и в ожидании сеанса, взяв у мороженщицы по стаканчику каменного сливочного мороженого за рубль десять, слонялись по фойе Зеленого зала. Лёнчик пришел в тех самых своих самолично зауженных брюках от костюма, Вика тоже надел дудочки, они ловили на себе завистливые взгляды других ребят, и эти взгляды вызывали в душе горделивое довольство собой.

— А Саса-Маса, знаешь, меня осудил — поделился с Викой своим огорчением Лёнчик. — Будто я неприятности ищу себе на голову.

— А ну его, дурак он, твой Саса-Маса, — с неожиданной страстью отозвался Вика.

— Почему это вдруг? — Лёнчику стало обидно за школьного друга.

— А потому, — отрезал Вика — будто не желал больше добавлять ни слова. Но тут же и добавил: — Полный дурак! Жанка ему говорит: давай с тобой ходить, а он говорит, я с еврейкой ходить не буду. Какая она еврейка, если у нас матушка русская?!

«Ходить» — это значило встречаться вечерами и гулять по улицам парой. Два парня или две девушки — это не считалось; считалось, только если парень с девушкой. Если ты с кем-нибудь ходил, то ты в глазах всех словно бы взлетал на недосягаемую высоту, и все глядели на тебя снизу вверх с особым почтением. Лёнчик позавидовал Сасе-Масе. Он сам еще ни с кем не ходил. А кроме того, он почувствовал еще и странную, болезненную уязвленность. Он помнил, как Вика три года назад в лагере говорил, что он, Лёнчик, нравится Жанне.

— Дрыгаться с ней мог, — сказал он, тотчас встав на сторону Жанны, — а ходить — так нет.

— Ну, дрыгаться — это одно, — ответствовал Вика, — а ходить — другое. Чтобы ходить, нужно, чтоб нравилась. Чтобы представлять, будто вы пожениться можете.

Двери в зал распахнулись, все хлынули к вскрывшимся входным зевам, и Лёнчику с Викой, чтобы не оказаться на самых плохих местах, тоже пришлось тут же ввинтиться в толпу.

Фильм был так себе, американский сироп. Он играл на фортепьяно, стремился достичь больших высот, его любила девушка, но когда эти высоты ему засветили, у него на пути появилась другая, и он соблазнился, перестал при этом достаточно заниматься, сверзился со всех высот, что достиг, и стал той, другой, не нужен. Однако та, что любила, не оставила его, вдохновила, он понял, как она ему дорога, стал снова по-сумасшедшему заниматься и сыграл на концерте так, что слушатели пришли в ликование, а у любимой девушки глаза от счастья были полны слез.

— Ты дал! Отличный фильм, отличный фильм! — трепал Вику, когда выходили из зала на улицу, Лёнчик. — Америкашки же, вон «Комсомольская правда» пишет, они там только о прибыли думают, такой фильм, как «Летят журавли», они разве снять могут?

— Да, не говори, — повинно соглашался с ним Вика. — Я все ждал-ждал, может, что-то начнется, нет — фигня и фигня. А Жанка вчера матушке о нем рассказывала — заливалась, как соловей.

— Пойдем, оттаскаем ее за уши, — сказал Лёнчик. — Чтоб знала, как людей в заблуждение вводить.

После того, что рассказал перед сеансом Вика, ему хотелось ее увидеть, и он в любом случае собирался предложить Вике зайти к нему.

Когда шли к Вике двором его дома-пилы и проходили мимо решетчатой беседки в кустах акации, из беседки, возникнув над перилами и перевесившись вниз, их окликнул тот, крысолицый, что тогда заправлял Викиным избиением:

— Привет, пацаны!

— Привет, — бросил Лёнчик, не останавливаясь, но Вика затормозил.

— Привет, — выжидающе ответил он, и Лёнчик тоже вынужден был затормозить.