Полёт шмеля

Аплодисменты гремят, Паша отступает назад, уходит в тень, Савёл, с бас-гитарой на животе, выдвигается вперед, кланяется, улыбаясь своей располагающей, обаятельной улыбкой, открывающей заячьи резцы его верхних зубов, слушает аплодисменты — и снова кланяется. Он любит аплодисменты, любит раскланиваться, любит, когда его группу встречают так. Когда аплодисменты смолкают, Савёл объявляет:

— Господа! Счастлив сообщить вам, что автор слов «Песенки стрельцов», замечательный поэт Леонид Поспелов сидит здесь за одним из столов. Попросим его на сцену!

Счастлив он! Ах, стервец! Замечательный поэт, путаясь в собственных ногах, докандехивает под десятками сошедшихся на нем взглядов до сцены и поднимается на нее.

— Давай, Леонид Михайлыч, — говорит мне Савёл негромко. — Пять-шесть, десять стихотворений — сам почувствуешь сколько. Видишь, как принимают!

Савёл знает, по-каковски в какой ситуации обратиться. Когда он меня топтал у себя в студии, Леонид Михайлыч был у него исключительно «Лёнчик». Не отвечая ему, я разворачиваюсь к столам лицом. О, этот миг встречи с тяжестью ожидания, которая накоплена в обращенных на тебя взглядах. Гул затих, я вышел на подмостки… на меня наставлен сумрак ночи. Всегда, как в первый раз. Сердце вдруг начинает бухать в висках, кровь ударяет в голову.

Я приступаю к стихам, и сердце уходит из висков, кровь отливает от головы. Я начинаю различать лица сидящих за столами. А там за одним из столов посередине зала вижу и хозяина. Он сидит вполоборота ко мне, глядя в сторону, если и слушает, то вполуха, откровенно скучает и временами позевывает. Такого заурядного, среднестатического вида, даже с печатью некоего невытравливаемого испуга на лице, на фотографии в интернете он смотрится куда значительнее. Вот, значит, как они выглядят в жизни, эти всесильные и всемогущие обитатели Олимпа.

Зато внимательно, с какою-то особой пристальностью, смотрит на меня его сосед. Он постарше хозяина, примерно одних лет со мной, поджар, сухощав, видно — в хорошей физической форме, только в отличие от меня седоголов и подстрижен так коротко — почти наголо. И еще характерная черта — смеющиеся глаза. Он смотрит на меня и все время словно посмеивается. Посмеивается и, когда они с хозяином обмениваются репликами, не отводит от меня взгляда, и улыбка с его губ тоже не уходит. О чем они переговариваются? Что-то по поводу меня? Моих стихов? Ну пусть себе. Гонорар мне, независимо от того, насколько понравятся мои стихи, должен быть выплачен.

Особого успеха чтением стихов я не срываю. Во всяком случае, едва соступив со сцены, чтобы проследовать обратно на свое место рядом с Гремучиной, я уже слышу, что аплодисменты, словно бы с облегчением, смолкают. Лет пятнадцать назад меня бы это уязвило, теперь подобное меня не трогает.

Но когда я беспорядочными галсами пробираюсь между столами, тот смеявшийся, так пристально изучавший мой облик, вдруг поднимается и заступает мне путь.

— Простите, Леонид Михайлович, — произносит он. Глаза его все так же хитровато играют, и в голосе сквозит эта же хитроватая усмешка, словно бы сулящая некую каверзу. — У меня к вам вопрос.

— Да? Пожалуйста. Рад буду ответить, — изображаю я искреннюю любезность.

— Вам не пришлось ли служить в воинской части шестьдесят один восемьсот двадцать пять под деревней Сяскилево Гатчинского района Ленинградской области? — спрашивает человек, перегородивший мне дорогу.

Я смотрю на него — и из меня не может изойти ни слова. Такой ли был номер части — этого в памяти у меня нет, но то, что стояла она неподалеку от деревни Сяскилево — это верно.

— Младший сержант Поспелов, не отпирайтесь, вы служили в этой части, — говорит человек, перегородивший мне дорогу. Или я что-то путаю, Лёнчик?

Лёнчик? Он назвал меня Лёнчик! Теперь пристально вглядываюсь в щучье лицо этого поджарого седоголового человека я: почему он назвал меня Лёнчиком?

— Мы, простите, что, вместе служили? — спрашиваю я с неуверенностью.

— Как же так, нехорошо! — седоголовый едва не лопается от внутреннего смеха. — Напрягись! Третий год твоей службы, на перевоспитание одного хлопчика из Москвы прислали, у него три лычки на погонах, у тебя две.

Я вглядываюсь в вытянутые, щучьи черты лица седоголового, и вот из глубины сорокалетней давности начинает всплывать другое лицо, молодое, тоже щучьего рисунка, но без всяких морщин, делается все отчетливее, яснее, и я вижу смутный отпечаток того молодого лица в нынешнем лице остановившего меня человека.

— Жёлудев? Митяй? — не слишком твердо произношу я, не будучи уверенным в правильности всплывшего в памяти имени.

— Ну наконец-то! — восклицает седоголовый. — Ну, долго зрел! Привет, Лёнчик.

12

Став сержантом, он обнаружил, что остался без друзей. Андрюха Логинов, Женька Синицын, Лева Лерман — все один за другим отдалились от него. Вроде они так же, как прежде, были тут, рядом, с подъема до отбоя — в казарме, в столовой, на эфирных дежурствах, — но словно бы между ним и ими воздвиглась стена. Лёнчик теперь был их начальником, они подчиненными. Хотя ни один из них не служил во втором взводе, где он после производства в младшие сержанты стал замкомвзвода.

Жизнь так и подталкивала к сближению с кем-нибудь из сержантов. Жить без дружеского плеча рядом — как это было возможно?

Но сближаться ни с кем из сержантов не тянуло. Корытин только и говорил о дембельском чемодане — как раздобыть переводные картинки с женской натурой для внутренней части крышки. Терентьев и сам не хотел ни с кем водить дружбы, он дружил исключительно со старшиной роты Кутнером и каптенармусом. И даже с Альгисом Жунасом, писавшим на родном языке коротенькие лирические рассказы, с которым на почве сочинительства сошлись еще раньше, тоже не получалось особой близости: Альгис ни на мгновение не забывал, что литовец, словно бы постоянно стоял в защитной боевой стойке, как ожидая от тебя нападения, — это было болезненно и так же постоянно заставляло встречно бессмысленно ощетиниваться.

Новый сержант появился в подразделении незадолго перед Новым годом. Лёнчик был дежурным по роте, как раз дал команду строиться на обед, в коридор из всех помещений казармы, громыхая сапогами, потек народ, и тут дверь приуличного тамбура открылась, в казарму вошел неизвестный с тремя лычками на погонах и с вещмешком за плечами. Лёнчик стоял в полутора метрах от двери, ожидая, когда рота построится, красная повязка с надписью «Дежурный по роте» выделяла его среди всех остальных, и вошедший, перейдя на строевой шаг, прямиком вдарил к нему, вскинул руку к ушанке, отрапортовал:

— Товарищ младший сержант! Сержант Жёлудев по направлению штаба части прибыл в подразделение номер три для прохождения дальнейшей службы!

Его желтовато-зеленые, похожие на кошачьи глаза при этом словно посмеивались, то же посмеивание читалось в том, как тонкой змейкой изгибались вверх углы губ, казалось, его забавляет этот собственный доклад, он делает его — и одновременно наблюдает за собой со стороны, и он, делающий доклад, ужасно забавляет того, который наблюдает.

Из каптерки, догадавшись по доносившимся словам о нестандартной ситуации в роте, появился Кутнер. Лёнчик доложил ему о полученном докладе, и Кутнер, ощупав своим старшинским холодно-неприязненным взглядом вновь прибывшего, молча направился в канцелярию докладывать командиру роты майору Портнову о неожиданном пополнении.