Полёт шмеля

Рота построилась, ушла на обед, и дверь канцелярии распахнулась, вновь прибывший сержант Жёлудев вышел оттуда.

— Товарищ младший сержант, — обратился он к Лёнчику, ожидавшему возвращения из столовой дневального, чтобы со вторым дневальным тоже отправиться на зов борща, — командир подразделения хочет вас видеть.

Лёнчик влетел в канцелярию, доложился, и майор Портнов, по своему обыкновению сверля его рачьими, неизменно красно-воспаленными глазами, приказал Лёнчику как дежурному по роте взять вновь прибывшего сержанта в столовую и, хотя тот еще не стоял на довольствии, исхитриться накормить его.

Так, с первых минут появления в роте Митяя Жёлудев а, они обрели друг друга. Жёлудев был, как выяснилось по дороге в столовую, курсантом Высшей школы КГБ в Москве, учился уже на четвертом курсе, что позволяло ему как москвичу жить дома, и вот из-за драки, в которой пришлось принять участие, потому что иначе было просто нельзя, его отчислили, направив к ним в часть отбывать срочную. Можно было бы зачесть как срочную три курсантских года, но тогда бы путь в Школу обратно был ему заказан, и Жёлудев предпочел тянуть лямку срочной, чтобы потом восстановиться в Школе.

— И что же, из-за этого убивать три года? — ужаснулся Лёнчик. Отсидев два года в казарме, он теперь ценил свободу превыше всего.

— Ну, может, и два, — ответствовал Жёлудев. — Слухи упорные ходят, что срочную до двух лет сократят. Я, правда, призван по закону еще на три, но батя, надеюсь, если будет закон о двух годах, уж постарается, скостят мне.

— Батя? — переспросил Лёнчик. — Отец, в смысле? — «Батями» в армии многие называли командиров частей.

— Отец, отец, — подтвердил Жёлудев. — Он у меня не последний человек в Генеральном штабе, будет закон — поможет.

Кто у Жёлудева отец в Генеральном штабе, Лёнчик не спросил. Ему это было все равно. Ну не последний и не последний.

— Нет, можно было дембельнуться — и ты не стал? — у него не укладывалось подобное в голове.

Улыбка, скрыто игравшая у Жёлудева в углах губ, сделалась явной.

— Демобилизуюсь, и что? На гражданке тоже карьеру какую-то нужно делать.

— Ну, карьеру! — у Лёнчика такого слова даже не было в лексиконе. — При чем здесь карьера? Просто живи.

— Просто мухи живут, — произнесенная фраза доставила Жёлудеву удовольствие, он похмыкал, словно бы незримо полюбовался ею. — Маркс открыл, человек — это общественное животное. А общество что? Система. Закончу Школу — буду в системе КГБ.

— И что, чем это хорошо?

— Как чем? — Жёлудев посмотрел на Лёнчика с удивлением. — Не понимаешь, что ли? КГБ — это такая система… попал в нее — все, жизнь сделана. Это все равно как раньше, при царе, к аристократии принадлежать. Ты наверху, в силе, и тебе никогда пропасть не дадут, все твои проблемы, если что, помогут разрешить. Не понимаешь?

— Почему не понимаю, — Лёнчику вспомнился Вика, то, что Вика рассказывал об отце, о собственных встречах с людьми из этой организации. — Но три года срочной…

— А может, два! — снова с улыбкой воскликнул Жёлудев.

Они подошли к столовой, на том их разговор закончился, и больше они к нему не возвращались.

Жёлудева определили во взвод, где замкомвзвода был Жунас, но отделения под команду не дали, поставив его на штатную должность переводчика с вольным распорядком дня, и он вышел сам себе командир: никаких дежурств через каждые двенадцать часов, вставать среди ночи, тащиться на ватных ногах в техздание, сидеть там в обруче наушников, перехватывая американские шифровки, только ходить со своим взводом по положенным дням в наряд — и все. У него, оказывается, был отличный английский, он переводил перехваченные тексты с лету, не прибегая ни к каким словарям, — чего не мог в части никто из переводчиков офицеров. «А что ж ты думал, — с довольством сказал он, когда Лёнчик высказал ему свое восхищение, — я же не в МГУ каком-нибудь язык брал». — «Что, неужели в МГУ плохо языкам учат?» — неверяще спросил Лёнчик. Жёлудев, смеясь своими желтовато-зелеными глазами, отрицательно покачал головой: «Во всем Советском Союзе два места, где языкам учат по-настоящему: Школа КГБ и МГИМО, больше нигде. Ну, наверно, еще Институт восточных языков. Во всех остальных — так, твоя-моя понимэ, читать и переводить со словарем».

Сигнал «minimize» принял земляк Лёнчика Серега Афанасьев. Переданное в радиограммах слово это означало расчистку всех радиосетей для передачи более важного сообщения. Более важное сообщение могло быть только одно: о «часе R». А «час R» — так по принятым в американской армии кодам обозначалось начало войны. Последний раз сигнал «mininize» звучал в эфире в октябре 1962-го. Призыв Лёнчика начинал служить с ребятами, которые просидели весь Карибский кризис на боевых постах, и рассказы о тех днях были получены из первых рук. Особенно запомнилась история о сержанте, первым перехватившем радиограмму с этим сигналом: когда он, отнеся бланк радиограммы дежурному по смене, снял пилотку, полголовы у него было седой.

И вот сигнал снова прозвучал в эфире. Афанасьев сидел на прослушке частот дипломатических миссий в Анкаре. «Minimize» по дипломатическим каналам — это было странно, но, с другой стороны, почему нет? Тем более что частота принадлежала хотя и не американцам, однако же их союзникам британцам, стратегические бомбардировщики которых с ядерными бомбами на борту денно и нощно барражировали над Северным морем, чтобы, получив приказ, немедленно направиться в сторону Советского Союза. О сигнале следовало сообщить оперативному дежурному немедленно, и Афанасьев с белыми от осознания того, что перехватил, вылезшими из орбит глазами, записав на бланк выхваченный из эфира текст, отнес бланк дежурившему старшему лейтенанту в телетайпный зал. Старлей, матерясь, составил донесение о грозном радиоперехвате в разведотдел округа, и радисты по ЗАСу — засекреченной аппаратуре связи — тут же передали его в Ленинград.

Через десяток минут стратегическая авиация округа, дежурившая в пятиминутной готовности к взлету на военных аэродромах, с такими же ядерными бомбами на борту, как у самолетов Британского авиакомандования, поднялась в воздух и пошла набирать высоту, чтобы лечь на боевой курс. Сургуч на секретных пакетах с целями бомбардировки был сломан, пакеты вскрыты. Однако спустя еще десяток минут авиация получила приказ садиться: стоявшая в Пушкине часть КГБ, дублирующая работу их части, прохождения страшного сигнала не подтвердила.

Обо всем этом, впрочем, стало известно только на следующий день. Утром, когда рота, высыпав из казармы и вея в морозный воздух клубами пара изо рта, строилась неподалеку от КПП на завтрак, к воротам части хищно подкатили две черные «Волги». Из будки КПП на улицу опрометью вывалился ефрейтор с повязкой дежурного по КПП на рукаве, бросился открывать ворота, а следом за ним сгремел вниз по крыльцу дежурный по части с капитанскими погонами и — ефрейтор еще разводил в стороны створки — вытянулся перед воротами, отдавая честь, по стойке «смирно».

В «Волгах», как выяснилось вскоре, прибыли сам начальник разведотдела, его заместители и другие высокие чины из штаба округа. Афанасьева сняли с дежурства, не дав досидеть полчаса до окончания смены, и в штабе части он предстал перед таким количеством больших звезд — столь густого скопления их за два предыдущие года службы видеть ему не доводилось.

Лёнчик заступил дежурить на своем посту сразу после завтрака. Его смена была следующей за той, в которой дежурил Афанасьев. Постом назывался большой, широкий стол с тремя громоздящимися на нем мощными приемниками, способными выловить из эфира самый слабенький сигнал. На приставном столике сбоку стояла туша девяностокилограммового пятискоростного магнитофона, на который полагалось записывать все перехваченные шифрограммы, чтобы потом на уменьшенной скорости проверить правильность услышанных сигналов. Стол Лёнчика располагался напротив стола Афанасьева — через проход, и, когда подошел к своему посту, он увидел, что на посту Афанасьева шуруют двое неизвестных майоров — на головах у них наушники, и они щелкают тумблерами магнитофона.