Полёт шмеля

— Почему всего тысяча? — пересчитав деньги, недоуменно смотрит она на меня.

Настает моя очередь удивиться.

— Сколько мне было сказано, столько и есть.

Что, конечно, не совсем так, эту сумму назвал я. Но она была мне подтверждена.

— Этого не может быть! — восклицает Гремучина. В зале ресторана стоит интимный, расслабляющий полумрак, но и в этом полумраке я вижу, что лицо у нее идет крупными красными пятнами. — Должно быть пять тысяч! Как в прошлый раз.

Теперь, я чувствую, красными пятнами идет, должно быть, моя рожа.

— Сколько мне было сказано, столько и даю, — повторяю я.

Она смотрит на меня разъяренным, полным враждебности взглядом — кошка, у которой вырвали из пасти добычу, когда она уже готова была насладиться ею.

— А если подумать?

— При чем здесь «подумать»?

— Хорошо, — Гремучина вытаскивает из бокала соломинку, бросает ее на стол, делает глоток прямо из бокала, убирает конверт в сумочку и встает из-за стола. — Ты меня оскорбил. Ты пожалеешь об этом. Я тебе обещаю: ты пожалеешь.

У меня хватает выдержки промолчать. Я, в общем, и готов отдать ей эти пять тысяч — и урчи над ними в своем углу, но вскидываться сейчас: на, бери! — это признаваться в том, что врал, обманывал, кидал, когда ничего подобного и в помине!

Счет, что по моему требованию приносит официантка, поражает дикостью проставленной в нем суммы. Но я расплачиваюсь по нему с бесчувствием робота. Откровенная несправедливость счета — сущий пустяк в сравнении с теми неприятностями, что ждут меня, если Маргарита исполнит свою угрозу.

А впрочем, что она там такое особенное может устроить, говорю я себе, уже оказавшись на улице. Ну, скажет Берминову о Евдокии. Ну, скажет он Балерунье. И что? Все происки врагов, милая моя Лиз, просто я не захотел платить шантажистке…

Так, успокоив себя, я добираюсь до своего корыта, оставленного в одном из сретенских переулков, и качу на Мясницкую в турфирму. Май уже совсем на носу, до нашего путешествия с Балеруньей — месяц, и пора, наконец, выкупить путевку. Лиз, мы с тобой едем в Бразилию! Лиз, мне ужасно жалко этих безумных денег, что стоит путевка, но то, что я выбрасываю их на бразильский ветер, — это ли не доказательство моих чувств к тебе?

Выйдя из агентства, я звоню Балерунье и сообщаю ей, где был и что сделал. Дело в шляпе, повторяю я почему-то это пыльное выражение несколько раз, пока мы говорим.

— Все? В шляпе? — ликующе переспрашивает меня Балерунья. — Приезжай тогда. Хочу посмотреть. Никогда еще не держала в руках билет до Бразилии.

Видеться сегодня с Балеруньей — это не входило в мои планы. Я намеревался отправиться к себе в берлогу обратно на диван. Я уже даже предвкушал, как снова растянусь на нем. Однако отказывать Балерунье? Это невозможно.

Балерунья принимает меня в гостиной. Как в тот дождливый зимний день в конце прошлого года, когда я приехал к ней после разрыва с Савёлом. И, как тогда, она в том же красном шелковом китайском халате с черными драконами, из пастей которых между полами то и дело маняще выскакивает ее мускулистая ножка. Чем дольше длится наше встреча, тем отчетливее я осознаю, что Али-Баба сегодня будет допущен до сокровищ волшебной пещеры. Ему даже не нужно говорить «сезам» — входной камень и без того отвален.

А когда карманы мои уже отягощены сокровищами до того — больше не влезет и жемчужинки, она, как обычно, принимается меня выпроваживать.

— Я люблю просыпаться одна, — говорит она. — Ты же знаешь. — И сдабривает свою жестокость легким смешком: — Девушка привыкла начинать утро без свидетелей.

Интересно, а как мы будем начинать утро, путешествуя по Бразилии? Номер у нас будет один.

Впрочем, родившись, вопрос этот тотчас и умирает во мне. Русская поговорка гласит: утро вечера мудренее. Доживем вот до утра. В смысле, до Бразилии.

— Что, надеюсь, ничего не помешает нашему путешествию в Бразилию, — говорю я, уже одетый, стоя на пороге ее квартиры — как бы итожа нашу нынешнюю встречу.

— Что нам может помешать?! — восклицает она. И, сжав перед собой руки в кулаки, несколько раз быстро ударяет ими один о другой. — Хочу скорее быть с тобою в Бразилии! Прямо изнемогаю, как хочу!

18

Лёнчик возвращался из магазина, и в мозгу стучало: зачем он его позвал домой, зачем позвал! Но как было не пригласить домой Вику? Невозможно не пригласить. Не познакомить с Ветой, не показать сына… Невозможно!

Вернуться домой до появления Вики он не успел — Вика был уже там. «Привет! — обнялись они. — Привет!» — словно были необыкновенно рады друг другу; впрочем, и в самом деле рады, но разве так, как прежде? «Не бойсь, ноги из-за Жанки вырывать не буду, — хохотнул Вика, когда позвонил по телефону и сообщил, что в Москве. — У нее сейчас такой жених — отпад парнишка, партработник, в гору идет, как на лифте!»

Вета приняла у Лёнчика авоську, оценила взглядом ее содержимое и одобрительно щелкнула пальцем по кувшинообразной бутылке-фьяске болгарского вина «Гамза».

— Вот это хорошо. А то твой товарищ знаешь что принес?

— Что? — принимаясь раздеваться, спросил Лёнчик.

— Спирт медицинский, — опередив Вету, горделиво отозвался Вика. — Что может быть лучше? Как нам завещал Сережка Есенин?

— Положим, Есенин завещал нам не это, — сказал Лёнчик.

— И не надо называть его «Сережка», — добавила Вета. — Есенин — большой русский поэт, а никто из нас на брудершафт с ним не пил.

— Больше Мандельштама? — с такой интонацией, как бы Вета была за него особо ответственна, вопросил Вика.

— Не надо сравнивать, — отрезала Вета. — Поэты — не монеты, чтобы определять их величину по номиналу на решке.

Лёнчик, нагнувшись, расшнуровывал ботинки. Вика произнес «Мандельштама», и пальцы у Лёнчика замерли, его всего внутри сотрясло — будто ударило током.

— Ты читал Мандельштама? — не выпрямляясь, снизу вверх воззрился он на Вику.

По лицу у Вики пробежала улыбка. Словно бы некоего тайного довольства.

— А вот, — указал он на Вету. — Просвещает. «Мы живем, под собою не чуя страны».