Полёт шмеля

Лёнчик был с ним согласен. Возвращаться к себе в комнату, переходить к обыденному строю вещей после пережитого полета казалось немыслимым. Хотелось продлить праздник.

— Пойдем по этажам, — предложил он Юлику. — Будем слушать, не гуляют ли где. Чтобы в общежитии Литинститута где-нибудь не гуляли — так не бывает.

— Лёнчик! — осуждающе воскликнула Ира. Но ничего другого, как покорно последовать за ними, ей не осталось.

— А водку потребуется поставить, выбежим, купим у таксиста, — просветил Юлика Лёнчик. — У нас тут на углу таксисты стоят, у них с наценкой — в любое время.

Бежать за водкой как младшему в их компании пришлось ему. Гуляли на пятом этаже, с Ириного курса, и ее встретили с распростертыми объятиями, а заодно и Юлика с Лёнчиком. Впрочем, оказался тут и Рубцов. Он стоял в дальнем конце комнаты, у окна, руки в боки, будто собирался танцевать «Барыню», но не танцевал, а просто стоял так и смотрел перед собой с угрюмо-нахохлившимся видом. Было впечатление, его обидели, он борется в себе с этой обидой, но у него не получается преодолеть ее. На одном из столов была та же картина, что в комнате, которую только покинули: куски хлеба, колбаса на серой оберточной бумаге, стаканы. Только не было бутылок. Все бутылки стояли пустым рядком у стены около выхода. Между тем в комнате имели место быть танцы. Слава Купор с гитарой на ремне через плечо играл «Ах вы, сени мои, сени», а Толя Ревуцкий, по прозвищу Полковник, с серьезным, сосредоточенным лицом, словно делал что-то очень важное и ответственное, ходил посередине комнаты по кругу, бил ладонь о ладонь, вскидывал ноги, бил себя ладонями по икрам, по лодыжкам. Полковником он прозывался за необыкновенно выразительную, гордо-мужественную наружность — такими изображали в кино белогвардейских офицеров, у которых было сердце и совесть. Пройдя очередной круг посередине комнаты, Ревуцкий решил удариться вприсядку, выбросил одну ногу, выбросил другую, но на третьем колене его качнуло, он потерял равновесие и упал. Несколько человек бросилось к нему помочь подняться, Ревуцкий отмахнулся от них. «Не фальшивь!» — найдя взглядом прекратившего играть Купора, со строгим внушением погрозил он тому пальцем. После чего посмотрел снизу вверх на Лёнчика с Юликом: «Не мешало бы музыканта смазать, чтоб не фальшивил. Принесли смазку?»

На то, чтобы, не одеваясь у себя в комнате, сбежать вниз, добежать до угла, договориться с таксистом, отдать ему деньги, принять бутылку и обратным путем в комнату на пятом этаже — у Лёнчика ушло не больше пяти минут. Но за это время диспозиция в комнате резко изменилась. Ревуцкий лежал ничком на кровати, словно спал, Купор с надутым видом сидел на стуле в углу, гитара была у Юлика, ремень ее широкой портупеей перехватывал его наискось через плечо, а Рубцов стоял теперь посередине комнаты, руки сжаты в кулаки, и, напрягая жилы на лбу, он кричал высоким, визгливым голосом:

— Отдай! Отдай гитару! Не тебе ее принесли! Не тебе, ты!

Крик его был обращен к Юлику, и видно было, что он вкладывается в него без остатка, его всего сотрясало от крика, продирало до глубины, до самого дна.

Юлик прохаживался по комнате и, спокойно поглядывая на Рубцова, перебирал струны, извлекая из гитары не связанные между собой музыкальные фразы.

— Если народ не хочет, чтоб ты пел! Что я тебе ее отдавать буду.

— Я Рубцов! — продолжая сжимать кулаки и наклоняясь вперед, вскричал — но более взвизгнул — Рубцов. — Ты меня не знаешь?!

— А я Файбышенко, — с прежним спокойствием отозвался Юлик. — Ты меня знаешь?

— Отдай гитару! — снова пустил фальцетного петуха Рубцов. — Отдай, тебе говорят! Отдай!

— Забери, — останавливаясь, насмешливо предложил ему Юлик. — Ну? Что? Давай.

Кулаки у Рубцова побелели — с такой силой он сжал их. Сжались и побелели губы.

— T-ты! T-ты! — вырвалось из него, он шагнул к Юлику, но тут же остановился. Ясно было, что с Юликом ему не совладать.

В следующее мгновение Рубцов неожиданно ступил к Лёнчику, выхватил у него из рук бутылку, размахнулся, чтобы шваркнуть о пол, но тихо сидевший до того в стороне Купор в броске подлетел к Рубцову и выхватил бутылку теперь уже у него. Рубцов ошеломленно посмотрел на свою опустевшую руку, осознал происшедшее — и стремительно полетел к выходу из комнаты. Дверь за ним влупилась в косяк, будто выстрелила.

Молчание, что наступило следом за тем, было как выдох после долгой, закружившей голову задержки дыхания. Прервала молчание Ира.

— Зачем ты так, — обращаясь к Юлику, с укоризной произнесла она.

Юлик словно ждал этих ее слов.

— А что он из себя корчит? Я Рубцов, Рубцов! Ведет себя как подгулявший приказчик.

— Ты что, видел, как ведут себя подгулявшие приказчики? Жил тогда?

— Представляю, — поворачиваясь к ней спиной, сказал Юлик.

Лежавший беззвучно и неподвижно Ревуцкий зашевелился, встал на кровати сначала на четвереньки, а потом спустил ноги на пол и поднялся во весь рост.

— Ирка! — проговорил он качающимся пьяным голосом, наставляя на нее указательный палец. — Твой муж обидел Рубцова. Даже если Рубцов был виноват… Но за его стихи ему все нужно прощать. Иди беги за Рубцовым, — перевел Ревуцкий взгляд на Юлика. — Приведи его обратно. Приведи, говорю! Приказываю. Полковник тебе приказывает!

— Иди ты, «полковник»! — снимая с себя гитару, выговорил Юлик. Отдал ее Купору, прижимавшему к груди отнятую у Рубцова бутылку, и повернулся к Ире. — Ты домой хотела? Поехали.

Лёнчик с ними пришел, следовало с ними и уходить.

Вызывать лифт, ждать, когда придет, не стали и пошли по лестнице вниз пешком. Шли молча, было ощущение, что сейчас ни скажи, все будет не к месту, любое слово. И только когда уже прошли второй этаж и повернули на последний вираж, Юлик, ни к кому не обращаясь, сотряс воздух:

— Надо же было так себе кайф испортить!

Ира не отозвалась. Должно быть, из нее рвалось что-нибудь вроде того: «Зато погуляли!» — но она удержалась. У Лёнчика на языке крутились те же слова, что у Юлика, но какой смысл было вторить ему эхом? Однако когда миновали вахту и, подойдя к входной двери, стали прощаться, у Лёнчика противу воли спросилось:

— Что у вас там произошло?

— Да-а, — неохотно протянул Юлик. — Он хочет сидеть на троне и чтобы все вокруг поклонялись. Он что, Окуджава? Вот Окуджава — пожалуйста, я согласен. А он с какой стати?

— Ты же не читал его стихов, — сказала Ира.

— А ты читала?

— Не читала. Но в институте все вокруг говорят…

— Мало ли что у вас в институте говорят, — оборвал ее Юлик.

Оставшись один, Лёнчик направился было к лифтам, но передумал и свернул к лестнице. Он решил подняться к себе на этаж пешком — так же, как спускались. Там, у двери, Юлик напомнил об Окуджаве, и рука у Лёнчика тотчас вспомнила рукопожатие Окуджавы и слова, которые тот сказал ему. И чем выше он поднимался, тем легче становился гнет, что лежал в груди тяжелой бетонной плитой после происшедшего в комнате на пятом этаже. Плита эта все истончалась, истончалась, и как истаяла до конца — он не заметил того. В нем осталось только рукопожатие Окуджавы.

К телефону на вахте его вызвали, когда он уже лежал в постели. Часы над головой дежурной, когда Лёнчик скатился к ее столу, показывали два часа.

Он сорвал с телефона на стене, который предназначался для таких разговоров, трубку и тревожно выдохнул:

— Алле!

Кто ему мог звонить в такое время, он даже не мог догадаться. Он подумал об отце с матерью, о сестре, брате. И о Жанне промелькнула мысль.

В трубке играла музыка — в технике телефонной станции произошло замыкание, и какая-то радиоволна подавала на линию свой сигнал.

— Лёнчик, — сквозь звуки скрипок произнес в трубке голос Веты, — извини, если я тебя разбудила, но я собралась ложиться — и чувствую: не могу лечь. Почему ты мне не сказал правды о своем обсуждении?

О Боже, прозвучало в нем с облегчением. Вета почти никогда ему не звонила, а уж в такое время тем более, обычно звонил он ей, но по ее тону и ее вопросу было ясно, что ничего ужасного не случилось.

— О каком обсуждении? — спросил он, не понимая, о чем она.

— О твоем сегодняшнем обсуждении, — ответила Вета. — Представляю, что с тобой делалось, когда мы встретились. А я — с Мандельштамом… Мне ужасно стыдно.