Полибий и его герои

В этот страшный час ахейцы остались совершенно одни. Почти никто из эллинов не поддержал их^{131}. Фокейцы, связанные с ними узами дружбы, хотели было помочь им, но когда узнали, что речь идет о войне с римлянами, немедленно выгнали их со своей территории (Paus. VII, 15, 4). У ахейцев были только два союзника — Халкида и Фивы. Мы не знаем, что толкнуло халкидян на войну — вражда к Риму или дружба с ахейцами. Про фиванцев же Павсаний сообщает, что примкнули они к ахейцам с досады. При этом злы они были не на Рим, а на Метелла. Недавно произошло у них три столкновения: с фокейцами, евбейцами и Амфиссой. Стороны обратились к Метеллу как к третейскому судье. Но все три процесса фиванцы проиграли, и Метелл обязал их заплатить пеню. Фокейцам — за то, что они вторглись с войском на их территорию; евбейцам — за то, что их ограбили; Амфиссе — за то, что разорили ее поля во время созревания хлебов (Paus. VII, 14).

Поэтому Метелл двинулся прямо на Фивы. Но стоило ему приблизиться, все жители бросили город и в панике бежали в горы. Метелл запретил воинам причинять какой-нибудь вред городу, грабить и разрушать дома; не позволил и преследовать бегущих. Он объявил, что вина лежит только на одном человеке — беотархе Пифее. Это он убедил фиванцев поднять оружие против римлян. Пифей бежал вместе с остальными, но был схвачен и казнен (Polyb. XXXIX, 7, 1–2; 9, 9–10; Paus. VII, 15, 10).

Оттуда Метелл пошел к Мегаре, где засел ахейский отряд под предводительством Алкамена, демократа, друга и соратника Диэя. Но только на горизонте показались римляне, как Алкамен «не выдержал и тотчас же бросился в бегство в Коринф». Жители Мегары немедленно открыли ворота и сдали город без боя римлянам. Метелл со страшной быстротой двигался прямо на ахейцев. Он был уже у Истма. Здесь на пороге Пелопоннеса он остановился. «Даже в тот момент он послал глашатаев к ахейцам, предлагая заключить договор и мир» (Paus. VII, 15) (май).

Многие ахейские политики были в ужасе, видя союз на краю бездны, куда завлек его Диэй. Во главе них был помощник стратега Сосикрат. Сейчас они с восторгом ухватились за руку, которую так неожиданно и великодушно протянул им победоносный враг. И в свою очередь отправили послов договориться об условиях мира. Но тут на них, как буря, налетел Диэй. Он только что официально избран был стратегом и прибыл в Коринф. Его удивило посольство римлян. «Странным показалось Диэю предложение неприятеля», — говорит Полибий. И прибавляет, что недаром существует поговорка: «У дурака и мысли дурацкие. Такого рода люди находят странными простейшие вещи» (XXXIX, 9, 11)^{132}. Стратег поспешил сорвать переговоры. Он прибег к своему коронному приему. Всех своих политических противников он называл врагами народа, шпионами Рима или Спарты. Сейчас он метал громы и молнии на головы предателей-послов и совсем взбаламутил народ. И когда ахейцы, ведшие переговоры, вернулись от римлян, он отдал их в жертву толпе. На них набросились, после всевозможных издевательств скрутили им руки и бросили в тюрьму. Тогда говорить попытался посол римлян фессалиец Филон. Метелл, по-видимому, рассудил, что раз ахейцы так раздражены на римлян, что не могут даже выслушать их, то будет лучше снарядить новое посольство из греков. Филон сказал, что римляне предлагают самые мягкие и самые выгодные условия. Однако Диэй и слышать не хотел о мире. Тут встал бывший заложник, старик Стратий. Он заклинал Диэя не губить ахейский народ, выслушать послов и согласиться на условия Квинта Метелла. Но Диэй был неумолим.

Немудрено, горько замечает Полибий. Было ясно как день, что его ждет. Он будет для римлян козлом отпущения. Они всех простят, а на него взвалят всю вину народа, как на Пифея. А пожертвовать собой ради родины ему и в голову не приходило (XXXIX, 10). Кажется, эта мысль воодушевляла и сподвижников Диэя. Среди них был и Алкамен. Он только что едва ноги унес из Мегары и примчался в Коринф. А теперь был одним из первых в совете и кричал, что мир ни в коем случае нельзя заключать.

Но дело этим не кончилось. Диэй закричал, что изменники не только послы. Заместитель стратега Сосикрат — римский агент. Схватили и Сосикрата. Наутро всех их приговорили к смерти.

У греков в то время появилось ужасное обыкновение: не просто убивать, но мучить и пытать осужденных. Некогда свободного эллина нельзя было подвергнуть пытке. Те времена были давно забыты. Из-за бесконечных войн человеческая жизнь вконец обесценилась. Умереть легкой смертью считалось почти и не наказанием, а даже счастьем. Эллин, попавший в плен к македонцам, ждал для себя «жестоких истязаний» (например, XX, 11, 5). Македонский и эллинистические восточные дворы научили греков самым изощренным пыткам. Полибий повествует о них уже равнодушно, как о явлении каждодневном. Мы помним, как мессенцы требовали мук для Филопемена и как потом их самих за это истязали. Пытка, кроме того, считалась естественным способом узнать истину (например, XXX, 28, 9). Ливий, воспитанный в несколько иных правовых нормах, описывая одно греческое политическое убийство, с явным неодобрением замечает: «Невиновные свидетели были подвергнуты пытке». И дает понять, что ничего судьи в результате не узнали, ибо пытаемые просто повторили то, что им внушили (XXXIII, 28, 9).

Но на сей раз демократы внесли в эту процедуру что-то новое. Они хотели устроить примерную казнь, чтобы поднять дух эллинов. Совсем недавно схватили какого-то Филина, обвинив его в симпатиях к римлянам и сношениях со Спартой. Его привели вместе с юными сыновьями. Диэй «приказал бить кнутом и пытать Филина и сыновей его, одних на глазах других, и кончил истязания лишь тогда, когда Филин и мальчики не дышали более».

Сейчас на площадь вывели новую партию врагов народа. Сначала появился Сосикрат. «Его связали и не переставали мучить пытками до тех пор, пока он не испустил дух, но все-таки не дал ни одного из показаний, которых у него домогались». Потом очередь дошла до злополучных послов. И вдруг их помиловали, хотя доподлинно было известно, что уж они-то точно принадлежат к римской партии. Произошло это, говорит Полибий, отчасти потому, что последние истязания вызвали жалость народа; отчасти же потому, что Диэй получил от одного обвиняемого талант, а от другого — 40 мин. «Даже теперь, когда он стоял, как говорится, на ринге, Диэй был не в силах удержаться от преступного торга» [86] .

86

Буквально, стоял у канавки, отделявшей спортивную площадку.

Нарисовав эту сцену, Полибий с болью восклицает: «Тупость и бессмыслие овладели эллинами до такой степени, в какой трудно встретить это состояние даже у варваров» (XXXIX, 10–11).

Итак, последние мирные предложения были отвергнуты.

Между тем в Грецию приехал новый консул, Люций Муммий, с четырьмя легионами и принял командование от Метелла. Решительная битва произошла на Коринфском перешейке. Результат ее был самый плачевный. Едва завидев римлян, ахейская конница бежала, даже не дождавшись первого удара неприятеля. Пехота оказалась более стойкой. Но вскоре и она обратилась в беспорядочное бегство. Диэй, говорит Полибий, подобен был человеку, который, не умея плавать, бросился бы в открытое море: он захлебывается и с ужасом думает только о том, чтобы добраться до берега (XXXIX, 15, 12)^{133}. Ровно ничего не предпринявши, не думая о людях, которых втянул в свое сумасшедшее предприятие, он сломя голову бежал в Мегалополь, объявил, что все погибло, и покончил с собой.

«Терпение римлян лопнуло» (Скаллард)^{134}. Ахейский союз был распущен. Следуя примеру Александра, который стер с лица земли мятежные Фивы, Муммий разрушил центр восстания — Коринф, запятнавший себя кощунством по отношению к послам. Все было кончено.

«Словно из больного и почти засохшего дерева поднялся из Эллады, как молодой побег, Ахейский союз, но подлость и неспособность его военачальников погубили этот росток» (Paus. VII, 7, 1; 14–16).

Глава II. НЕВИДАННЫЙ ДУРМАН

Что же произошло в Элладе? В чем причина этого загадочного взрыва, который потряс Пелопоннес? По общему признанию ученых, это одно из самых таинственных событий античной истории.

Одна из самых распространенных гипотез — идея римского империализма. Рим давно задумал поработить Грецию, сломать и уничтожить Ахейский союз, единственное сильное эллинское государство. Он воспользовался удобным случаем — очередным конфликтом между Спартой и ахейцами. Ахейская война таким образом — это неравная борьба эллинов за свою национальную независимость. Борьба эта была героической, Диэй и Критолай — национальные герои, оклеветанные врагами^{135}.

Однако парадоксальным образом никто из греческих писателей не воспринимал эту войну как борьбу за национальную независимость и героическую страницу своей истории. Напротив, воспоминания об этих событиях вызывают у греков чувство жгучего стыда. Павсаний самый пылкий патриот Эллады. Все греческое для него священно, все эллины былых времен великие, ни с кем не сравнимые герои. Римлян он откровенно не любит, рисует как захватчиков и готов винить их во всех бедах родины, часто безжалостно искажая факты. Филопемена, боровшегося с ними за свободу Эллады, он превозносит до небес. Так рисует он всю историю своей страны. За одним-единственным исключением. Ахейская война вызывает у него мучительный стыд.

Другой эллинский патриот, Плутарх, вообще обходит молчанием эти события, видимо, не желая бросать тень на великое прошлое Греции.

Полибий с большим уважением говорит о непримиримых борцах с Римом времен Персеевой войны. Они заблуждались, но вели себя как герои. «Хвала этим людям за то, что они не изменили себе и не унизились до положения, недостойного их предшествующей жизни» (XXX, 6–9). Ахейская же война кажется ему несмываемым позором. Поразительно, что ни у кого из греков не осталось светлых воспоминаний о тех событиях!