Полиция Российской империи

Не зная, что такое обозначает это кабалистическое полундра, полагая притом, что на пожаре прежде всего нужно тушить огонь, я бросился к пылавшему бревну, стал ворочать его, чтобы унять огонь, и в ажитации не заметил, как сзади подошел ко мне Трепов и, видя мои усилия, сказал: «Оставьте, оставьте, это и без вас сделают». Смешавшись и сообразив, что спуделял и на этот раз, принявшись не за свое дело, я направился к воротам дома и там заметил помощника; он, увидев меня, высказал свое удовольствие по поводу моего присутствия на пожаре, так как не видя меня на улице, думал, что мне не дали знать, мое отсутствие мог заметить пристав, это ему не понравилось бы и могло воздействовать на мою репутацию. Тут же помощник просветил меня, что обязанность полиции на пожаре не тушить огонь, а наблюдать за порядком и за целостью спасаемого имущества, что я и принял к исполнению и на опыте уразумел эту' свою обязанность, при столь выдающемся для меня случае.

Прошло всего месяца три моего прикомандирования к участку, а время тянулось, как вечность; я был в полной неизвестности о своей пригодности к полицейской службе и об ожидавшем меня будущем, к тому же назначенное мне содержание по 33 рубля в месяц было недостаточно для моих расходов и меньше полкового, что меня шокировало, и тем более, что, просясь о переводе в полицию, я по рассказам мечтал о получении 100 рублей в месяц; этот куш приближал меня к моей цели (женитьбе. — Прим, ред.), а 33 рубля были едва достаточны, чтобы не умереть с голоду. Меня терзала мысль, что сносную полковую обстановку я променял на полное неизвестности будущее и должен был жить в холодной, смрадной комнате и питаться впроголодь; такое сознание не способно было навеять радужных мыслей. И не было этих радужных мыслей, а одна скорбь овладела мной, и в таком угнетенном состоянии сидел я в участке в 12 часу ночи. Все занимающиеся разошлись, лампа тускло освещала мрачную комнату, и я ждал, когда ударит полночь, чтобы отправиться на отдых в столь же мрачную свою келью, как в этом сумраке раздался щелк замка в дверях приставского кабинета, и предо мною предстал Бочар-ский, одетый в пальто и с фуражкою в руках. Застал он меня за чтением Треповских приказов. Приказы эти писали двое умниц: бывший управляющий канцелярией Христианович (ныне умерший) и помощник его Турчанинов, и потому Треповские приказы являлись настоящим полицейским талмудом, в котором можно было почерпнуть все необходимое дня полицейского служебного обихода.

«Пойдемте по участку», — сказал Бочарский, и я, быстро свернув полицейский талмуд, оделся и вышел с необычным компаньоном ночного хождения по улицам, не однажды уже мною практиковавшегося в одиночестве. Обошли мы весь участок. Церемониал длился больше часа, и в это время, как бы в разговоре для развлечения, Бочарский предлагал мне различные вопросы из полицейской премудрости, на которые мною давались довольно удачные ответы, кроме ответа о закусках, полагавшихся в «питейных домах».

Истинной тарабарской грамотой были для меня все эти ограничения, смысла которых я не мог тогда себе уяснить с достаточной ясностью. Совершив кругосветное шествие по участку, мы возвратились к зданию части, и Бочарский, милостиво распростившись со мною, направился в свою квартиру, а я поплелся в свой смрадный угол в раздумье, что означала эта прогулка.

На другой день я рассказал помощнику о постигшем меня казусе, и он объяснил этот вольт пристава желаньем его дать обо мне аттестацию, а от этой аттестации его будет зависеть мое дальнейшее поступательное или арьергардное движение в полиции. Согласившись с мнением помощника, я стал ждать перемены своего незавидного и крайне удручавшего меня положения, но перемена не приходила, а предсказания других полицейских офицеров, так сказать, сверстников по ожиданию, таких же горемык, прикомандированных, как и я, были совсем иного содержания: «Вы — католик?» — спросил меня один из таких чающих. «Да, католик», — ответил я. — «Напрасно вы переходили в полицию, ничего вы здесь не получите». И плакал я в своей каморке, вспоминая такие мрачные предсказания.

Прошел еще месяц, и утром в приказе я прочел, что прикомандировываюсь к 2-му участку Литейной части, где приставом был капитан Миронович, приобретший впоследствии громкую печальную известность в процессе об убийстве еврейской девушки Сарры Беккер, бывшей продавщицей в кассе ссуд, принадлежавшей Мироновичу уже после оставления им службы в полиции.

Такое передвижение не утешило меня, а напротив того, еще больше озадачило: или Бочарский дал неудовлетворительный отзыв обо мне, или мера испытания, по мнению Трепова, еще недостаточно ясно обрисовала ему мою личность, думалось мне; или же он имел в виду, как мне говорил оракул мой, помощник Сенкевич, назначить меня вместо Мироновича, фонды которого у Трепова будто бы клонились к исходу.

Явился я к Мироновичу и был поражен контрастом между ним и Бочарским: как последний по внешнему виду был полным джентльменом, так первый представлялся истым полицейским ярыгой старого закала, несколько напоминавшим портрет Мазепы, а так как он был поляк (из царства Польского) и католик, при том был болтлив и имел привычку с первой встречи с тем, кто производил на него благоприятное впечатление, переходить сразу на «ты», то без всяких околичностей, как компатриоту, он объявил мне на выраженное мною мнение, не уйти ли из полиции в виду видимой бесцельности дальнейшего моего пребывания здесь: «Что ты, что ты, братец, сохрани тебя Бог, еще подумают, что нарочно переходил сюда, чтобы узнать полицейские порядки и потом разгласить их между нигилистами; служи пока не прогонят».

Тут я впервые услышал такое применение слова нигилисты и поинтересовался у Мироновича о его понятиях на этот счет, и он обязательно разъяснил мне, что, по его понятию, во мнении начальства, что поляк, что нигилист, одно и то же, потому что оба неблагонадежны.

Безотрадное впечатление произвел на меня Миронович и вся обстановка в его участке: в помещении грязь, неряшество, занимающиеся все с сизо-красными носами, оборванцы, полупьяные или с видимого похмелья, а участковый письмоводитель изображал собою как бы крысу, зарывшуюся в бумагах, с серебряными очками на кончике острого маленького носика, и над всем этим царил зычный голос постоянно беспричинно волновавшегося и кричавшего Мироновича, с рябым от оспы лицом и с ноздрей, точно вырванной, как это делалось в старину при ссылке в Сибирь за преступления. В противоположность Бочарскому, сам Миронович никогда ничего не писал, и на письменном столе красовалась только пустая чернильница; он постоянно переходил от стола к столу и, по моему мнению, мешал занимающимся своими разговорами и рассказами алармистского настроения. Впоследствии я узнал, что Миронович интересовался службой лишь с точки зрения приносимой ею материальной ему пользы; он занимался дисконтом векселей, при посредстве какого-то армянского юноши, постоянно приходившего в участок и уединявшегося с своим и нашим принципалом.

В такой обстановке приобретенные мною познания и привычки у Бочарова показались Мироновичу редкостными, и однажды в воскресенье вечером я составлял протокол о карманнике, задержанном в Знаменской церкви; предо мною стоял отъявленный нахал, молодой парень в щегольской шелковой рубашке и серебряным по ней поясом, и предерзко отвечал на мои вопросы, отрицая свою виновность; он, видимо, хотел вывести меня из терпения, но я заприметил его намерение, тогда вовсе для меня непонятное, и был вполне сдержан. В это время вошел в комнату Миронович, спросил, о чем я составлял протокол, и стал ходить по комнате, слушая дерзкие плутовские ответы воришки; временами он останавливался, вглядывался в мазурика, наконец с озлоблением взял его за рукав рубашки и со словами «поди-ка сюда» живо увлек куда-то жулика, оставив меня в одиночестве.

Спустя несколько минут, возвратился Миронович, конвоируя жулика, тяжело дыша и повторяя: «Ах ты мерзавец, я тебя выучу» и т. д., потом, обратившись ко мне, сказал: «Вот вы теперь поговорите с ним, ах ты мерзавец» и т. д.

Однако мерзавец после уединения с Мироновичем был неузнаваем: рубашка его как-то утратила свой лоск, кудри растрепались, вад получился угнетенный и смиренный, а на мои вопросы ответы давал вполне почтительные, хотя и запирался в карманничестве по-прежнему.

Наконец, я окончил протокол и передал его Мироновичу, а карманщика отправил по принадлежности. Прочитав протокол, Миронович сказал: «Не понимаю, зачем тебя прикомандировали сюда; тебя прямо нужно было назначить приставом; разве, может быть, назначат на мое место?»

Такое мнение Мироновича и польстило моему служебному самолюбию, и навеяло грустные мысли: жалко было видеть человека, столь неуверенного в себе и ежеминутно ожидавшего перемены своего положения; если такое будущее, думал я, грозит и мне, — мало отрадного.

Через несколько дней после прикомандирования меня к участку Мироновича настала ранняя весна (в марте), и быстро начал таять снег на улицах. Это время было при Трепове хлопотливое и опасное в смысле наказания за неисполнение распоряжений об очистке улиц. Было приказано скалывать лед на улицах. Это — «Треповская весна», как тогда критиканы-домовладельцы называли Треповскую заботливость об очистке улиц и об исправном пути по ним.

Исполняя в точности приказание пристава, я ежедневно в 6 часов утра появлялся на улицах и понуждал дворников к работам, постоянно побаиваясь, как бы не получить замечания за неуспешность работ. Однажды, в 8 часов утра, к дому гробовщика Шумилова на Литейном проспекте подъехал полицмейстер нашего отделения, полковник Угрюмое (умерший в 1872 году), вместе с Мироновичем; вошли они во двор дома Шумилова, куда Миронович позвал и меня; начался осмотр люков и деревянных пролетов от сортиров в доме; осмотр производился Угрюмовым по приказанию Трепова, вследствие доноса о том, что дом содержится крайне грязно.