Политэкономия соцреализма

Тирания прошлого и сборка настоящего: Нарратив и время в «Былях горы Высокой»

Среди множества участников огромного горьковского предприятия была скромная поэтесса Серебряного века Мария Шкапская (до революции ее камерной поэзией восторгались Блок, Кузмин, Гумилев, а Флоренский ставил ее выше Цветаевой и Ахматовой). В бескрайнем горьковском архиве сохранились ее письма Горькому во время работы над очередным томом «ИФЗ». В апреле 1934 года она писала: «История наша […] заставляет не только понять, но и поверить нашему революционному прошлому» [552] . Вряд ли говорит здесь Шкапская о себе самой. Ей, пережившей революцию в России (после многих лет жизни в Париже), вряд ли легко было убедить себя в верности изображаемой картины «революционного прошлого». Создаваемая ею «история» если и помогала что-то «понять», так разве что сам феномен «веры», которая приходит в результате «понимания» (цель предприятия была сформулирована ею довольно верно: нужно было не только «понять» это«прошлое», но и «поверить» в него). Это требовало огромной работы над «памятью», чем, собственно, и занимались писатели в горьковском проекте.

552

A. M. Горький и создание «Истории фабрик и заводов». С. 125.

В своем выступлении на Втором пленуме Правления Союза советских писателей в марте 1935 года Шкапская рассказала о случае со старым рабочим, который описал революцию как нечто совершенно неорганизованное, хотя сам в ней (в отличие от Шкапской) участвовал: «…к нам на завод ворвались работницы с криками: «Революция!» – «Я, – говорит Гондуков, – подбежал к Кадацкому, который работал у соседнего станка, кричу ему: 'Ваня, идем, революция!'" Тут же Гондуков добавил: «Оно и понятно: ведь революция разразилась внезапно, сама по себе, ее никто не видал»». «Это – типичное порочное представление о стихийности революции, – говорит Шкапская. – Поневоле пришлось выступить и помочь ему перейти тот последний мостик, который в его сознании оставался не перейденным, – от знания событий к их пониманию. Он сам был одним из тех, кто делал революцию, выносил ее на своих плечах и день за днем видел, как ее подготовляла партия. Следовательно, эмпирически он знал, что она отнюдь не стихийна, но назвать это настоящим именем он не умел. Надо было видеть его восторг, когда ему помогли сделать этот вывод. Что это значит, товарищи? Это значит, что нам надо было не только описать своего героя, но и до известной степени воспитать, пересоздать, вернее – досоздать его, раскрыть перед ним ту историческую роль, которую он играл в рабочем движении» [553] . После такого «досоздания» революция становилась куда более «понятной». Проблема революции (и шире «исторического прошлого») – лишь частный случай проблемы репрезентации «реальности».

553

Второй пленум Правления Союза советских писателей СССР. Март 1935 г. Стенографический отчет. М.: Художественная литература, 1935. С. 453.

«Советская действительность» всегда рождается на контрасте: то на фоне «проклятого прошлого» (как в «Былях»), то на фоне Америки (как в «ЛСТ», т. е. опять-таки «прошлого»). Она всегда – «сегодня» (поглотившее в себя «завтра»). «Вся наша работа в существенной мере обесценивается, как только пропадает постоянное противопоставление двух миров», – учил Авербах авторов «ИФЗ» [554] . Таким другим миром в «Былях» было прошлое – зло по определению. Оно, по словам Горького, «пройденный путь; чем ярче мы осветим грязь и мерзость его, тем более трудно будет нам заплутаться на пути к будущему» [555] . Требование «яркого освещения» грязи и мерзости порождает особую описательность. В отзыве на рукопись первого тома «Истории Трехгорной мануфактуры» Горький говорил: «Экономика, данная только в цифрах, преобладает над политикой и затушевывает каторжный быт. Если бы «быта» дано было больше, он гораздо более ярко иллюстрировал бы экономику и политику, чем иллюстрируются они цифрами, которые, убедительно говоря, как просто наживались деньги, не говорят о том, как легко и быстро истощались люди» [556] . Это стоит иметь в виду не только в связи с описанием прошлого, но и «советского настоящего».

554

Авербах Л.Может ли быть история заводов научной и художественной? // Рабочие пишут историю заводов. С. 47.

555

Горький М.Рабочие пишут историю своих заводов // Рабочие пишут историю заводов. С. 108.

556

A. M. Горький и создание «Истории фабрик и заводов». С. 215.

«Были горы Высокой» единодушно оценивались как большой успех [557] . В предисловии к книге Горький писал о том, что она прекрасно вписывается в только что объявленный к осуществлению соцреалистический проект: «Будни – героичны, героизм – повседневен – таков стиль социалистической действительности, родившей лозунг социалистического реализма. Этим же определено и своеобразие книги как документа растущего массового героического эпоса» [558] . И далее: «В истории заводов рождается новый эпос – на этот раз не на основе мифологии, а на основе свободной, счастливой и научной практики миллионов людей – строителей социализма, этой новой поэтической действительности и будущего человечества» (С. 14). Горький постоянно подчеркивает, что в «Былях» мы имеем дело с «творимой историей», с «текущей историей», с «историей познания сегодняшнего дня» (С. 12, 14). Больше того, этот «исторический» нарратив он рассматривал в категориях литературы. Непримиримый борец за «чистоту языка» (как раз в это время он развернул в печати «дискуссию о языке»), он хвалит «сохранение особенностей языка авторов», благодаря чему их «рассказы начинают превращаться в типические изображения, в художественные картины» (С. 10).

557

См.: Кубланов И.«Были горы Высокой» // Рост. 1934. № 23–24; Дукор И.Были горы Высокой // Красная новь. 1935. № 5; Китаев Л.Были горы Высокой // На подъеме (Ростов–на–Дону). 1935. № 5–6; Злыгостев Ю.

Как писались «Были горы Высокой» // Штурм (Свердловск). 1935. № 9; Грекулов Е.Были горы Высокой // Книга и пролетарская революция. 1935. № 4; Шушканов Н.«История заводов» создается. // Год восемнадцатый. Альманах 6.

558

Были горы Высокой: Рассказы рабочих Высокогорского железного рудника. О старой и новой жизни / Под ред. М. Горького и Д. Мирского. Изд. 2–е. М.: История заводов, 1935. С. 10. Далее ссылки на это издание в тексте с указанием страниц в скобках.

Кажется, Горький сейчас объявит эту книгу настоящей литературой. И если этого не происходит, то не потому, конечно, что ее рассказывают (буквально!) «непрофессиональные писатели» (многие рассказчики были вовсе неграмотны), и не потому, что перед нами «монтаж воспоминаний» (произведенный профессиональным литератором Дмитрием Мирским), но потому, что этот «научный» «новый эпос» (именно как эпос!) не знает субъекта. Горький хотел видеть таким субъектом «класс». Он утверждал, что «часто даже бессознательно авторы всегда говорят о себе как о части класса. Они – клеточки целого и живого организма» (С. 10).

Если «российский пролетариат» и существовал, то составляли его как раз рабочие Уральских заводов. Однако говорят они о себе не как о «рабочем классе». Это скорее слобода, т. е. своего рода деревня при заводе (фабрике, руднике) – с домашним хозяйством, коровами, птицей, свиньями, лошадьми и т. д. В этом патриархальном мире все друг друга знают во многих поколениях. Это не столько «пролетариат», сколько еще семейно–патриархальный мир (мы и оказываемся погруженными в старые семейные обиды, сплетни, предубеждения). Из 100 участников мне удалось насчитать: четырех Быковых, трех Васильевых, трех Двойниковых, двух Дмитриевых, двух Горбуновых, пятерых Крючковых, двух Оплетиных, трех Пшикунов, трех Пылаевых, двух Соловьевых, двух Стаканчиковых, двух Титовых, мужа и жену Глазковых, Каписко, Краснобаевых, Чернышевых. Едва ли не половина «авторов» оказалась родственниками. Сами они назвали себя «первым литературным колхозом СССР» [559] (не заводом, не фабрикой, но именно колхозом!). Это определение следует рассматривать вполне буквально.

559

Злыгостев Ю.О «Былях горы Высокой». Из опыта работы над книгой //Литературная учеба. 1936. № 7. С. 9.

Субъект повествования в «Былях» поначалу даже трудно отстроить, поскольку все заслоняет собой полная насилия история дореволюционного рудника. На протяжении по крайней мере трети книги перед читателем проходят «ярко освещенные» «грязь и мерзость прошлого».

Рассказы о том, как избивали и секли рабочих, об их бесправии, о порядках на руднике.

Те, кто не делал «урока» (нормы), – таких наказывали: «Берут пожарную каланчу, в которой стояла чугунная печь. Накаливают докрасна. Садят их за печку. И топят печь жарко. За печкой этой так томят, что человек изнеможет. Приходит Иван Леонтьевич.

— Что, шельма, нагрелся! Будешь урок выполнять?» (С. 31–32).

«Смотритель в каждую смену спускался два раза. Обойдет все работы. Реденький рабочий отделается так, что смотритель его не побьет. Хоть раз, да ударит, а кого и за волосы оттаскает» (С. 35).

Таких рассказов – множество. Особенно нещадной порке подвергались дети:

«Чуть что заметит десятник, подходит, снимает с мальчонка шапку и начинает рвать за волосы. Плакать не смей, а то хуже будет. Мальчик поскорей хватает балду, начинает бить, а руда крепкая, долбит ее… никак не может разбить, крепится, а слезы льются» (С. 36).

«Очень трудно было мне проводить свое детство. Отец мой был алкоголик, получку всю протаскивал в кабак, а нам приходилось голодовать. Потом отец мой помер, я остался в семье самый старший, мне было в то время десять лет, а всего семьи у нас осталось после отца десять человек» (С. 40).

«Учитель кому ухо оторвет, кому волосы выдерет. […] Потому и немногие выдержали до конца года. Намотает, бывало, у девочки косу на руку и бьет головой о парту» (С. 41).

«За все поступки детей били нещадно. Больше всех доставалось от деда сыну Абраму. […] Отец бил его цепью или поленом. Волосы тогда кержаки стригли в кружок. Однажды Абрам решил постричься под польку. […] Ничего не говоря, дед взял цепь и начал бить ею сына. Абрам ревел, кричал, просил простить его, потом перестал кричать. Дед исстегал Абрама в кровь. От этой стежки Абрам через три дня помер» (С. 57).

Все эти истории подаются на фоне невыразимой нищеты и грязи, в которых жили «рабочие» (а фактически – крепостные крестьяне, выполнявшие заводскую работу). Подобные условия жизни (в сочетании с высокой смертностью как среди рабочих, так и среди детей, отсутствием каких бы то ни было пособий и пенсий, голодом) приводили к «волнениям». Одно из них в 1894 году (вызванное тем, что кабатчики подняли цену на водку) завершилось нещадным избиением земского пристава. Затем последовала «расправа с бунтовщиками», которые «друг на дружку доказывали». «Хватали всяких», – вспоминает один из участников. Потом избивали: «Первых драли стариков, очень жалобно кричали они. Кричат, кричат – под конец затихнут. Я, как молодой, думал, что их насмерть застегали. […] Пали сколько-то человек на спину мне. И начали стегать. В три розги стегали, больно […]. Без счету драли, не знаю, сколько […]. Отодрали, повели под руки и в каморку сунули. Народу там было полно. Человек семьдесят всего передрали. […] Потом погнали с обнаженными шашками. Под загривок толкают. Пригнали на вокзал, заперли в вагон. В час ночи повезли куда-то. Беспокойство между нами было большое: куда-то завезут, может быть на расстрел. […] Я стоял на краю, думал, что головы отсекать будут» (С. 50–53).

В описаниях повседневности особенно выделяются бесконечные рассказы о зверских драках, пьяных убийствах, самоубийствах, травматизме:

«Но особенно дерутся по праздникам на прудке у медного рудника. Начинает челядишка, подходят взрослые парни, присоединяются недавно женившиеся, под конец вступают семейные горняки. Идет всеобщая лупцовка, кулачный бой. Редко у кого из забойщиков не была голова развалена, да лицо не разбито, да бок ножом не подколот. Все как есть ходят в шрамах» (С. 63).