Политэкономия соцреализма
Шрифт:
Труд ждет репрезентации. Он репрезентируется как воплощенная красота. Это особого рода красота, видная лишь в определенном оптическом режиме, лишенная «подробностей», которые не то что не прописываются, но намеренно опускаются, поскольку, как точно заметил Михаил Рыклин, «в этой культуре сделано все, чтобы не видеть детали, а созерцать всего лишь собственные представления о том, как это должно быть» [473] . Кроме того, «все события этого дискурса не только не принадлежат субъекту, но в принципе несоизмеримы с конечной способностью постижения. Для отдельной личности они стерильны, а в период своего совершения еще и смертельно опасны» [474] . Смертельная опасность исходит и от советского дискурса о «труде»: этот дискурс лакирует насилие, продуктом которого и стала «красота труда». Пришедшая на смену «заводской метафизике» пролеткультовцев трудовая диалектика сталинизма
472
Звезда. 1948. № 7. С. 165.
473
Рыклин Михаил.Пространства ликования. С. 51–52.
474
Там же. С. 93.
Согласно официальной советской статистике, за четверть века (1924–1950 годы) численность пролетариата в России выросла десятикратно (особенно в годы первой пятилетки). Здесь-то и происходит встреча этого «пролетариата» с соцреалистическим сюжетом. Кем были эти люди? Прежде всего, конечно, это вчерашние крестьяне, лишенные какой бы то ни было «пролетарской сознательности». Они шли, подобно Ивану Журкину из «Людей из захолустья» Александра Малышкина, с одной целью: «Нам бы только до лета на кусок заработать да ребят окопировать. Набедовались мы больно». Бригадир Ищенко в романе Валентина Катаева «Время, вперед!» приехал «сезонником, землекопом, деньгу сколотить». Катаев пишет о рабочих первой пятилетки: «Были среди них новички, совсем еще «серые» – всего месяц как завербованные из деревни. Были «старики» – шестимесячники, проработавшие на строительстве зиму. Были «средние» – с двухмесячным, с трехмесячным производственным стажем». Не удивительно поэтому, что в «Соти» Леонида Леонова задача Увадьева усматривается в том, чтобы «дробить и мять людскую глину».
На миг позабыв о «красоте», советская критика писала: «С этими людьми, с этой сырой массой, на глазах переформировывающейся в рабочий класс, большевикам Чумаловым и Маргулиесам предстояло совершить величайший технический переворот, по существу, индустриальную революцию, которая и была действительным содержанием первоэпохи советской индустрии. Вот где открывается нам подлинная суть и задача вопиющего с формально экономической точки зрения рекордсменства, этой легендарной «штурмовщины». Задача-то здесь была далеко не просто экономическая, но социальная. Заключалась она в сотворении рабочего класса из незрелой «сезонной» массы, в интеграцииоднородного социального слоя из разнородных, в большинстве чуждых ему элементов. Предстояло за ничтожный срок коренным образом переработать аморфный человеческий материал в целеустремленное оструктуренное социальное тело. […] В течение первой пятилетки численность рабочего класса ежегодно вырастала на 21 процент.
Это значило, что меньше чем за одну пятилетку рядом со старым рабочим классом вставал еще один, новый рабочий класс, по численности равный старому! Так можно ли было сделать это без нарушения всех привычных экономических норм и правил, без штурма, в жарком пламени которого сплавлялись, цементировались, сливались воедино разнородные кадры, рушились вековые привычки – компрометировалось то, что казалось святым, и обоготворялось то, что раньше считалось несущественным? Это была массовая психологическая переплавка крестьянства в печах пятилетки, гигантская социальная акция» [475] .
475
Янов Александр.Рабочая тема (Социологические заметки о литературной критике) // Новый мир. 1971. № 3. С. 254.
Переплавка людей в печах… Если о чем и свидетельствует советский дискурс о труде, так это о старой, как мир, истине: красота требует жертв [476] .
В сущности, этот «труд» иначе как в литературе описать нельзя. Он не описывается в экономических категориях, не только потому что экономический дискурс не приспособлен к описанию идеологических фантомов, но и потому, что само применение этого дискурса означало бы отказ от основного – эстетического измерения этого «труда».
476
Важно отметить, что «культ труда» в нацистской Германии («Красота через Труд») имел – при сходстве внешних атрибутов – не только совершенно иные истоки, социальный контекст и импликации, но и иную природу и функции, что не входит в предмет нашего рассмотрения, но что бросается в глаза при анализе нацистской практики эстетизации производства. См.: Rabinbach Anson.The Aesthetics of Production in the Third Reich //Journal of Contemporary History. 1976. Vol. 11.
Советский труд мало связан с экономикой, но больше с моралью. «Научный коммунизм» учил, что «по мере движения к коммунизму роль моральных стимулов будет возрастать потому, что трудовая деятельность все в большей мере будет выступать как творческая деятельность, как результат воспитания и формирования коммунистического сознания» [477] . Выводы эти вытекали из марксистского тезиса о том, что коммунизм, «царство свободы», начнется «по ту сторону сферы собственно материального производства», когда «прекратится работа, диктуемая нуждой и внешней целесообразностью». Отсюда следовал пересмотр самой природы труда: если при коммунизме «труд станет своим собственным вознаграждением» [478] , отпадет «сама основа всей […] противоположности между трудом и наслаждением» [479] . Иными словами, при социализме происходит «превращение труда в творчество».
477
Научный коммунизм / Под ред. А. Румянцева. М.: Политиздат, 1969. С. 169.
478
Маркс К., Энгельс Ф.Сочинения. Изд. 3–е. Т. 1. С. 558.
479
Там же. Т. 3. С. 206.
Эти
аспекты были развиты в марксизме куда слабее, чисто политэкономического анализа труда (в категориях «деятельности», «присвоения», «силы», «подчинения», «власти»). Между тем экономическое содержание труда сменилось в советском дискурсе о труде его фетишизацией, созданием «трудового» симулякра. Маркс так объяснял причины фетишизации труда (при капитализме, разумеется): «У буржуа есть очень серьезные основания приписывать труду сверхъестественную творческую силу, так как именно из естественной обусловленности труда вытекает, что человек, не обладающий никакой другой собственностью, кроме своей рабочей силы, какого бы он ни был общественного положения и культурного уровня, вынужден быть рабом других людей, завладевших материальными условиями труда. Только с их разрешения может он работать, стало быть, только с их разрешения – жить» [480] . Нет никаких оснований полагать, что при госкапитализме, каковым фактически был т. н. советский социализм, этот механизм перестал действовать.480
Там же. Т. 15. С. 269.
Внеэкономические стимулы к труду изначально рассматривались в советской политэкономии как основные. К ним относилось не только прямое насилие (в этой связи чаще всего цитируются известные положения Николая Бухарина об экономике военного коммунизма), но и «нравственные» стимулы. «Трудовая дисциплина, – писали в своей знаменитой «Азбуке коммунизма» Н. Бухарин и Е. Преображенский, – должна опираться на чувство и сознание ответственностикаждого работающего перед своим классом, на сознание того, что небрежность и расхлябанность есть преступление по отношению к общему делу всех рабочих […] сознание ответственности перед всем рабочим классомдолжно жить в душе каждого рабочего. […] Поэтому дело создания новой дисциплины труда требует упорной работы по перевоспитанию масс» [481] .
481
Бухарин Н.,Преображенский Е.Азбука коммунизма. М.: ГИЗ, 1920. С. 192, 193.
Мистика соцреализма была продуктом этой «мистики труда», лишенного всяких материальных мотивов. Этот дематериализованный труд в состоянии был произвести только «красоту труда» и заражал идеальностью (прежде всего, «нравственностью» и «красотой») все, с чем соприкасается. Все, что раньше объяснялось экономически, получило этическое объяснение. Например, «объективная возможность и необходимость рационального ведения хозяйства в условиях социалистического строя становится реальностью, превращается в действительность только[…] благодаря творческим усилиям трудящихся масс» [482] ; «советские рабочие–скоростники – это люди, проникшиеся подлинным коммунистическим отношением к труду» (С. 83), источники роста производительности труда – в « неиссякаемой инициативе народа – народа творца» (С. 14), в « чувстве коллективизма, коммунистической сознательности членов социалистического общества» (С. 19), в « упорной и самоотверженной борьбе советского народа, вдохновляемого и организуемого Коммунистической партией, за неуклонное проведение режима экономии, претворение в жизнь величественных планов коммунистического строительства» (С. 67), в «росте деловой квалификации работников социалистических предприятий, их идейно–политического уровня» (С. 76), в « творческой инициативесоветских людей, заботеоб ускорении темпов производства при высоком качестве продукции, борьбе за экономию сырья, электроэнергии, топлива, материалов» (С. 87) и т. д.
482
Переслегин В. Я. Режим экономии в социалистическом хозяйстве. М.: Госфиниздат, 1953. С. 9. Далее ссылки на это издание в тексте с указанием страниц в скобках.
Экономический дискурс меркнет перед этим натиском Прекрасного. Он похож на героя романа Катаева «Время, вперед!» в сцене беседы Маргулиеса с главным инженером Налбандовым, который принимает только ту форму замесов, которая указана в учебниках. Маргулиес же доказывает, что практика исправляет учебник и дает большую норму, что быстрота «складывается из рационализации процесса подвоза инертных материалов – раз, из правильной расстановки людей – два и наконец из…
Ему очень трудно было произнести это слово, но все же он его произнес без паузы:
– …и наконец из энтузиазма бригады.
Он произнес это слишком патетическое и газетное слово «энтузиазм» с такой серьезной и деловой простотой, как если бы он говорил об улучшении питания или о переводе на сдельщину. Произнеся это слово, он покраснел до корней волос. Ему было очень трудно произносить его перед человеком, который, наверное, истолкует его, Маргулиеса, в другую сторону».
Прошло совсем немного времени, и Маргулиесы разучились краснеть.
Мистический «энтузиазм» все больше обретает черты новой «экономической закономерности». Помимо уже отмеченных Катериной Кларк «героических» и даже «фольклорно–эпических» аспектов в стахановском движении [483] , выделим важный парадигматический элемент, сближающий это движение и, шире, «социалистическое соревнование» с соцреализмом: они очевидным образом лишены экономических мотивов. Эта немотивированность (или «идеальная мотивированность») прямо напоминает соцреалистический антипсихологизм, который является лишь ее отражением. Кроме того, оба они связаны элементом чуда: будучи соцреалистическими героями, стахановцы перевыполняют нормы иногда на тысячи процентов. Соцсоревнование – само по себе сюжет, т. е. оно само – «основа нового подъема», «неуклонного роста» и «движения вперед». Будучи «важнейшей закономерностью социалистической экономики, движущей силой строительства коммунистического общества» [484] , оно само по себе безмотивно и потому лишено «движущей силы»; сюжетная мотивация ему придается исключительно моральными категориями.
483
См.: Clark К.Soviet Novel. P. 69–83.
484
Маслова Н.Рост производительности труда в СССР за годы послевоенной сталинской пятилетки // Вопросы экономики. 1951. № 8. С. 58.