Полковник Горин

Для Желтикова замечание командира дивизии было той грозой, которую он ждал весь день. Минуту назад ему еще казалось, что она миновала, и вдруг командир дивизии сказал почти дословно то же самое, что во время перерыва говорил ему молодой замполит роты: никаких соотношений между благополучными и критическими выступлениями устанавливать искусственно нельзя… Комсомольское собрание — не международный конгресс дипломатов. Есть плохое в жизни взвода, роты — режь, жги его, независимо от того, плохо ли, хорошо ли будет думать о тебе начальство.

Когда замполит роты нетерпеливо, частым шагом, пошел к трибуне, Желтикову показалось, что он побежал, побежал для того, чтобы сказать, почему вот так благополучно рапортуют на собрании комсомольцы. Но, став у стола, замполит положил на него ладонь, вскинул голову, в упор посмотрел на Горина, будто желая определить, сумеет ли старший товарищ остаться таким же, благожелательным и принципиальным, если ему прямо сказать то, о чем он сам просил только что. В выступлении и во взгляде Горина он не заметил какого-либо предупреждения об осторожности, и потому начал без оглядки, остро.

— Видимо, я не покажусь хвастуном, если скажу: водить машины, стрелять мы умеем, бить врага тоже сумеем. Получается: свои обязанности мы выполняем и беспокоиться нам не о чем. Но так ли все у нас хорошо? А какова у нас дисциплина? Почему она плохая у рядового второго года службы Губанова, который сидит рядом с вами, товарищ полковник? Вот он опять ухмыляется, а у меня и командира роты руки уже отбиты. Все испробовали, что нам дозволено, а он, каким был, таким и остался. Ему скучно служить, а мы его даже из комсомола не можем выгнать. Говорят: кто же его будет воспитывать, как не коллектив!

Когда человек стал крыловским котом, нужны другие меры воспитания. Они определены в присяге и в уставах. Почему же, когда мы их начинаем применять, мы, офицеры, становимся в глазах некоторых плохими?

Собрание молчало. Долго, пока лейтенант не сел на свое место. Все смотрели на Горина, ждали ответа или хотя бы малейшего движения его бровей или губ, по которому можно было бы определить, как он отнесся к сказанному замполитом.

Горин понял, он должен дать ответ на это выступление и дать немедленно, иначе больше не найдется желающих говорить. Поднял руку, подошел к столу, так же, как молодой замполит, положил тонкую ладонь на стол.

— Вы ждете от меня ответа на вопрос лейтенанта. Задал он один, но, думаю, их у него больше. И пора уже вам самим ответить, почему у вас в подразделении так много этих самых «почему».

Рядовой Губанов. Что с ним делать? Уговаривать дальше — он будет только посмеиваться над всеми нами. Не лучше ли сейчас же решить вопрос о нем? Если и после этого он не одумается, тогда придется исправлять его строгими статьями закона.

Будто подстреленный неожиданным выстрелом, Губанов выпрямился, глотнул воздух и начал медленно сгибаться: «А разговаривал мягко, как добрый дядя. На войне, наверное, вздохнет, но не помилует за проказы…»

После выступления Горина снова наступила пауза, только в ней уже чувствовалось нетерпение, желание действовать. Губанов всем давно надоел, от него хотели избавиться, но как это сделать, если такого вопроса не было в повестке дня и вообще давно уже никого не исключали из комсомола. Председатель глазами побежал по рядам, отыскивая желающего высказаться, и когда его повеселевший взгляд остановился на ком-то, все повернулись к последнему ряду. Из него вышел Муравьев. Первые шаги его были мелкими, стеснительными. Когда же взошел на трибуну, весь зал замер: Муравей скажет за всех и что надо.

Солдат повременил, видимо, сжал до предела все, что хотел сказать, и заговорил с тем убеждением, которое высказывается очень редко, когда молчание — равносильно трусости, отказу в помощи в самый нужный момент.

— Когда партия большевиков в семнадцатом году вышла из подполья, в ней насчитывалось всего двадцать четыре тысячи человек. Приблизительно это одна шеститысячная часть населения России. И все же она повела страну к революции и вместе с ней совершила ее.

Сила организации не в количестве, а в качестве ее членов.

Думаю, наше влияние в батальоне возрастет, если комсомольская организация уменьшится на одну единицу. Предлагаю исключить Губанова из комсомола.

Две сотни глаз устремились на Губанова. Словно загипнотизированный, он стал медленно подниматься со скамейки, еще не веря, что сейчас будет решена его судьба. Вскинул глаза на Муравьева: «А казался тихоней, веревки крути».

С собрания Горин пошел в штаб дивизии. В кабинете Сердича кроме хозяина уже сидели Знобин, Амирджанов и другие офицеры. Сердич доложил обобщенные данные о ходе подготовки к инспекции, Знобин — о полку Берчука, где он находился весь день, Амирджанов — об артиллеристах… И по тому, что услышал от подчиненных, и по их настроению Горин утвердился в своем выводе: к инспекции люди готовятся напряженно.

— Что ж, направление вроде взяли верное. Остается не сбиться с него. Но всем нам нужно больше внимания обратить на подготовку офицеров и на деловитость собраний, — заключил Горин и рассказал о комсомольском собрании в танковом подразделении, о своем новом знакомом — солдате Губанове, о том, как его в свое время дружно вовлекали в комсомол и как не менее дружно сегодня вышвырнули оттуда. — Нам надо точно определить, где должна проходить граница между убеждением и наказанием, в том числе и самым суровым. Некоторые из нас совсем забыли спрашивать так, как требует присяга.

Домой Горин шел вместе со своим замполитом. На небе уже вовсю разыгрались звезды. Из городского сада медь духового оркестра накатывала «Амурские волны», Знобин втянул свежий прохладный воздух.

— Хорошо.

— Хорошо, — согласился Горин.

— Было бы еще лучше, если бы сейчас не было нужды идти к Желтикову.

— Зачем?

— Уверен, все еще сидит в кабинете и мучается — не так прошло комсомольское собрание.

— Да. Какой-то он… — не договорил Горин, вспомнив растерянность замполита полка, когда комсомольское собрание круто обрушилось на Губанова и вышвырнуло его из комсомола.

— Не боевой, согласен: долго бегал в инструкторах, рассылал руководящие бумажки. А пришел к людям — не знает, как жить и руководить ими. Что-то с ним нужно делать.

— Может быть, дать возможность покомандовать батальоном? — спросил Горин и тут же добавил, заметив, как недоверчиво отнесся к предложению Знобин: — Только на учении, конечно.

— Мысль.

Знобин тут же попрощался и направился в штаб полка. Он был уверен — Желтиков еще там. И не ошибся. Подполковник сидел в кабинете. На столе были разостланы планы. Он неподвижно смотрел на них, думал о чем-то горьком. Увидев Знобина, торопливо встал, но с места не двинулся. Знобин положил ему на плечо руку.