Полное собрание рассказов

— Еще бы я не думала! — фыркнула Сильвия.

— Хотите маленькое состязание? — осведомилась Корнелия.

— Что пожелаете. — Сильвия пожала плечами.

— Чудненько, — сказала Корнелия. — Сегодня ночью ваш муж напишет картину, на которой хоть что-то будет похоже на само себя, а мой муж напишет то, что вы называете душой. — Она вскинула седую голову. — А утром посмотрим, чья возьмет.

— По рукам. — В голосе Сильвии зазвучали победные нотки. — По рукам.

— Просто размажь краску, — сказала Корнелия Стедман, заглядывая через плечо мужа.

Она чувствовала себя великолепно, словно сбросила пару десятков лет. Ее муж уныло сидел перед чистым холстом. Корнелия выбрала тюбик краски и выдавила из него на холст карминового червяка.

— Чудесно, — проговорила она, — отсюда можно и начать.

Стедман апатично взял в руку кисть и продолжал сидеть неподвижно. Он знал, что потерпит поражение. Стедман много лет вполне жизнерадостно мирился с творческими поражениями, поскольку научился покрывать их сладкой глазурью наличных. Но сегодня — он знал это — творческий крах предстанет перед ним так откровенно, так ярко, что придется открыто его признать. На другой стороне улицы Лазарро в эти самые минуты наверняка пишет нечто настолько совершенное, живое и трепещущее, что потрясет даже Корнелию вместе с толпами зевак. А Стедману станет настолько стыдно, что никогда уже больше он не возьмет в руки кисть. Стедман смотрел куда угодно, только не на холст, изучал картины и объявления в мастерской, словно видел их впервые.

«Десятипроцентная скидка на все, что выходит из-под кисти Стедмана, — гласило одно объявление. — И совершенно бесплатно Стедман сделает так, что закат на картине совпадет по гамме с вашими портьерами и ковром».

«Стедман, — сообщало другое объявление, — создаст уникальную картину маслом по любой вашей фотографии».

Стедман вдруг поймал себя на мысли о том, какой шустрый этот Стедман.

Стедман принялся рассматривать работы Стедмана. На каждой картине присутствовала одна тема: уютный маленький домик с дымом из каменной трубы. Прочный маленький домик, который, сколько ни надувай щеки, не сдуть никакому волку. И в каком бы месте картины Стедман ни поместил этот домик, он словно говорил: «Входи, усталый путник, кем бы ты ни был, — входи и насладись отдыхом».

Стедман представил, как входит в домик, закрывает двери и ставни и садится на коврик у камина. Он смутно осознавал, что на самом деле здесь, в домике, и пробыл последние тридцать пять лет. А теперь его пытаются извлечь оттуда.

— Милый, — позвала Корнелия.

— Гм?

— Ты разве не рад?

— Рад? — переспросил Стедман.

— Рад тому, что мы сможем доказать, кто настоящий художник.

— Ужасно рад. — Стедман выдавил улыбку.

— Так почему же ты не начнешь работать? — спросила Корнелия.

— И правда, почему, — пробормотал Стедман.

Он поднял кисть и принялся тормошить ею карминового червяка. Через несколько секунд на холсте появилась карминовая березовая роща. Еще пара дюжин бездумных движений кистью, и рядом с рощицей был возведен маленький карминовый домик.

— Индеец! Нарисуй индейца. — Сильвия Лазарро расхохоталась, потому что Стедман всегда рисовал индейцев. Она прикрепила к мольберту Лазарро свежий холст и теперь барабанила по нему пальцами. — Сделай его ярко-красным, с орлиным носом, — продолжала она. — А позади за горами пусть садится солнце, и не забудь маленький домик на склоне горы.

* * *

Взгляд Лазарро остекленел.

— Все на одной картине? — угрюмо спросил он.

— Конечно! — воскликнула Сильвия. Она снова превратилась в игривую невесту. — Нарисуй все это, чтобы раз и навсегда положить конец разговорам этих людей о том, что у них детишки рисуют лучше тебя.

Лазарро сгорбился и потер глаза. То, что он рисовал, как ребенок, было абсолютной правдой. Он рисовал, как поразительный ребенок с безумным воображением — но все равно, как ребенок. Некоторые картины, которые Лазарро писал сейчас, почти не отличались от тех, что он рисовал в детстве.

Он иногда думал, что, возможно, его самая первая работа и есть самая великая. Лазарро нарисовал ее крадеными цветными мелками на тротуаре чикагской трущобы. Ему было двенадцать. Он начинал свою первую большую работу частью как розыгрыш, частью как шантаж. Картина мелками становилась все больше и больше — и все безумнее. Зеленые полотнища дождя, украшенные кружевом черных молний, хлестали по скрюченным пирамидам. Местами на картине был день, а местами ночь, и днем светила бледная серая луна, а ночью — жаркое красное солнце.

Чем больше и безумнее становилась картина, тем больше она нравилась растущей толпе зрителей. На тротуаре все изменилось. Незнакомцы приносили художнику все новые мелки. Приехала полиция. Приехали репортеры. Приехали фотографы. Приехал даже сам мэр. Когда юный Лазарро наконец поднялся с колен, он стал, хотя бы на один день, самым знаменитым и любимым художником на Среднем Западе.

Сегодня Лазарро уже не был мальчиком. Он мужчина, который зарабатывает на жизнь, рисуя, как мальчик, а жена просит его изобразить индейца, который действительно похож на индейца.

— Это же так легко, — говорила Сильвия. — Тут ведь не надо ни во что вкладывать душу. — Она нахмурилась и прищурила глаза, словно высматривая что-то на горизонте, как один из индейцев Стедмана. — Просто нарисуй им здоровенного краснокожего!

К часу ночи Дарлинг Стедман был на грани сумасшествия. Холст перед ним был покрыт несколькими фунтами краски. А сколько фунтов ему уже пришлось соскоблить! Какую бы абстракцию ни пытался изобразить Стедман, сквозь нее пробивались банальные жизненные сюжеты. Куб все равно превращался в домик, конус — в покрытую снегом горную вершину, а сфера становилась полной луной. Отовсюду выглядывали индейцы в таком количестве, что их хватило бы для панорамы битвы при Литтл-Бигхорн.

— Никак не можешь отодвинуть в сторону свой талант? — посочувствовала ему Корнелия.

Стедман вскипел и велел ей отправляться в постель.

— Мне будет легче, если ты не станешь смотреть, — раздраженно сказал Джон Лазарро жене.

— Я просто не хочу, чтобы ты слишком перенапрягался. — Сильвия зевнула. — Если я уйду, то, боюсь, ты опять начнешь вкладывать душу и все усложнишь. Просто нарисуй индейца.

— Я рисую индейца, — сказал Лазарро. Нервы его были натянуты как струна.

— Ты… не против, если я задам вопрос? — спросила Сильвия.

Лазарро закрыл глаза.

— Конечно, не против.

— Где индеец?

Скрипнув зубами, Лазарро ткнул в центр холста.

— Вот твой паршивый индеец.

— Зеленый? — спросила Сильвия.

— Это подмалевок.

— Милый, не нужно тут никакого подмалевка. Просто нарисуй индейца. — Сильвия взяла тюбик краски. — Вот, смотри, отличный цвет для индейца. Просто нарисуй его, а потом раскрась — как в книжках-раскрасках с Микки-Маусом.