Полное собрание сочинений и писем в 3 томах. Том 1. Стихотворения.

* * *

Я не знаю, с каких порЭта песенка началась —Не по ней ли шуршит вор,Комариный звенит князь?Я хотел бы ни о чемЕще раз поговорить,Прошуршать спичкой, плечомРастолкать ночь – разбудить.Раскидать бы за стогом стог —Шапку воздуха, что томит;Распороть, разорвать мешок,В котором тмин зашит.Чтобы розовой крови связь,Этих сухоньких трав звон,Уворованная, нашласьЧерез век, сеновал, сон.

* * *

Я по лесенке приставнойЛез на всклоченный сеновал, —Я дышал звезд млечных трухой,Колтуном пространства дышал.И подумал: зачем будитьУдлиненных звучаний рой,В этой вечной склоке ловитьЭолийский чудесный строй?Звезд в ковше Медведицы семь.Добрых чувств на земле пять.Набухает, звенит темь,И растет, и звенит опять.Распряженный огромный возПоперек вселенной торчит.Сеновала древний хаосЗащекочет, запорошит…Не своей чешуей шуршим,Против шерсти мира поем,Лиру строим, словно спешимОбрасти косматым руном.Из гнезда упавших щегловКосари приносят назад —Из горящих вырвусь рядовИ вернусь в родной звукоряд.Чтобы розовой крови связьИ травы сухорукий звонРаспростились: одна – скрепясь,А другая – в заумный сон.

* * *

Ветер нам утешенье принес,И в лазури почуяли мыАссирийские крылья стрекоз,Переборы коленчатой тьмы.И военной грозой потемнелНижний слой помраченных небес,Шестируких летающих телСлюдяной перепончатый лес.Есть в лазури слепой уголок,И в блаженные полдни всегда,Как сгустившейся ночи намек,Роковая трепещет звезда.И, с трудом пробиваясь вперед,В чешуе искалеченных крыл,Под высокую руку беретПобежденную твердь Азраил.

Московский дождик

Он подает куда как скупоСвой воробьиный холодок —Немного нам, немного купам,Немного вишням на лоток.И в темноте растет кипенье —Чаинок легкая возня, —Как бы воздушный муравейникПирует в темных зеленях;И свежих капель виноградникЗашевелился в мураве, —Как будто холода рассадникОткрылся в лапчатой Москве!

Век

Век мой, зверь мой, кто сумеетЗаглянуть в твои зрачкиИ своею кровью склеитДвух столетий позвонки?Кровь-строительница хлещетГорлом из земных вещей,Захребетник лишь трепещетНа пороге новых дней.Тварь, покуда жизнь хватает,Донести хребет должна,И невидимым играетПозвоночником волна.Словно нежный хрящ ребенкаВек младенческий земли.Снова в жертву, как ягненка,Темя жизни принесли.Чтобы вырвать век из плена,Чтобы новый мир начать,Узловатых дней коленаНужно флейтою связать.Это век волну колышетЧеловеческой тоской,И в траве гадюка дышитМерой века золотой.И еще набухнут почки,Брызнет зелени побег,Но разбит твой позвоночник,Мой прекрасный жалкий век!И с бессмысленной улыбкойВспять глядишь, жесток и слаб,Словно зверь, когда-то гибкий,На следы своих же лап.Кровь-строительница хлещетГорлом из земных вещейИ горящей рыбой мещетВ берег теплый хрящ морей.И с высокой сетки птичьей,От лазурных влажных глыбЛьется, льется безразличьеНа смертельный твой ушиб.

Нашедший подкову

Глядим на лес и говорим:Вот лес корабельный, мачтовый,Розовые сосны,До самой верхушки свободные от мохнатой ноши,Им бы поскрипывать в бурю,Одинокими пиниями,В разъяренном безлесном воздухе.Под соленою пятою ветра устоит отвес, пригнанный к пляшущей палубе,И мореплаватель,В необузданной жажде пространства,Влача через влажные рытвины хрупкий прибор геометра,Сличит с притяженьем земного лонаШероховатую поверхность морей.А вдыхая запахСмолистых слез, проступивших сквозь обшивкукорабля,Любуясь на доски,Заклепанные, слаженные в переборкиНе вифлеемским мирным плотником, а другим —Отцом путешествий, другом морехода, —Говорим:И они стояли на земле,Неудобной, как хребет осла,Забывая верхушками о корнях,На знаменитом горном кряже,И шумели под пресным ливнем,Безуспешно предлагая небу выменять на щепотку солиСвой благородный груз.С чего начать?Всё трещит и качается.Воздух дрожит от сравнений.Ни одно слово не лучше другого,Земля гудит метафорой,И легкие двуколкиВ броской упряжи густых от натуги птичьих стайРазрываются на части,Соперничая с храпящими любимцами ристалищ.Трижды блажен, кто введет в песнь имя;Украшенная названьем песньДольше живет среди других —Она отмечена среди подруг повязкой на лбу,Исцеляющей от беспамятства, слишком сильного одуряющего запаха,Будь то близость мужчины,Или запах шерсти сильного зверя,Или просто дух чобра, растертого между ладоней.Воздух бывает темным, как вода, и всё живое в нем плавает как рыба.Плавниками расталкивая сферу,Плотную, упругую, чуть нагретую, —Хрусталь, в котором движутся колеса и шарахаются лошади,Влажный чернозем Нееры, каждую ночь распаханный зановоВилами, трезубцами, мотыгами, плугами.Воздух замешен так же густо, как земля:Из него нельзя выйти, в него трудно войти.Шорох пробегает по деревьям зеленой лаптой.Дети играют в бабки позвонками умерших животных.Хрупкое летоисчисление нашей эры подходит к концу.Спасибо за то, что было:Я сам ошибся, я сбился, запутался в счете.Эра звенела, как шар золотой,Полая, литая, никем не поддерживаемая,На всякое прикосновение отвечала «да» и «нет».Так ребенок отвечает:«Я дам тебе яблоко» или «Я не дам тебе яблока»,И лицо его точный слепок с голоса, который произносит эти слова.Звук еще звенит, хотя причина звука исчезла.Конь лежит в пыли и храпит в мыле,Но крутой поворот его шеиЕще сохраняет воспоминание о беге с разбросанными ногами —Когда их было не четыре,А по числу камней дороги,Обновляемых в четыре смены,По числу отталкиваний от земли пышущего жаром иноходца.ТакНашедший подковуСдувает с нее пыльИ растирает ее шерстью, пока она не заблестит.ТогдаОн вешает ее на пороге,Чтобы она отдохнула,И больше уж ей не придется высекать искры из кремня.Человеческие губы, которым больше нечего сказать,Сохраняют форму последнего сказанного слова,И в руке остается ощущенье тяжести,Хотя кувшин наполовину расплескался, пока его несли домой.То, что я сейчас говорю, говорю не я,А вырыто из земли, подобно зернам окаменелой пшеницы.Одни на монетах изображают льва,Другие — голову.Разнообразные медные, золотые и бронзовые лепешкиС одинаковой почестью лежат в земле.Век, пробуя их перегрызть, оттиснул на них свои зубы.Время срезает меня, как монету,И мне уж не хватает меня самого.

Сыновья Аймона (по старофранцузскому эпосу)

Пришли четыре брата, несхожие лицом,В большой дворец-скворешник с высоким потолком.Так сухи и поджары, что ворон им каркнет «брысь».От удивленья брови у дамы поднялись.«Вы, господа бароны, рыцари-друзья,Из кающейся братьи, предполагаю я.Возьмите что хотите из наших кладовых —Из мяса или рыбы иль платьев шерстяных.На радостях устрою для вас большой прием:Мы милостыню Богу, не людям подаем.Да хранит Он детей моих от капканов и ям,В феврале будет десять лет, как я томлюсь по сыновьям!»– «Как это могло случиться?» – сказал Ричард с крутым лбом.– «Я сама не знаю, сударь, как я затмилась умом.Я отправила их в Париж, где льется вежливая молвь.Им обрадовался Карл, почуя рыцарскую кровь.Королевский племянник сам по себе хорош,Но бледнеет от злости, когда хвалят молодежь.Должно быть, просто зависть к нему закралась в грудь,Затеял с ними в шахматы нечистую игру.Они погорячились, и беда стряслась:Учили его, учили, пока не умер князь.Потом коней пришпорили и скрылись в зеленях,И с ними семьсот рыцарей, что толпились в сенях.Спаслись через Меузу в Арденнской земле,Выстроили замок укрепленный на скале.На все четыре стороны их выгнал из Франции Карл,Аймон от них отрекся, сам себя обкорнал.Он присягнул так твердо, как алмаз режет стекло,Что у него останется одно ремесло:Пока дням его жизни Господь позволит течь,Четырем негодяям головы отсечь».Когда Рено услышал, он вздрогнул и поник,Княгиня прикусила свой розовый язык,И вся в лицо ей бросилась, как муравейник, кровь.Княгиня слышит крови старинный переплеск,Лицо Рено меняется, как растопленный воск,Тавро, что им получено в потешный турнир,Ребяческая метка от молодых рапир.У матери от радости в боку колотье:«Ты – Рено, если не обманывает меня чутье,Заклинаю тебя Искупителем по числу гвоздильных ран,Если ты – Рено, не скрывай от меня иль продлить дай обман».Когда Рено услышал, он стал совсем горбат,Княгиня его узнала от головы до пят,Узнала его голос, как пенье соловья,И остальные трое с ним – тоже сыновья.Ждут – словно три березки чтоб ветер поднялся.Она заговорила, забормотала вся:«Дети, вы обнищали, до рубища дошли,Вряд ли есть у вас слуги, чтоб вам помогли».– «У нас четыре друга, горячие в делах,Все в яблоках железных, на четырех ногах».Княгиня понимает по своему чутьюИ зовет к себе конюха, мальчика Илью.«Там стреножена лошадь Рено и три других,Поставьте их в конюшнях светлых и большихИ дайте им отборных овсов золотых».Илья почуял лошадь, кубарем летит,Мигом срезал лестницы зеленый малахит.Не жалеет горла, как в трубле Роланд,И кричит баронам маленький горлан:«Делать вам тут нечего, бароны, вчетвером,Для ваших лошадей у нас найдется корм».Как ласковая лайка на слепых щенят,Глядит княгиня Айя на четырех княжат.Хрустит душистый рябчик и голубиный хрящ,Рвут крылышки на части так, что трещит в ушах;Пьют мед дремучих пасек, и яблочный кларет,И темное густое вино, ублюдок старых лет.Тем временем Аймона надвинулась гроза,И стянутых ремнями борзых ведут назад,Прокушенных оленей на кухню снеслиИ слезящихся лосей в крови и пыли.Гремя дубовой палкой, Аймон вернулся в домИ видит у себя своих детей за столом.Плоть нищих золотится, как золото святых,Бог выдубил их кожу и в мир пустил нагих.Каленые орехи не так смуглы на вид,Сукно, как паутина, на плечах у них висит —Где родинка, где пятнышко – мережит и сквозит.

Грифельная ода

Мы только с голоса поймем,

Что там царапалось, боролось…

Звезда с звездой – могучий стык,Кремнистый путь из старой песни,Кремня и воздуха язык,Кремень с водой, с подковой перстень,На мягком сланце облаковМолочный грифельный рисунок —Не ученичество миров,А бред овечьих полусонок.Мы стоя спим в густой ночиПод теплой шапкою овечьей.Обратно в крепь родник журчитЦепочкой, пеночкой и речью.Здесь пишет страх, здесь пишет сдвигСвинцовой палочкой молочной,Здесь созревает черновикУчеников воды проточной.Крутые козьи города,Кремней могучее слоенье,И все-таки еще гряда —Овечьи церкви и селенья!Им проповедует отвес,Вода их учит, точит время —И воздуха прозрачный лесУже давно пресыщен всеми.Как мертвый шершень возле сот,День пестрый выметен с позором,И ночь-коршунница несетГорящий мел и грифель кормит.С иконоборческой доскиСтереть дневные впечатленьяИ, как птенца, стряхнуть с рукиУже прозрачные виденья!Плод нарывал. Зрел виноград.День бушевал, как день бушует:И в бабки нежная игра,И в полдень злых овчарок шубы;Как мусор с ледяных высот —Изнанка образов зеленых —Вода голодная течет,Крутясь, играя, как звереныш.И как паук ползет ко мне —Где каждый стык луной обрызган.На изумленной крутизнеЯ слышу грифельные визги.Ломаю ночь, горящий мелДля твердой записи мгновенной,Меняю шум на пенье стрел,Меняю строй на стрепет гневный.Кто я? Не каменщик прямой,Не кровельщик, не корабельщик —Двурушник я, с двойной душой,Я ночи друг, я дня застрельщик.Блажен, кто называл кременьУчеником воды проточной!Блажен, кто завязал ременьПодошве гор на твердой почве!И я теперь учу дневникЦарапин грифельного лета,Кремня и воздуха язык,С прослойкой тьмы, с прослойкой света,И я хочу вложить перстыВ кремнистый путь из старой песни,Как в язву, заключая встык —Кремень с водой, с подковой перстень.

* * *

Язык булыжника мне голубя понятней,Здесь камни – голуби, дома – как голубятни,И светлым ручейком течет рассказ подковПо звучным мостовым прабабки городов.Здесь толпы детские – событий попрошайки,Парижских воробьев испуганные стайки —Клевали наскоро крупу свинцовых крох,Фригийской бабушкой рассыпанный горох…И в воздухе плывет забытая коринка,И в памяти живет плетеная корзинка,И тесные дома – зубов молочных рядНа деснах старческих – как близнецы стоят.Здесь клички месяцам давали, как котятам,А молоко и кровь давали нежным львятам,А подрастут они – то разве года дваДержалась на плечах большая голова!Большеголовые – там руки поднималиИ клятвой на песке как яблоком играли.Мне трудно говорить: не видел ничего,Но все-таки скажу: я помню одного;Он лапу поднимал, как огненную розу,И, как ребенок, всем показывал занозу,Его не слушали: смеялись кучера,И грызла яблоки, с шарманкой, детвора,Афиши клеили, и ставили капканы,И пели песенки, и жарили каштаны,И светлой улицей, как просекой прямой,Летели лошади из зелени густой!

* * *

Как тельце маленькое крылышкомПо солнцу всклянь перевернулось,И зажигательное стеклышкоНа эмпиреи загорелось.Как комариная безделицаВ зените ныла и звенела,И под сурдинку пеньем жужелицВ лазури мучилась заноза:«Не забывай меня: казни меня,Но дай мне имя, дай мне имя:Мне будет легче с ним, пойми меня,В беременной глубокой сини!»

1 января 1924

Кто время целовал в измученное темя —С сыновней нежностью потомОн будет вспоминать, как спать ложилось времяВ сугроб пшеничный за окном.Кто веку поднимал болезненные веки —Два сонных яблока больших, —Он слышит вечно шум, когда взревели рекиВремен обманных и глухих.Два сонных яблока у века-властелинаИ глиняный прекрасный рот,Но к млеющей руке стареющего сынаОн, умирая, припадет.Я знаю, с каждым днем слабеет жизни выдох,Еще немного – оборвутПростую песенку о глиняных обидахИ губы оловом зальют.О глиняная жизнь! О умиранье века!Боюсь, лишь тот поймет тебя,В ком беспомощная улыбка человека,Который потерял себя.Какая боль – искать потерянное слово,Больные веки поднимать,И с известью в крови, для племени чужогоНочные травы собирать.Век. Известковый слой в крови больного сынаТвердеет. Спит Москва, как деревянный ларь,И некуда бежать от века-властелина…Снег пахнет яблоком, как встарь.Мне хочется бежать от моего порога.Куда? На улице темно,И, словно сыплют соль мощеною дорогой,Белеет совесть предо мной.По переулочкам, скворешням и застрехам,Недалеко, собравшись как-нибудь, —Я, рядовой седок, укрывшись рыбьим мехом,Всё силюсь полость застегнуть.Мелькает улица, другая,И яблоком хрустит саней морозный звук,Не поддается петелька тугая,Всё время валится из рук.Каким железным, скобяным товаромНочь зимняя гремит по улицам Москвы,То мерзлой рыбою стучит, то хлещет паромИз чайных розовых, как серебром плотвы.Москва – опять Москва. Я говорю ей:«Здравствуй!Не обессудь, теперь уж не беда,По старине я уважаю братствоМороза крепкого и щучьего суда».Пылает на снегу аптечная малина,И где-то щелкнул ундервуд;Спина извозчика и снег на пол-аршина:Чего тебе еще? Не тронут, не убьют.Зима-красавица, и в звездах небо козьеРассыпалось и молоком горит,И конским волосом о мерзлые полозьяВся полость трется и звенит.А переулочки коптили керосинкой,Глотали снег, малину, лед.Всё шелушится им советской сонатинкой,Двадцатый вспоминая год.Ужели я предам позорному злословью —Вновь пахнет яблоком мороз —Присягу чудную четвертому сословьюИ клятвы крупные до слез?Кого еще убьешь? Кого еще прославишь?Какую выдумаешь ложь?То ундервуда хрящ: скорее вырви клавиш —И щучью косточку найдешь;И известковый слой в крови больного сынаРастает, и блаженный брызнет смех…Но пишущих машин простая сонатина —Лишь тень сонат могучих тех.