Полное собрание сочинений и писем в двадцати томах. Том. 7

Она угадывала состояние Веры и решила, что теперь рано, нельзя. Но придет ли когда-нибудь пора, что Вера успокоится? Она слишком своеобразна: судить ее по другим нельзя.

От этого Татьяна Марковна втайне немного боялась и хмурилась, когда до нее доходили слишком определенные городские слухи и предположения о браке Веры с Тушиным как о деле решенном.

Одна Вера ничего этого не знала, не подозревала и продолжала видеть в Тушине прежнего друга, оценив его еще больше с тех пор, как он явился во весь рост над обрывом и мужественно перенес свое горе, с прежним уважением и симпатией протянул ей руку, показавшись в один и тот же момент и добрым, и справедливым, и великодушным – по своей природе, чего брат Райский, более его развитой и образованный, достигал таким мучительным путем.

XXIII

Накануне отъезда в комнате у Райского развешано и разложено было платье, белье, обувь и другие вещи, а стол загроможден был портфелями, рисунками, тетрадями,

759

которые он готовился взять с собой. В два-три последние дня перед отъездом он собрал и пересмотрел опять все свои литературные материалы, и между прочим отобранные им из программы романа те листки, где набросаны были заметки о Вере.

– Попробую, начну здесь, на месте действия! – сказал он себе ночью, которую в последний раз проводил под родным кровом, – и сел за письменный стол. – Хоть одну главу напишу! А потом, вдалеке, когда отодвинусь от этих лиц, от своей страсти, от всех этих драм и комедий, – картина их виднее будет издалека. Даль оденет их в лучи поэзии: я буду видеть одно чистое создание творчества, одну свою статую, без примеси реальных мелочей… Попробую!..

Он проворно взял чистый лист бумаги и наверху крупными буквами написал:

ВЕРА

Роман…

Он остановился над вопросом: во скольких частях? «Один том – это не роман, а повесть, – думал он. – В двух или трех: в трех – пожалуй, года три пропишешь! Нет, довольно двух!» И он написал: «Роман в двух частях».

– Теперь эпиграф: он давно готов! – шепнул он и написал прямо из памяти следующее стихотворение Гейне и под ним перевод, сделанный недавно:

Nun ist es Zeit, das ich mit VerstandMich aller Thorheit entled’ge,Ich hab’so lang, als ein Kom"odiant,Mit dir gespielt die Kom"odie.Die pr"acht’gen Coulissen, sie waren bemaltIm hoch romantischen Stile,Mein Rittermantel hat goldig gestrahlt,Ich f"uhlte die feinsten Gef"uhle.Und nun ich mich gar s"auberlichDes tollen Tands entled’ge:Noch immer elend f"uhle ich mich,Als spielt’ich noch immer Kom"odie.Ach, Gott! im Scherz und unbewusstSprach ich, was ich gef"uhlet;Ich hab, mit dem Tod in der eignen BrustDen sterbenden Fechter gespielet!

– ------

Довольно! Пора мне забыть этот вздор!Пора воротиться к рассудку!Довольно с тобой, как искусный актер,Я драму разыгрывал в шутку.Расписаны были кулисы пестро,Я так декламировал страстно;И мантии блеск, и на шляпе перо,И чувство – всё было прекрасно!Теперь же, хоть бросил я это тряпье,Хоть нет театрального хламу,Всё так же болит еще сердце мое,Как будто играю я драму.И что за поддельную боль я считал,То боль оказалась живая –О Боже, я раненный насмерть – играл,Гладиатора смерть представляя!

Он перечитал, потом вздохнул и, положив локти на стол, подпер руками щеки и смотрел на себя в зеркало. Он с грустью видел, что сильно похудел, что прежних живых красок, подвижности в чертах, не было. Следы молодости и свежести стерлись до конца. Не даром ему обошлись эти полгода. Вон и седые волосы сильно серебрятся. Он приподнял рукой густые пряди черных волос и тоже не без грусти видел, что они редеют, что их темный колорит мешается с белым.

– Да: раненный насмерть – играл гладиатора смерть!.. – шепнул он со вздохом и, взяв перо, хотел писать.

В это время вошел Егор спросить, в котором часу будить его. Райский махнул ему рукой, чтоб оставил его, сказав, что будить не надо, что он встанет сам, а может быть, и вовсе не ляжет, потому что у него много «дела».

Егор за ужином пересказал это девушкам, прибавив, что барин собирается, должно быть, опять «чудить» ночью, как бывало в начале осени.

– Это очень занятно, – заключил он, – жалко, а иной раз и страшно станет!

762

Райский написал под эпиграфом:

Посвящение

Потом подумал, прошелся раза три по комнате и вдруг сел и начал писать.

«Женщины! вами вдохновлен этот труд, – проворно писал он, – вам и посвящается! Примите благосклонно. Если его встретит вражда, лукавые толки, недоразумения – вы поймете и оцените, что водило моими чувствами, моей фантазией и пером! Отдаю и свое создание, и себя самого под вашу могущественную защиту и покровительство! От вас только и ожидаю… “наград” – написал он и, зачеркнув, поставил: “одобрения”, опять зачеркнул и поставил: “снисхождения”.

Долго ходил я, как юродивый, между вами с диогеновским фонарем, – писал он дальше, – отыскивая в вас черты нетленной красоты для своего идеала, для своей статуи! Я одолевал все преграды, переносил все муки (ведь непременно будут преграды и муки – без этого нельзя: «в болезнях имаши родити чадо, сказано» – подумал он) – и всё шел своим путем, к своему созданию. Рядом с красотой – видел ваши заблуждения, страсти, падения, падал сам, увлекаясь вами, и вставал опять, и всё звал вас, на высокую гору, искушая – не дьявольской заманкой, не царством суеты, звал именем другой силы на путь совершенствования самих себя, а с собой и нас: детей, отцов, братьев, мужей и… друзей ваших!

Вдохновляясь вашей лучшей красотой, вашей неодолимой силой – женской любовью – я слабой рукой писал женщину, с надеждой, что вы узнаете в ней хоть бледное отражение – не одних ваших взглядов, улыбок, красоты форм, грации, но и вашей души, ума, сердца – всей прелести ваших лучших сил.

Не манил я вас в глубокую бездну учености, ни на грубый, не женский труд, не входил с вами в споры о правах, отдавая вам первенство без спора. Мы не равны: вы выше нас, вы сила, мы ваше орудие. Не отнимайте у нас, говорил я вам, ни сохи, ни заступа, ни меча из рук. Мы взроем вам землю, украсим ее, спустимся в ее бездны, переплывем моря, пересчитаем звезды, – а вы, рождая нас, берегите, как Провидение, наше детство и юность, воспитывайте нас честными, учите труду,

762

человечности, добру и той любви, какую Творец вложил в ваши сердца, – и мы твердо вынесем битвы жизни и пойдем за вами вслед туда, где всё совершенно, где – вечная красота!

Время сняло с вас много оков, наложенных лукавой и грубой тиранией: снимет и остальные, даст простор и свободу вашим великим, соединенным силам ума и сердца – и вы открыто пойдете своим путем и употребите эту свободу лучше, нежели мы употребляем свою!

Отбросьте же хитрость – это орудие слабости – и все ее темные, ползучие ходы и цели…»

Он остановился, подумал, подумал – и зачеркнул последние две строки. «Кажется, я грубости начал говорить! – шептал он. – А Тит Никоныч учит делать дамам только одни “приятности”». После посвящения он крупными буквами написал:

Часть первая

Глава I

Он встал и, потирая руки, начал скоро ходить по комнате, вдумываясь в первую главу, как, с чего начать, что в ней сказать.

Походив полчаса, он умерил шаг – будто боролся мысленно с трудностями. Шаг становился всё тише, медленнее. Наконец он остановился посреди комнаты как растерянный, точно наткнулся на какой-то камень и почувствовал толчок.