Полное собрание сочинений в 10 томах. Том 3. Стихотворения. Поэмы (1914–1918)

строфа 2, автограф 1

Когда тревога и тоска Зачем-то в сердце закрадется, Я посмотрю на облака, И сердце сразу засмеется.

11

Я так безмерно удивлен

112

загл., автограф

Прощенье

7

Тому, кто был сейчас свободный.

19

Ты знаешь, я их петь не в силах

30

Чтоб не мутила взор тревога,

113

автограф 1 (редакция 1)

Приглашение в путешествие

Уедем! Разве вам не надо В тот час, как солнце поднялось, Послушать странные баллады, Рассказы абиссинских роз: О древних колдовских царицах, О львах в короне из цветов, О черных ангелах, о птицах, Живущих между облаков. Найдем мы старого араба, Читающего нараспев Песнь про Рустема и Зораба И про любовь царей и дев. И станут приезжать к нам в гости, Когда зимой пойдут дожди, В уборах из слоновой кости Высокомерные вожди. В горах, где весело, где ветры Кричат, рубить я буду лес, Смолою пахнущие кедры, Платан, растущий до небес. А вы — вы будете с цветами, И я вам подарю газель С такими нежными глазами, Что, кажется, поет свирель. И птицу райскую, что краше И огненных зарниц, и роз, Порхать над золотистой вашей Чудесной шапкою волос. Когда же жизни колесница, Скользя по роковой меже От нас, беспечных, отдалится, Мы скажем смерти — «как, уже?» И не тоскуя, не мечтая, Пойдем в высокий Божий рай, С улыбкой ясной узнавая Повсюду нам знакомый край.

Возрождение, 1930, 31 августа (версия редакции 2)

Приглашение в путешествие

Уедем, бросим край докучный И каменные города, Где Вам и холодно, и скучно, И даже страшно иногда. За морем Средиземным, Красным И за пустыней есть страна, Где, состязаясь с солнцем ясным, Сияет кроткая луна. Влюбленная в Эндимиона. Вкушающего торжество, Средь бархатного небосклона Она не мучит никого. Там дом построим мы из ели, Мы камнем выложим углы, И красным деревом панели, И палисандровым полы. Он встанет, светлый и просторный, И будет на дворе фонтан В полдневный жар вносить узорный И влажно-блещущий туман. А средь разбросанных тропинок В огромном розовом саду Мерцанье будет пестрых спинок Жуков, похожих на звезду. Уедем! Разве Вам не надо В тот час, как солнце поднялось, Послушать странные баллады, Рассказы абиссинских роз: О древних сказочных царицах, О львах в короне из цветов, О черных ангелах, о птицах. Живущих между облаков. Чего Вы не поймете сами, В тени нависнувшей листвы, То Вам я расскажу стихами, В которых только мир и Вы. В горах, где весело, где ветры Кричат, рубить я буду лес, Смолой пропитанные кедры, Платан, встающий до небес. А Вы — Вы будете с цветами, И я Вам подарю газель С такими нежными глазами, Что кажется, поет свирель. И птицу райскую, что краше И огненных зарниц, и роз, Порхать над темнорусой Вашей Чудесной шапкою волос. Когда же жизни колесница, Летя по роковой меже, От нас, беспечных, отдалится, Мы скажем смерти — «как, уже?» И не тоскуя, не рыдая, Пойдем в высокий Божий рай, С улыбкой ясной узнавая Повсюду нам знакомый край.

11–12, ПС 1923

И красным деревом — панели, А палисандровым — полы.

38

Кричат, рубить я стану лес —

45

А Вы — Вы будете с цветами,

48

Что кажется — поет свирель;

55

Войдет, и станет у порога, —

58

Пойдем в высокий Божий Рай,

114

1–3, автограф

Франция, на лик твой осиянный Я еще, еще раз оглянусь И как в омут брошусь, окаянный

14

Вольно флаг трехцветный пробегал,

20

И других отважнее был он!

строфа 7

отсутствует

30

Надвое душа расщеплена.

Комментарии

«Наступила война, а с нею для Гумилева военная страда, — писал в некрологическом очерке 1922 г. А. Я. Левинсон. — Войну он принял с простотою совершенной, с прямолинейной горячностью. Он был, пожалуй, одним из тех немногих людей в России, чью душу война застала в наибольшей боевой готовности» (Николай Гумилев в воспоминаниях современников. С. 215).

Говоря о «готовности» Гумилева к войне, следует помнить, что, начиная с возвращения поэта из последнего африканского путешествия (октябрь 1913 г.) вплоть до лета 1914 г., в его жизни тянется сплошная полоса всевозможных творческих и личных неудач, в конце концов окончательно разрушивших в его глазах остатки обаяния декадентского «жизнестроительного новаторства», сохранявшегося еще и в «акмеистическом» 1913 г. Все письма этого времени наполнены жалобами «на злейшую аграфию, которая мучит <...> уже полгода» (письмо к Д. М. Цензору // Неизд 1986. С. 130). Характерно, что в первой половине 1914 г. в творческой деятельности Гумилева резко вырастает количество переводов (в марте — отдельное издание «Эмалей и Камей» Т. Готье, в марте-апреле — перевод пьесы Р. Браунинга «Пиппа проходит» в двух книжках «Северных записок»; тогда же им подготовлены стихотворные фрагменты из «Сестер Рондоли» Г. де Мопассана и «Абиссинские песни, собранные и переведенные Н. Гумилевым»), помимо того он работает над редактурой материалов африканского путешествия, подготовив к публикации заметку «Умер ли Менелик?» («Нива». 1914. № 5. февраль) и очерк «Африканская охота» (опубликован значительно позже, в 1916 г.). Ностальгически-«ретроспективный» характер носит «африканская поэма» «Мик», воскрешающая картины Абиссинии. Вне подобной тематической экзотики оригинальные художественные произведения этого периода очень немногочисленны и носят характер случайных публикаций (в «Гиперборее», «Златоцвете» и «Новой жизни») или экспромтов.

Со всей очевидностью обозначилось противоречие между акмеистической теорией «здорового искусства» и сложностью практического воплощения принципов такого искусства художниками, бывшими плотью от плоти петербургской декадентской предвоенной богемы. «Рационалистические и позитивные рецепты — равновесия, гармонии, полноты и т. д., — писал о крушении акмеизма в «Первом цехе поэтов» Вас. В. Гиппиус, — остались фразами — жизнь поэзии развивается по неписаным законам. Новой школы из акмеизма не родилось потому, что школы творятся только мировоззрениями. Оттолкнувшись от берегов символизма и мистики, акмеисты не знали, куда пристать... и очутились в открытом море. Им оставалось одно — отдаться волнам; так оно и случилось» (Гиппиус Вас. В. Цех поэтов // Анна Ахматова. Десятые годы. М., 1989. С. 84). Акмеистический «адамизм», ранее, на заре «бунта» против символизма, представлявшийся Гумилеву духовной работой, формирующей у художника «мужественно-твердый и ясный взгляд на жизнь» (ПРП 1990. С. 55), теперь, по прошествии двух лет, окончательно трансформировался у большинства поэтов «Цеха» в эстетскую игру, вообще свойственную модернистскому искусству 10-х гг. с его интересом к «биологической парадигме» в мировосприятии (см.: Rusinko E. Adamism and Acmeist Primitivism // Slavic and East European Journal. 1988. Vol. 32. No. 1. P. 84–97). «Ни Нарбут, ни Зенкевич даже не подозревали, что существует такая вещь, как миропонимание и основная идея, на которой строится личность, — свидетельствовала Н. Я. Мандельштам. — Да и до личности им дела не было. Для них личность это шутка, забава, игра...» (Мандельштам Н. Я. Вторая книга. Париж, 1978. С. 66). Взаимное непонимание среди поэтов «Цеха» привело к внутренним расколам группы, что, в свою очередь, стало причиной целого ряда конфликтов, возникавших, как водится, большей частью по достаточно мелким организационным поводам. Однако, в конце концов, в марте 1914 г. прекратилось издание журнала «Гиперборей», а несколькими неделями спустя Гумилев без обиняков обвинил С. М. Городецкого в «предательской» деятельности по устранению «первого синдика» из «Цеха поэтов». В ответ Городецкий заметил: «От акмеизма ты сам уходишь, заявляя, что он не школа; также и из Цеха, говоря, что он погиб. Я только требую соответствия между образом мыслей и поступками» (Неизвестные письма Н. С. Гумилева / Публ. Р. Д. Тименчика // Известия АН СССР. Сер. лит-ры и яз. Т. 46. № 1. 1987. С. 71). Конфликты творческие тесно переплетались с житейскими: как чрезвычайно существенное обстоятельство личной жизни Гумилева этого времени следует упомянуть знакомство и продолжительный роман с Т. В. Адамович (Татьяна Викторовна Адамович, в замужестве — Высотская (1899–1970), сестра поэта и критика Г. В. Адамовича, в будущем — известная балерина, создательница собственной балетной школы; ей посвящена книга «Колчан»), приведший в конце концов к разрыву с Ахматовой (Гумилев предложил жене развод, но вмешательство Анны Ивановны Гумилевой, резко протестовавшей против разлуки с внуком — Л. Н. Гумилевым, которому тогда было около двух лет, — помешало этому — см.: Жизнь поэта. С. 162–163).

События лета 1914 г. — объявление Австрией войны Сербии 15-го и Германией — России 18 июля — круто изменили состояние Гумилева. «Меланхолия моя, кажется, проходит...» — пишет он Ахматовой накануне, а в следующем письме, помеченном 17 июля, сообщает о своем участии в антигерманских манифестациях в Петербурге. 30 июля, съездив предварительно в Слепнево повидать семью, Гумилев начинает собирать документы для поступления в действующую армию добровольцем («охотником»),

И в реве человеческой толпы, В гуденье проезжающих орудий, В немолчном зове боевой трубы Я вдруг услышал песнь моей судьбы, —

напишет впоследствии сам поэт. В начале августа он направлен на обучение в Гвардейский запасной кавалерийский полк, а в сентябре, по завершении обучения, — в действующую армию. С этого момента и до января 1917 г. Гумилев находится на фронте — сначала в составе Лейб-гвардии уланского Ее Величества Государыни Императрицы Александры Федоровны полка, а затем — в составе полка «черных гусар» — 5-го Александрийского. За это время Гумилев дослужился до прапорщика и получил три ордена — два Георгиевских креста (4 и 3 степени) и орден св. Станислава 3 степени с мечами и бантом (о военных годах в жизни Гумилева см.: Курляндский И. А. Поэт и воин // Исследования и материалы. С. 254–298; а также — пространные комментарии Е. Е. Степанова к «Запискам кавалериста» // Соч II. С. 440–474).

Как «военные» стихи Гумилева, появившиеся в периодической печати уже в первые месяцы войны (в «Аполлоне», «Отечестве», «Новой жизни», литературно-художественном приложении к «Ниве»), так и сам поэт, во время кратких отпусков выступавший в петроградских литературных салонах, поражали современников. «Был Гумилев, — писал 28 января 1915 г. в письме к Л. Я. Гуревич Ю. А. Никольский (тогда — студент Университета и участник романо-германского филологического кружка), — и война с ним что-то хорошее сделала. Он читал свои стихи не в нос, а просто, и в них самих были отражающие истину моменты — недаром Георгий на его куртке. Это было серьезно — весь он, и благоговейно. Мне кажется, что это очень много» (РГАЛИ. Ф. 131. Оп. 1. Ед. хр. 161. Л. 115; цит. по: Азадовский К. М., Тименчик Р. Д. К биографии Н. С. Гумилева (вокруг дневников и альбомов Ф. Ф. Фидлера) // Русская литература. 1988. № 2. С. 183–184). Еще более эффектную сцену рисует Н. А. Оцуп: «Было что-то символическое во внешности добровольца Гумилева, находящегося в отпуске и читающего свое стихотворение “Война” на эстраде какого-нибудь петербургского литературного кафе. Это было в 1915 году. Бледные тени декадентской столицы, юноши с накрашенными губами и подкрашенными щеками, “девы неразумные” (по библейскому выражению) и писательницы, продолжавшие жить в болезненно-нервной взвинченности ночных собраний, несмотря на катастрофу, все эти обломки “культа Эроса”, “искусства для искусства”, все эти осколки старого мира, цеплявшиеся за что угодно, прежде чем их унесет в небытие потоп, — все это резко контрастировало с образом человека, который был вправе бросить своим современникам в лицо: ... Я вам не пара» (Оцуп. С. 94).