Полное собрание сочинений. Том 11. Друзья из берлоги

Речонка льется в фиорд водопадом. Но миновал водопад, и опять тишина. Вода отражает два берега. Удар колокола в церквушке, прилепившейся с горсткой домов под обрывом, звучит тут совсем иначе, чем на равнине или в горах. Мотор на катере намеренно выключен, и кажется, кожей чувствуешь необычную тишину. На море, оставшемся за кормой, в это время бушуют волны (возможна даже и буря), но в этом узком каньоне слышишь, как падают капли с весла.

Сказать о фиорде: морской залив — это неточно, пожалуй, даже неверно. Это скорее длинное озеро, породненное ледником с морем.

Сами озера в здешних местах — прорези ледника.

Глядя на карту, родство озер и фиордов замечаешь немедленно. Но в озерах вода всегда пресная, в фиордах же воды слоеные: снизу — морская, соленая и тяжелая, а над ней — толщиною примерно в метр — слой воды талой, сбежавшей сюда водопадами по весне. Моряки знают этот секрет и в устьях фиордов запасаются пресной водой.

Фиордов много, почти все они судоходные.

Временами они так близко подходят друг к другу, что издавна люди наладили волоки («эйдеры» по-норвежски). Немного пути по суше — и лодка в другом фиорде. Самый большой из фиордов — Согне-фиорд. Длина от устья до «головы» — 204 километра.

Ночлег

Ночевка в маленьком городке. Название Крагерэ. Домам у воды так тесно, что наш автобус едва подобрался к старинной гостинице.

Но выход давно уже найден: дома забираются кверху по скалам. Улицы — это лестницы, вырубленные в камнях.

Сверху Крагерэ весь на виду: церквушка, пестрая ярмарка домиков у воды, несколько монументов, старинные пушки на островке, яхт-клуб, пристань с пакгаузом, армада лодок и катеров.

Городок южный. Кормился когда-то торговлей и рыболовством. Сейчас кормится главным образом тем, что сюда, в местную «Ялту», приезжают на отдых с холодного севера. Приезжим сдаются дома, отдельные комнаты и «курятнички». Словом, юг настоящий, хотя поглядим-ка на карту… Этот норвежский юг — наши Псков, Кострома.

Мы приехали в Крагерэ в тот момент, когда курортники, увозя школьников, отхлынули с юга, и городок наполняла непривычная пустота. Зевали продавцы в магазинах, местные ребятишки ошалело носились по переулкам на велосипедах, не держась за рули. На пристани, возле лодок, сидели собаки, явно не понимая, что же случилось в шумевшем все лето Крагерэ? Людей почти не было видно. Какой-то старик возил на тачке к дороге камни, на пристани с добротной сосновой лодки два парня кидали на берег мотки веревок.

После ужина я прошелся по городку. Он жил: множество разноцветных оконных огней отражалось в воде. Но тишина стояла такая, что, кажется, заскребись в каком-нибудь доме мышонок — его бы услышал. На пристани, сев в чью-то лодку, я вздумал развлечься — загибая пальцы, стал считать звуки. В жесткой траве у пакгауза чиркал сверчок… чей-то тяжелый шаг по ступенькам с горы… еле слышно бортом о пристань трется сосновый баркас… часы у меня на руке… далеко стороной — самолет. Это и все. Большая Медведица равнодушно глядела на дремлющий городок.

В гостинице, раздеваясь, я вдруг заметил возле окна аккуратно сложенную веревку. Она висела на прочном крюке и долго не давала заснуть. Я жил в гостиницах, где возле кровати часто находишь кирпичик Библии. Но веревка?

Утром мне объяснили: по давнему закону в старых гостиницах, имеющих один только выход, на случай пожара — веревка.

После Крагерэ мы ночевали в Гримстаде. Тут гостиница была новой. Все сделано было поразительно аккуратно, добротно, удобно. Веревок, разумеется, не было. Но было предусмотрено все и даже, пожалуй, больше. Кроме номера на двери, каждая комната имела еще и женское имя. На фаянсовых бляшках, походивших на очень большие брошки, было написано: Нора, Элен, Ева, Мари… Я жил в комнате 216 под покровительством Брамапутры. Есть и такое женское имя.

Крагерэ — городок небольшой.

О сороке и леммингах

Из окошка гостиницы утром наблюдал любопытную сцену: по перилу балкона осторожно кралась сорока. Улучив момент, она юркнула в форточку и полетела в кусты с серебристой бумажкой в клюве. Удивляла не дерзость известной воровки, безбоязненно жившей в самой середине приморского городка, в который раз удивила сама эта встреча с сорокой, вездесущность знакомой птицы. Я ее видел у нас повсюду — от Прибалтики до Камчатки, видел на прибрежном песке в Африке, во Вьетнаме на пальмах, на березах в северной части Америки. И она везде одинакова: любознательна, воровата, криклива. Нахальство в ней сочетается с осторожностью. И, конечно, она красива, сорока, которую тут, в Норвегии, называют шэре.

Выясняя у норвежца-зоолога, какие звери и птицы тут обитают, я обнаружил своих земляков: ласточки, воробьи, совы, кукушки, синицы, дрозды, зайцы, лисы, бобры, куницы, ласки, олени, на севере есть росомахи, песцы.

— И знаете, — встрепенулся зоолог, — волк появился! Недавно в газетах писали: обнаружено логово…

Волков, медведей, росомах и лисиц традиционно тут истребляли. Давали награду за каждую шкуру. Теперь охраняют как драгоценность — «волк появился», «медведей голов пятьдесят — шестьдесят еще есть».

Природу свою норвежцы умеют беречь, и все же диким животным тут остается места все меньше и меньше. Пожалуй, лишь лемминг — «норвежская мышь» (у нас называют ее пеструшка) продолжает дивить людей неукротимой плодовитостью, набегами с севера в южные земли, ритмичными, как прилив и отлив.

Пеструшки-лемминги в спячку зимой не впадают и даже в стужу плодятся. В каждом помете десяток очень быстро вырастающих малышей. И вскоре у этого «десятка» появляется свой «десяток». Простые правила математики позволяют прикинуть, по какому закону растет эта масса прожорливой мелкоты.

И наступает момент, когда численность леммингов достигает критической точки (периодичность — четыре года) и они устремляются с мест обитания «куда глаза глядят». Поедая траву и корни травы, кору ивы, осины, березы, эта северная саранча движется плотным живым ковром. Лемминги гибнут, встречая преграды, но какая-то часть минует препятствия и продолжает переселение. В иные годы численность леммингов и напор их движения бывают так велики, что почти все районы Норвегии подвергаются их нашествию. Такие годы называются «лемминорами». Последний лемминор был тут в 1970 году.

Легко догадаться: на эти же годы приходится вспышка численности многих других животных, потому что лемминг являет собой начало пищевой цепи, тут, на севере, особо ясно заметной…

Приглядываясь к пробегающим мимо дороги деревьям, тоже видишь своих знакомых: ели, сосны, березы, липы, рябины, ивы, ольхи, черемуха. Но любопытно, что тут, рядом с черемухой и березой, видишь южан: плющ, миндаль, абрикосы.

На вопрос: «Какое дерево норвежцы особенно почитают?» — мне не назвали ель и сосну, которые видишь чаще всего и которые составляют богатство здешних лесов. Назвали березу. Березы на скалах не похожи на наших равнинных красавиц. Они узловаты, кряжисты, раскидисты. На самой круче, на юру, на ветру, на голых камнях, где ничто не растет, даже мох, береза стоит как вызов всем трудностям. «Это наше национальное дерево. Мы любим березу за красоту и за наш норвежский характер — неприхотливость, выносливость, жизнестойкость».