Полное собрание сочинений. Том 85. Письма к В. Г. Черткову 1883-1886 гг.

¹ В сентябре Толстой писал Озмидову, что принужден писать лежа, так как сидеть больно, а через неделю после настоящего письма, 11—12 октября, в письме к Бирюкову, сообщал о себе: «Я на костылях с болью передвигаюсь и опускать ногу не могу, а оттого дурно сплю, и оттого не могу хорошо, связно выражать всё то, что—много — набралось в голове и сердце». В письме к Озмидову, написанному, повидимому, в тот же день, как и настоящее письмо, он отмечал непривычную для него «жизнь... в тесном кружке людей и невозможность двигаться и переменять людей». Но в этом же письме, в связи с тем, что здоровье его поправляется, он говорит: «но мне кажется, что совершенно всё равно жить с большей или меньшей вероятностью близкой смерти или с большими или меньшими страданиями... Эти два месяца болезни дали мне много неизвестного мне прежде блага». Еще полнее высказана эта мысль в письме к гр. А. А. Толстой, написанном приблизительно в то же время: «... Очень большие и продолжительные телесные страдания и после них телесная смерть — это такое необходимое и вечное и общее условие жизни, что человеку, вышедшему из детства, странно забывать про это хоть на минуту. Тем более, что память об этом не только не отравляет жизни... но только придает ей твердость и ясность» (см. т. 63).

² Письма Озмидовых, о которых говорит здесь Толстой, не сохранились. Он отвечал на них очень длинным письмом на имя H. Л. Озмидова, в котором высказал многое из тех мыслей об отношении к людям и влиянии на них, которые особенно ясны стали ему зa время болезни.

³ Содержание этого первого письма к Толстому от А. К. Дитерихс см. в комментарии его ответного незаконченного письма к ней — №119, от конца сентября — начала октября 1886 г.

⁴ Этими словами Толстой, повидимому, дает понять Черткову, что так как, в виду его болезни, он сам не присутствовал бы за общим столом, то Иванов, сын фельдшера, проживший юные годы в подвале с бедняками, мог бы не только плохо чувствовать себя за обедом в чуждой ему среде, но, быть может, столкнуться и явно с тем неприязненным отношением Софьи Андреевны, какое она всегда высказывала по отношению к тем, кого она называла «темными», т. е. к последователям Толстого, вышедшим из «низшего круга» или отказавшимся от всех традиций дворянских кругов, как Бирюков и др. — По получении этого ответа Толстого на свой вопрос, Чертков, очевидно, решил однако, что дело можно уладить так или иначе безобидно для Иванова: о том, что Иванов побывал одновременно с ним в Ясной поляне, можно с уверенностью судить по письму его, Иванова, к Черткову из Москвы в Петербург от 15 октября 1886 г., сохранившемуся в архиве Черткова.

⁵ Эта последняя фраза Толстого относится уже не к Ге, а к Иванову, на что указывает и следующая за нею фраза, отвечающая на размышления Черткова об Иванове, выраженные в письме от 15 сентября. Повидимому, Толстой был уже очень утомлен, когда дописывал это письмо, не перечел его и оставил в нем стилистическую неясность.

⁶ Выражение «Прочли бы и Диккенса его переделку» тоже не совсем ясно, но так как в письме от 29 сентября Чертков сообщал Толстому о том, что Иванов закончил переделку Диккенса, то несомненно, что Толстой выражает надежду при свидании с Чертковым и Ивановым познакомиться с этой переделкой Диккенса в чтении одного из них. — Какое именно произведение Диккенса было обработано для «Посредника» Ивановым, — неизвестно. Во всяком случае в печать оно не попало.

⁷ Письма Толстого ближайшего к этому времени, написанные и другим лицам, как и письма к нему, не дают точных указаний на то, что именно хорошее для «Посредника» «и готовое и в планах» было у него в тот момент. Возможно, что под «готовым» он подразумевал переделку «Крошки Доррит» Диккенса, присланную ему Озмидовым; хотя в ответе Озмидову он выражал и неполное удовлетворение его работой, но признал, что печатать ее всё же можно, а самое произведение Диккенса было одним из его любимых (переделка Озмидова однако в печать не попала). Что касается планов работ для «Посредника», то можно допустить, что под впечатлением полученных им незадолго перед тем трудов Миклухи-Маклая он вновь стал думать об изложении для «Посредника» его поучительной жизни среди дикарей Новой Гвинеи, о чем писал ему самому 25 сентября, т. е. незадолго до настоящего письма к Черткову (см. прим. 5 к п. № 104 от 3 апреля 1886 г.). Кроме того в данное время Толстого занимали мысли об основании особого научного отдела в «Посреднике», — мысли, которые он обстоятельно изложил в письмах к Бирюкову от 11—12 октября и к Н. Н. Страхову от 19 октября (см. т. 63) и которые вскоре стали уже понемногу осуществляться.

⁸ Слова «Теперь ваша совесть может быть спокойна», вероятно, подразумевают, что женитьба принесет Черткову то психическое равновесие, отсутствие которого часто давало ему о себе знать и сопровождалось тяжелыми упреками самому себе, выражавшимися и в письмах к Толстому.

119. А. К. Дитерихс.

1886 г. Конец сентября — начало октября. Я. П.

Постараюсь по пунктамъ отвтить на ваше письмо, за которое вамъ очень благодаренъ.

1) Мое здоровье очень хорошо. Я лежу еще, нога заживаетъ понемногу, и я понемногу могу мыслить и писать.

2) О жизни и смерти, то, о чемъ я такъ много напряженно думалъ это послднее время и о чемъ вы, я вижу, и думали и думаете. Человку, вамъ, мн, представляется въ извстный періодъ его жизни удивительное и ужасающее сначала внутреннее противорчіе его личной жизни и разума. «Я, только я, все для меня, вн меня все мертво — интересенъ, важенъ, дорогъ для себя только я, и я не врю въ свое уничтоженіе, хочу жить вчно, не могу себ представить жизни безъ себя», и вмст съ тмъ этотъ ужасный разумъ, соединенный въ одно съ моимъ я, говоритъ мн ясно, несомннно во первыхъ, что я не одинъ, а что такихъ я, съ заявленіемъ такихъ же требованиій исключительности, безчисленное количество, что мн неизбжна борьба съ этими я и погибель въ этой борьб, во-2-хъ, что стремленія моего я не согласны, а прямо противорчивы общей жизни, соприкасающейся со мной, въ 3-хъ — то, что отъ меня, отъ столь драгоцннаго мн я, хотящаго жить вчно, только и существующаго по моему чувству, въ лучшемъ случа останется удобреніе для будущихъ чужихъ жизней, а то не останется ничего. Это противорчіе, кажущееся страшнымъ, когда оно вполн сознается, лежитъ между тмъ въ душ каждаго человка, ребенка, даже составляетъ необходимое условіе жизни человка, какъ разумнаго существа. Противорчіе это было бы ужасно, если перестать жить, дйствовать, — и смотрть на него. Но это-то противорчіе и выростаетъ изъ жизни, и сопутствуетъ жизни и видоизмняется вмст съ жизнью. — Противорчіе это для человка не можетъ быть разршено словами, такъ какъ оно есть основа жизни человка, a разршается для человка только жизнью, — дятельностью жизни, освобождающей человка отъ этаго противорчія.

Жить нужно, иначе противорчіе разорветъ жизнь, какъ разорветъ не работающій паровикъ. И дйствительно вс люди живутъ и жизнью освобождаются отъ этого противорчія, когда оно зарождается. Когда оно зарождается, потому что противорчія нтъ въ зародыш, въ ребенк, въ идіот. Разумъ, производящій противорчіе, зарождается на тхъ же существахъ, живущихъ и взрожденныхъ личной жизнью. Природа, Б[огъ] производитъ наибольшіе результаты при наименьшемъ усиліи. Разумъ не является новой силой, а рождается на той же сил жизни, составляетъ цвтъ ея. Енергія жизни, проникнутая разумомъ, производить новую работу жизни тми же орудіями. Разумъ разцвлъ, противорчіе появилось, а жить нужно, т. е. жизнь требуетъ дятельности, какъ падающее колесо подъ ногами лошади.¹ — Жить надо съ разумомъ, производящимъ противор[чіе], и является борьба: жить старой личной жизнью, к[оторою] жилъ съ молода, и не слышать голоса разума, не видть противор[чія] или отдаться разуму и на пути его искать разршенія.

Мы вс находимся въ этомъ положеніи и всегда находились въ немъ. Въ то время даже дтства и юности, когда вы, не глядя на это противорчіе, росли и развивались для себя, только для себя, мы этимъ самымъ развитіемъ ростили въ себ неизбжный разумъ, к[оторый], выросши, уничтожаетъ нашу личную жизнь. Никуда не уйдешь отъ этаго положенія. Приходитъ время, и противорчіе становится передъ человкомъ во всей сил: хочу жить для себя и хочу быть разумн[ымъ], а жить для себя неразумно.

Мы называемъ это противорчіемъ, когда оно въ первый разъ ясно представляется намъ, и такъ оно чувствуется намъ. Но противорчіе ли это? Можетъ ли быть противорчіемъ для человка то, что есть общій законъ его жизни? Вдь если такъ, то и для сгнивающаго зерна есть противорчіе то, что оно сгниваетъ, пуская ростокъ.

Въ самомъ дл, въ чемъ противорчіе для меня, когда я лежу и мн больно, и я хочу двигаться и радоваться или, даже не больной, хочу сть, наслаждаться? Въ томъ, что хочу наслаждаться, а разумъ показываетъ мн, что въ этомъ нтъ жизни, — противорчія нтъ, а есть уясненіе жизни, если я поврю разуму. Противорчіе только тогда, когда я не врю разуму и наперекоръ ему говорю безъ всякаго основанія, что въ личномъ наслажденіи есть жизнь. Противорчіе было бы тогда, когда разумъ бы сказалъ, что въ наслажденіи нтъ жизни и нтъ жизни вообще; но онъ не говоритъ этаго, а говорить, что въ личномъ наслажденіи нтъ жизни, но что есть жизнь разумная. Противорчіе только тогда, когда я не хочу слушать голоса разума. Разумъ показываетъ необходимость перенести сознаніе жизни изъ личной жизни во что-то другое, онъ показываетъ ненужность, безсмысленность личной жизни, общая новую жизнь, какъ проростаетъ зерно, распирающее косточки вишни. Противорчіе только тогда, когда мы ухватились за ту вншнюю форму жизни, к[оторая] имла значеніе въ свое время, но отжила. Если мы не слушаемъ требованій разума, то мы не хотимъ или не можемъ идти дальше по пути, открываемому разумомъ. Когда оболочка зерна, тогда, когда зерно разбило ее, хочетъ утверждать свою жизнь, то, что мы называемъ противорчіемъ, есть только муки рожденія къ новой жизни. Стоитъ только не противиться неизбжному уничтоженію личной жизни разумнымъ сознаніемъ и отдаться этому разумному сознанію, и открывается новая жизнь, какъ для рожденнаго. Не рожденный не знаетъ того, чмъ онъ страдаеть, рожденный узнаетъ свою свободу. Только рожденный разумно познаетъ то, отъ чего онъ спасся своимъ рожденіемъ, и познаетъ благо рожденія. И рожденіе это также неизбжно, какъ плотское рожденіе, для человка, дожившаго до періода яснаго внутренняго противорчія. Въ самомъ дл, въ немъ тотъ вопросъ, к[оторый] представляется человку, дожившему до періода яснаго противорчія. 1) Я живу для своего наслажденія. Все живетъ для того же. Всякое мое наслажденіе нарушаетъ наслажденіе другихъ. Я долженъ вчно бороться. И если даже успшно буду вчно бороться, я не могу не бояться, что вс эти борящіяся за свое наслажденіе существа не задавятъ меня. И страданія и страхъ. Дурно. 2) Смыслъ жизни для меня мое счастіе; міръ же живетъ весь вокругъ меня чмъ-то другимъ. и весь міръ для меня безсмыслица. И 3) самое ужасное, включающее въ себя все: весь смыслъ моей жизни — моя жизнь, и каждымъ движеніемъ, каждымъ дыханіемъ я уничтожаю эту жизнь и иду къ погибели всего. Я все это ясно вижу, не могу не видть, разумъ, составляющій часть моего я, не переставая, указываете мн это. Что мн длать? Жить по прежнему, какъ я жилъ съ дтства, нельзя, нельзя жить косточкой, она лопнула, выросло зерно — разумъ, уничтожающій смыслъ каждаго шага жизни. Попробовать спрятать этотъ свтъ, забывать то, что показываетъ разумъ? Не легчаетъ. Спрятанный разумъ проявляется въ вид совсти, отравляющей всякій шагъ жизни. Хочешь, не хочешь, чел[овкъ] долженъ сдлать одно: похоронить свою личную жизнь, поблагодаривъ ее за все, что она дала, а она дала, выростила разумъ, и перенести — не перенести, это неврное выраженіе, п[отому] ч[то] включаетъ понятіе произвола, а тутъ нтъ произвола — не перенести, а отдаться той одной жизни, к[оторая] остается посл уничтоженія личной жизни. Это страшно, непривычно, чудн`o сначала, но длать нечего. Нельзя не отдаться ей, п[отому] ч[то] она одна зоветъ къ себ, она принимаеть въ себя, какъ принимаеть въ себя сосудъ падающее тло. Нельзя не отдаться ей, п[отому] ч[то] она одна разршаетъ вс противорчія личной жизни. Личная жизнь — борьба, жизнь разумная есть единеніе. Личная жизнь есть несогласіе, противленіе жизни міра, жизнь разумная вся въ согласіи съ жизнью міра. Жизнь личная уничтожается смертью. Для жизни разумной нтъ смерти. Нтъ смерти, п[отому] ч[то] человкъ переноситъ свою жизнь въ служеніе вчному закону міра, и потому цль его жизни становится не жизнь, но служеніе. Онъ умираетъ плотски на служен[іи] и не знаетъ смерти.

Но это невозможно, скажутъ т, к[оторые] не могутъ отршиться отъ личной жизни. Напротивъ, невозможно обратное, невозможно не жить вн себя. И вс люди живутъ такъ. Только это есть ихъ дятельная жизнь: семья, имущество, отечество и т. п. Прививокъ разума, выросшій на дичк жизни, есть единственный двигатель жизни. Онъ поглощаетъ все, и всякая дятельность жизни облекается въ разумную, безсмертную жизнь.²

Полностью печатается впервые. Начиная с пункта 2-го было напечатано с некоторыми сокращениями в издании С. А. Толстой «Собр. соч. гр. Л. Н. Толстого», т. XV, М. 1911, под заглавием: «Письмо к А. Д.». Подлинник — на двух полулистах и двух листах почтовой бумаги — имеет, за исключением первых строк, характер сильно измаранной рукописи, в которой многие места, как и отдельные строки и слова зачеркнуты, а между строками мелким почерком сделаны замены или вставки. Ни обращения, ни подписи в письме не имеется, так же как не имеется на нем каких-либо пометок посторонней рукой. Время его написания определяется указанием самого Толстого в письме его к Черткову от 3—4 октября (№ 118).

Письмо это, разростаясь, стало превращаться в статью на тему о жизни и смерти (см. ниже, прим. 2) и в подлиннике послано А. К. Дитерихс не было. Копия же его была вручена Черткову в октябре 1886 г., когда он заезжал, проездом из Лизиновки в Петербург, в Ясную поляну, и передана им А. К. Дитерихс.

Анна Константиновна Дитерихс, по мужу Черткова (род. 17 апреля 1859 г. в Киеве, ум. 11 июня 1927 г. в Москве) и со стороны отца, и со стороны матери происходила из военной среды. Отец ее, Константин Александрович Дитерихс, сын боевого генерала времен наполеоновской войны, по окончании пажеского корпуса уехал в действующую армию на Кавказ и пятнадцать лет провел там в походах; мать ее, Ольга Иосифовна, была дочерью генерала Мусницкого, по происхождению полулитвина, полу-поляка. Детские годы А. К. Дитерихс прошли на Волге в посаде Дубовке Саратовской губ., где отец ее командовал одной из кавказских батарей, стоявших в Дубовке после кавказских походов. В семье уже тогда было несколько человек детей (Анна Константиновна — вторая по старшинству), всего же их было у Дитерихсов, считая трех умерших в отрочестве, двенадцать — семь сыновей и пять дочерей. Уклад семейной жизни был старозаветный. Отец, очень прямой и не лишенный сердечности человек, пугал иногда детей своими резко-деспотическими вспышками; мать была, напротив, кроткая, печальная и склонная изнеживать детей; она была очень религиозна, в церковном духе, тогда как отец, долго живший среди разноплеменного населения Кавказа, отдавал предпочтение перед православием магометанству и русским сектам молокан и духоборцев. Наиболее сильные впечатления детства были связаны для А. К. Дитерихс с волжскими народными песнями — бурлаков и лодочников, которые в дальнейшем оказали большое влияние на ее собственное пение и на ее музыкальное творчество. В 1866 г. отец, отказавшись от фронтовой службы, уехал на Кавказ для организации там коннозаводского дела, так как был знатоком его, семья же переехала в Киев, комендантом которого состоял тогда дед А. К. Дитерихс, ген. Мусницкий. Затем семья, вновь соединившись, жила то на Кавказе в Майкопе, то в Одессе, а в начале 1870-х гг. опять переехала в Киев, где А. К. Дитерихс училась в Фундуклеевской гимназии и серьезно занималась пением у известной преподавательницы Авранек. С 1878 г. Дитерихсы поселились в Петербурге, и А. К. Дитерихс поступила на Высшие женские курсы (Бестужевские) — на словесное отделение, с которого через два года перешла на естественное и закончила его в 1886 г. В этот период своей жизни — в годы студенчества — она считала себя атеисткой, зачитывалась «Историей материализма» Ф. А. Ланге, Льюисом, Чернышевским, Флеровским и другими писателями революционно-народнической окраски, сочувствовала «Земле и Воле» и, по ее собственным словам, «была на границе увлечения революцией», но террористический акт 1-го марта оттолкнул ее. Потом она увлекалась одно время позитивизмом Огюста Конта и, наконец, особенно заинтересовалась философией Фихте, которая стала для нее «переходной ступенью к религиозной философии Толстого». Однако занятия наукой и философией без непосредственного приложения к жизни не удовлетворяли ее, и летом, когда Дитерихсы уезжали в деревню— в Харьковскую, потом в Новгородскую губ., где жили, как нестесняющиеся в средствах народолюбивые помещики, ежегодно устраивая грандиозный праздник для окрестных деревень с обильным угощением и раздачей подарков, — А. К. Дитерихс занималась лечением крестьян и вела занятия с крестьянскими детьми. В этот же период ее жизни, когда она была еще на курсах, но уже шла к практической работе, — в 1883 г.— изобразил ее на своей известной картине «Курсистка» художник Н. А. Ярошенко: скромно одетая худенькая черноглазая девушка в черной шапочке, торопящаяся куда-то с пачкой книг под мышкой. Пением она занималась в Петербурге у артистки Мариинского театра Рааб и с успехом выступала на курсовых вечерах. Не окончив еще курсов, весною 1885 г., она узнала о возникновении «Посредника» и тотчас же потянулась к участию в его работе. В письме к Толстому от 9 июня 1885 г. Бирюков так рассказывает о вступлении ее в число постоянных работников редакции: «Малое стадо растет. Вот еще одна овца, услыхавшая голос доброго пастыря и бегущая на зов его. Это одна молодая девушка, кроткая, симпатичная. Она познакомилась со мной через одного моего товарища — моряка — только для того, чтобы сблизиться с нашим делом, просила позволения помогать нам и действительно помогла... Она читала книжки, изданные для народа, разбирала их, отбирала негодные и давала нам те из них, в которых нет ничего противного ученью Христа. Это учение она любит и понимает просто; читала все ваши последние сочинения, почти во всем согласна с вами, ищет дела и приложения этого учения к жизни. Настоящее состояние ее — курсистка, оканчивающая курс на Высш. Женск. курсах. Должно быть, видела в жизни горе, изверилась в людях, — и вот мелькнул для нее светлый луч, она ухватилась за него и теперь рада, благодарит нас... Теперь она с семьей уехала на дачу. Пишет оттуда, что и в семье ей жить стало легче». Несомненно, что и тогда ее чрезвычайно волновали вопросы социального неравенства, и она была всецело с теми, которые стремились сбросить с себя путы своих классовых привилегий и послужить трудящимся. Несмотря на свое чрезвычайно слабое здоровье, она не довольствовалась своей обширной работой в «Посреднике» и с осени 1885 г. стала ездить вместе с Калмыковой и Бирюковым на Шлиссельбургский тракт для преподавания в воскресных и вечерних школах для рабочих. Предрассудки ее семейного круга была чужды ей, и в марте 1886 г. она, как мы уже знаем, поехала с Бирюковым в Москву для знакомства с Толстым, что не мало шокировало Софью Андреевну, которая пришла уже в совершенное негодование, когда в начале мая 1886 г. А. К. Дитерихс с О. Н. Озмидовой в сопровождении Бирюкова приехали на день в Ясную поляну, направляясь в Воронежскую губ. к Н. Д. Кившенко, и на пути туда заехали в Лизиновку к Черткову.