Семейство мирное, ужель тебя забуду И дружбе и любви неблагодарен буду? Ах, мне ли позабыть гостеприимный кров, В сени домашних где богов Усердный эскулап божественной наукой Исторг из-под косы и дивно исцелил Меня, борющегось уже с смертельной мукой! Ужели я тебя, красавица, забыл, Тебя, которую я зрел перед собою Как утешителя, как ангела небес! На ложе горести и слез Ты, Геба юная, лилейною рукою Сосуд мне подала: «Пей здравье и любовь!» Тогда, казалося, сама природа вновь Со мною воскресала И новой зеленью венчала Долины, холмы и леса. Я помню утро то, как слабою рукою, Склонясь на костыли, поддержанный тобою, Я в первый раз узрел цветы и древеса...Какое счастие с весной воспрянуть ясной! (В глазах любви еще прелестнее весна). Я, восхищен природой красной, Сказал Эмилии: «Ты видишь, как она, Расторгнув зимний мрак, с весною оживает, С ручьем шумит в лугах и с розой расцветает; Что б было без весны?.. Подобно так и я На утре дней моих увял бы без тебя!» Тут, грудь ее кропя горячими слезами, Соединив уста с устами, Всю чашу радости мы выпили до дна. Увы, исчезло всё, как прелесть сладка сна! Куда девалися восторги, лобызанья И вы, таинственны во тьме ночной свиданья, Где, заключа ее в объятиях моих, Я не завидовал судьбе богов самих!.. Теперь я, с нею разлученный, Считаю скукой дни, цепь горестей влачу; Воспоминания, лишь вами окрыленный, К ней мыслию лечу, И в час полуночи туманной, Мечтой очарованный, Я слышу в ветерке, принесшем на крылах Цветов благоуханье, Эмилии дыханье; Я вижу в облаках Ее, текущую воздушною стезею...Раскинуты
власы красавицы волною В небесной синеве, Венок из белых роз блистает на главе, И перси дышат под покровом... «Души моей супруг! — Мне шепчет горний дух. — Там в тереме готовом За светлою Двиной Увижуся с тобой!..Теперь прости...» И я, обманутый мечтой, В восторге сладостном к ней руки простираю, Касаюсь риз ее... и тень лишь обнимаю!
Мы не вводим вторую часть стихотворения в основной текст, так как Батюшков опустил ее в «Опытах» по художественным, а не личным соображениям. Предположение о том, что поэт не хотел говорить в печати о своей любви, неосновательно, так как он уже опубликовал продолжение стихотворения до появления «Опытов». Пушкин отметил широкую популярность «Воспоминания», сказав в примечании к своему лицейскому посланию «К Батюшкову» (1814): «Кому неизвестны «Воспоминания на 1807 год»?»
Гейльсбергски поля — местность в Восточной Пруссии, где произошло сражение русских с французами. Во время этого сражения Батюшков был тяжело ранен в ногу.
Аль — река в Восточной Пруссии.
Куща — здесь: палатка.
Стихи г. Семеновой
("Я видел красоту, достойную венца...")
E in si bel corpo pi`u cara venia.
Тасс. V песнь «Освобожденного
Иерусалима»
В прекрасном теле прекраснейшая душа (итал.). — Ред.
Я видел красоту, достойную венца, Дочь добродетельну, печальну Антигону, Опору слабую несчастного слепца; Я видел, я внимал ее сердечну стону — И в рубище простом почтенной нищеты Узнал богиню красоты. Я видел, я познал ее в Моине страстной, Средь сонма древних бард, средь копий и мечей, Ее глас сладостный достиг души моей, Ее взор пламенный, всегда с душой согласный, Я видел — и познал небесные черты Богини красоты. О дарование, одно другим венчанно! Я видел Ксению, стенящу предо мной: Любовь и строгий долг владеют вдруг княжной; Боренье всех страстей в ней к ужасу слиянно, Я видел, чувствовал душевной полнотой И счастлив сей мечтой! Я видел и хвалить не смел в восторге страстном; Но ныне, истиной священной вдохновен, Скажу: красот собор в ней явно съединен: Душа небесная во образе прекрасном И сердца доброго все редкие черты, Без коих ничего и прелесть красоты.
6 сентября 1809
Ярославль
О дарование, одно другим венчанно! — Дарование поэта и актрисы.
Стихи г. Семеновой. Впервые — «Цветник», 1809, № 9, стр. 409—412. В «Опыты» не вошло. Эпиграф — из V песни «Освобожденного Иерусалима» Тассо. Батюшков писал о нем Гнедичу: «Италиянский эпиграф очень приличен к Семеновой; это один из лучших стихов Тассовых...» (Соч., т. 3, стр. 44). Место написания, выставленное под стихотворением, не соответствует действительности, так как 6 сентября 1809 г. Батюшков находился не в Ярославле, а в своем имении Хантонове, где он и закончил в этот день письмо к Гнедичу, при котором было послано стихотворение (Соч., т. 3, стр. 41—45).
Семенова Екатерина Семеновна (1786—1849) — знаменитая русская трагическая актриса, с особенным блеском исполнявшая роли в пьесах Озерова. Посылая стихотворение Гнедичу, Батюшков писал о ней: «Если она скромна, как Корреджиева дева, то и тут не отказалась бы от этой похвалы... Надеюсь, что Семенова поблагодарит хоть словом своей руки; я тем более на это имею право, что с ней незнаком» (Соч., т. 3, стр. 42).
Антигона — героиня трагедии Озерова «Эдип в Афинах» (1804).
Вчера, Бобровым утомленный, Я спал и видел странный сон! Как будто светлый Аполлон, За что, не знаю, прогневленный, Поэтам нашим смерть изрек; Изрек — и все упали мертвы, Невинны Аполлона жертвы! Иной из них окончил век, Сидя на чердаке высоком В издранном шлафроке широком, Наг, голоден и утомлен Упрямой рифмой к светлу небу.Другой, в Цитеру пренесен, Красу, умильную как Гебу, Хотел для нас насильно... петь И пал без чувств в конце эклоги; Везде, о милосерды боги! Везде пирует алчна смерть, Косою острой быстро машет, Богату ниву аду пашет И губит Фебовых детей, Как ветр осенний злак полей! Меж тем в Элизии священном, Лавровым лесом осененном, Под шумом Касталийских вод, Певцов нечаянный приход Узнал почтенный Ломоносов, Херасков, честь и слава россов, Самолюбивый Фебов сын, Насмешник, грозный бич пороков, Замысловатый Сумароков И, Мельпомены друг, Княжнин. И ты сидел в толпе избранной, Стыдливой грацией венчанный, Певец прелестныя мечты, Между Психеи легкокрылой И бога нежной красоты; И ты там был, наездник хилый Строптива девственниц седла, Трудолюбивый, как пчела, Отец стихов «Тилемахиды», И ты, что сотворил обиды Венере девственной, Барков! И ты, о мой певец незлобный, Хемницер, в баснях бесподобный! — Все, словом, коих бог певцов Венчал бессмертия лучами, Сидели там олив в тени, Обнявшись с прежними врагами; Но спорили еще они О том, о сем — и не без шума (И в рае, думаю, у нас У всякого своя есть дума, Рассудок свой, и вкус, и глаз). Садились все за пир богатый, Как вдруг Майинин сын крылатый, Ниссланный вышним божеством, Сказал сидящим за столом: «Сюда, на берег тихой Леты, Бредут покойные поэты; Они в реке сей погрузят Себя и вместе юных чад. Здесь опыт будет правосудный: Стихи и проза безрассудны Потонут вмиг: так Феб судил!» — Сказал Эрмий — и силой крыл От ада к небу воспарил. «Ага! — Фонвизин молвил братьям, — Здесь будет встреча не по платьям, Но по заслугам и уму». — «Да много ли, — в ответ ему Кричал, смеяся, Сумароков, — Певцов найдется без пороков? Поглотит Леты всех струя, Поглотит всех, иль я не я!» — «Посмотрим, — продолжал вполгласа Поэт, проклятый от Парнаса, — Егда прийдут..» Но вот они, Подобно как в осенни дни Поблеклы листия древесны, Что буря в долах разнесла, — Так теням сим не весть числа! Идут толпой в ущелья тесны, К реке забвения стихов, Идут под бременем трудов; Безгласны, бледны, приступают, Любезных детищей купают... И более не зрят в волнах! Но тут Минос, певцам на страх, Старик угрюмый и курносый, Чинит расправу и вопросы: «Кто ты, вещай?» — «Я тот поэт, По счастью очень плодовитый (Был тени маленькой ответ), Я тот, венками роз увитый Поэт-философ-педагог, Который задушил Вергилья, Окоротил Алкею крылья. Я здесь! Сего бо хощет богИ долг священныя природы...» — «Кто ж ты, болтун?» — «Я... Верзляков!» — «Ступай и окунися в воды!» — «Иду... во мне вся мерзнет кровь...Душа... всего... душа природы, Спаси... спаси меня, любовь! Авось...» — «Нет, нет, болтун несчастный, Довольно я с тобою выл!» — Сказал ему Эрот прекрасный, Который тут с Психеей был. «Ступай!» — Пошел, — и нет педанта. «Кто ты?» — спросил допросчик тень, Несущу связку фолианта? «Увы, я целу ночь и день Писал, пишу и вечно буду Писать... всё прозой, без еров.Невинен я. На эту груду Смотри, здесь тысячи листов, Священной пылию покрытых, Печатью мелкою убитых И нет ера ни одного. Да, я!..» — «Скорей купать его!» Но тут явились лица новы Из белокаменной Москвы. Какие странные обновы! От самых ног до головы Обшиты платья их листами, Где прозой детской и стихами Иной кладбище, мавзолей, Другой журнал души своей, Другой Меланию, Зюльмису, Луну, Веспера, голубков, Глафиру, Хлою, Милитрису, Баранов, кошек и котов Воспел в стихах своих унылых На всякий лад для женщин милых(О, век железный!..). А оне Не только въяве, но во сне Поэтов не видали бедных. Из этих лиц уныло-бледных Один, причесанный в тупей, Поэт присяжный, князь вралей, На суд явил творенья новы. «Кто ты?» — «Увы, я пастушок, Вздыхатель, завсегда готовый; Вот мой венок и посошок, Вот мой букет цветов тафтяных, Вот список всех красот упрямых, Которыми дышал и жил, Которым я насильно мил. Вот мой баран, моя Аглая», — Сказал и, тягостно зевая, Спросонья в Лету поскользнул! «Уф! я устал, подайте стул, Позвольте мне, я очень славен. Бессмертен я, пока забавен». —
«Кто ж ты?» — «Я Русский и поэт.Бегом бегу, лечу за славой, Мне враг чужой рассудок здравый. Для Русских прав мой толк кривой, И в том клянусь моей сумой». — «Да кто же ты? — «Жан-Жак я Русский, Расин и Юнг, и Локк я Русский, Три драмы Русских сочинил Для Русских; нет уж боле сил Писать для Русских драмы слезны; Труды мои все бесполезны! Вина тому — разврат умов», — Сказал — в реку! и был таков! Тут Сафы русские печальны, Как бабки наши повивальны, Несли расплаканных детей. Одна — прости бог эту даму! — Несла уродливую драму, Позор для ада и мужей, У коих сочиняют жены. «Вот мой Густав, герой влюбленный...» — «Ага! — судья певице сей, — Названья этого довольно: Сударыня! мне очень больно, Что вы, забыв последний стыд, Убили драмою Густава. В реку, в реку!» О, жалкий вид! О, тщетная поэтов слава! Исчезла Сафо наших дней С печальной драмою своей; Потом и две другие дамы, На дам живые эпиграммы, Нырнули в глубь туманных вод. «Кто ты?» — «Я — виноносный гений. Поэмы три да сотню од, Где всюду ночь, где всюду тени, Где роща ржуща ружий ржот, Писал с заказу Глазунова Всегда на срок... Что вижу я? Здесь реет между вод ладья, А там, в разрывах черна крова, Урания — душа сих сфер И все титаны ледовиты, Прозрачной мантией покрыты, Слезят!» — Иссякнул изувер От взора пламенной Эгиды. Один отец «Тилемахиды» Слова сии умел понять. На том брегу реки забвенья Стояли тени в изумленьи От речи сей: «Изволь купать Себя и всех своих уродов», — Сказал, не слушая довОдов, Угрюмый ада судия. «Да всех поглотит вас струя!..» Но вдруг на адский берег дикий Призрак чудесный и великий В обширном дедовском возке Тихонько тянется к реке. Наместо клячей запряженны, Там люди в хомуты вложенны И тянут кое-как, гужом! За ним, как в осень трутни праздны, Крылатым в воздухе полком Летят толпою тени разны И там и сям. По слову: «Стой!» Кивнула бледна тень главой И вышла с кашлем из повозки. «Кто ты? — спросил ее Минос, — И кто сии?» — на сей вопрос: «Мы все с Невы поэты росски», — Сказала тень. — «Но кто сии Несчастны, в клячей превращенны?» — «Сочлены юные мои, Любовью к славе вдохновенны, Они Пожарского поют И топят старца Гермогена; Их мысль на небеса вперенна, Слова ж из Библии берут; Стихи их хоть немного жестки, Но истинно варяго-росски». — «Да кто ты сам?» — «Я также член;Кургановым писать учен; Известен стал не пустяками, Терпеньем, потом и трудами; Аз есмь зело славенофил», —Сказал и пролог растворил. При слове сем в блаженной сени Поэтов приподнялись тени; Певец любовныя езды Осклабил взор усмешкой блуднойИ рек: «О муж, умом не скудный! Обретший редки красоты И смысл в моей «Деидамии», Се ты! се ты!..» — «Слова пустые», — Угрюмый судия сказал И в Лету путь им показал. К реке подвинулись толпою, Ныряли всячески в водах; Тот книжку потопил в струях, Тот целу книжищу с собою. Один, один славенофил, И то повыбившись из сил, За всю трудов своих громаду, За твердый ум и за дела Вкусил бессмертия награду. Тут тень к Миносу подошла Неряхой и в наряде странном, В широком шлафроке издранном, В пуху, с косматой головой, С салфеткой, с книгой под рукой. «Меня врасплох, — она сказала, — В обед нарочно смерть застала, Но с вами я опять готов Еще хоть сызнова отведать Вина и адских пирогов: Теперь же час, друзья, обедать, Я — вам знакомый, я — Крылов!» «Крылов, Крылов», — в одно вскричало Собранье шумное духов, И эхо глухо повторяло Под сводом адским: «Здесь Крылов!» «Садись сюда, приятель милый! Здоров ли ты?» — «И так и сяк». — «Ну, что ж ты делал?» — «Всё пустяк — Тянул тихонько век унылый, Пил, сладко ел, а боле спал. Ну, вот, Минос, мои творенья, С собой я очень мало взял: Комедии, стихотворенья Да басни, — всё купай, купай!» О, чудо! — всплыли все, и вскоре Крылов, забыв житейско горе, Пошел обедать прямо в рай. Еще продлилось сновиденье, Но ваше длится ли терпенье Дослушать до конца его? Болтать, друзья, неосторожно — Другого и обидеть можно. А боже упаси того!
1809
Между Психеи легкокрылой — Психею — душу или мечту — древние изображали в виде бабочки или крылатой девы, обнявшейся с Купидоном.
Что буря в долах разнесла, — Смотри VI песнь «Энеиды».
И долг священныя природы...» — Смотри «Тень Кука».
Баранов, кошек и котов — Это всё, даже и кошки, воспеты в Москве — ссылаюсь на журналы.
Где роща ржуща ружий ржот — Этот стих взят из сочинений Боброва, я ничего не хочу присваивать.
Я — вам знакомый, я — Крылов!» — Крылов познакомился с духами через «Почту».
Видение на берегах Леты. Впервые — сборник «Русская беседа», т. 1, СПб., 1841, стр. 1—10 (особ. нумер.), со следующим примечанием его издателей: «Шуточное это произведение принадлежит ко времени юности знаменитого поэта. Список его сохранился у одного из литераторов, и мы решились напечатать его: оно любопытно, как по отношениям, так и по неподдельному юмору. Русские музы редко шутят, хотя по старинному присловию: «смеяться не грешно над всем, что кажется смешно». Надобно только, чтоб шутка была безгрешна». Сочиненное не позднее октября 1809 г., «Видение» вскоре стало распространяться в большом количестве списков в Петербурге, а потом в Москве, так как Гнедич, которому Батюшков послал стихотворение в Петербург, уже в ноябре 1809 г. не только прочитал его А. Н. Оленину, но и разрешил последнему снять с него копию (Соч., т. 3, стр. 58 и 59). «Здесь оно из рук в руки ходит, а всё из Питера, ибо я никому не дал», — писал Батюшков Гнедичу из Москвы 1 апреля 1810 г. (Соч., т. 3, стр. 86). Письмо Батюшкова к Гнедичу от 3 января 1810 г. показывает, что он сам желал, чтобы его друг ознакомил с «Видением» петербургские литературные круги (см.: «Отчет Публичной библиотеки за 1895 г.». СПб., 1898, Приложение, стр. 12). В 1814 г. или в начале 1815 г. «Видение» было внесено в БТ, по тексту которой напечатано в изд. 1934, стр. 173—181; этот текст дается и в нашем издании. В списке «Видения», принадлежавшем К. Я. Гроту (ПД), стихи 63—65 имеют выразительный зачеркнутый вариант:
Подземны воды справедливы — Дурное мигом поглотят, А для прямых Парнаса чад Созреют вечности оливы.
В некоторых списках «Видения» есть эпиграф, представляющий собой несколько переиначенные стихи из IX сатиры Буало: «Ma muse sage et discr`ete sait de l’homme d’honneur distinguer le po`ete» ‹«Моя муза, благоразумная и скромная, умеет отделять поэта от порядочного человека»›. Батюшков старательно исправлял и дополнял «Видение» (Соч., т. 3, стр. 59 и 61) и даже «нарочно» сжег все черновики, «чтоб после прочитать на свежий ум и переправить» (Соч., т. 3, стр. 70). В письмах к Гнедичу Батюшков сначала довольно пренебрежительно отзывался о своем произведении: «Этакие стихи слишком легко писать, и чести большой не приносят» (Соч., т. 3, стр. 55), но затем стал подчеркивать оригинальность «Видения» и утверждать, что оно дойдет до потомства — в отличие от произведений писателей-шишковистов. «Произведение довольно оригинальное, ибо ни на что не похоже», — писал он Гнедичу (Соч., т. 3, стр. 61), а в другом письме к нему замечал, говоря о своей «Лете»: «Я скажу тебе мое мнение: она останется; переживет «Петриаду» Сладковского и «лирики» Шихматова, не так, как какая-нибудь вещь совершенная, но как творение оригинальное и забавное, как творение, в котором человек, не смотря ни на какие личности, отдал справедливость таланту и вздору» (Соч., т. 3, стр. 86). Признавая, что в «Видении» «иным больно досталось» (Соч., т. 3, стр. 35), Батюшков все же относил его скорее к области юмора, чем сатиры. «Я мог бы написать все гораздо злее, в роде Шаховского. Но убоялся, ибо тогда не было бы смешно», — говорил он в письме к Гнедичу (Соч., т. 3, стр. 61). Батюшков заявлял (вероятно, не очень серьезно) о своем желании издать «Видение» с иллюстрациями. «Желал бы очень напечатать в лицах это все маранье: для рисовщика карикатур — пространное поле», — писал он А. Н. Оленину (Соч., т. 3, стр. 59). Но вместе с тем, опасаясь литературного скандала, он начал упрекать Гнедича в том, что тот рассказал А. Н. Оленину, кто автор «Видения», с тревогой спрашивал друга, бранят ли его в Петербурге, и справлялся о том, не читал ли «Видение» Шишков (Соч., т. 3, стр. 60, 61 и 62). Шишковисты действительно были оскорблены «Видением» и крайне рассержены на его автора. Это дошло до Батюшкова и произвело на него тягостное впечатление. «У вас на меня гроза», — писал Батюшков Гнедичу из Москвы в Петербург 23 марта 1810 г., сообщая, что на него, по слухам, «более еще вооружится» Державин и что он, «убитый духом и обстоятельствами», «решился оставить все и уехать в чужие краи» (Соч., т. 3, стр. 82). В другом письме к Гнедичу, от 1 апреля 1810 г., Батюшков признавался: «Даже до того дошло, что несколько ночей не спал, размышляя, что-де я наделал» (Соч., т. 3, стр. 85). В 1817 г. Гнедич предложил Батюшкову напечатать «Видение» в «Опытах», очевидно надеясь на то, что это повысит интерес к изданию и принесет автору материальные выгоды, но Батюшков категорически отказался от этого, заявляя, что он не хочет обидеть некоторых осмеянных в «Видении» литераторов: «„Лету“ ни за миллион не напечатаю; в этом стою неколебимо, пока у меня будет совесть, рассудок и сердце. Глинка умирает с голоду; Мерзляков мне приятель или то, что мы зовем приятелем; Шаликов в нужде; Языков питается пылью, а ты хочешь, чтобы я их дурачил перед светом. Нет, лучше умереть! Лишняя тысяча меня не обогатит» (Соч., т. 3, стр. 389). Образы «Видения» были широко использованы арзамасцами. Так, Д. П. Северин в шуточной речи советовал вступающему в общество М. Ф. Орлову не трогать мертвых «халдеев» (то есть шишковистов) и говорил о живых: «Но есть другие, которых купать вам предоставляется. Будьте для них неумолимою Летою» («„Арзамас“ и арзамасские протоколы». Л., 1933, стр. 213). См. также о приготовленной для «Арзамаса» речи Н. И. Тургенева, где отразились образы «Видения», во вступ. статье, стр. 39. Пушкин знал и любил «Видение» еще в юности и внес его в свою лицейскую тетрадь с потаенными стихами. В послании «Городок» (1815) Пушкин писал о Батюшкове и его «Видении», занявшем почетное место в этой тетради:
И ты, насмешник смелый, В ней место получил, Чей в аде стих веселый Поэтов раздражил, Как в юношески леты В волнах туманной Леты Их гуртом потопил...
Бобров — см. примеч. к «Посланию к стихам моим», стр. 263—264. В списке «Видения», опубликованном в «Русской беседе», Бобров назван Бобрисом, то есть Бибрисом, как и в ряде других произведений Батюшкова; см. примеч. к эпиграмме «Как трудно Бибрису со славою ужиться!», стр. 325.
Шлафрок — халат.
Фебовы дети — поэты.
Херасков Михаил Матвеевич (1733—1807) — поэт, видный представитель классицизма, автор героической поэмы «Россияда» (вышла в 1779 г.). Хотя Батюшков в «Видении» хвалебно отзывался об этом поэте, в неопубликованной записной книжке он утверждал, что Хераскова «читать трудно» (ПД), в письме называл его «водяным Гомером» (Соч., т. 3, стр. 150), а о «Россияде» говорил: «Я не знаю скучнее и холоднее поэмы» (Соч., т. 2, стр. 312).