Полное собрание стихотворений под ред. Фридмана

Неудивительно, что антологические стихотворения Батюшкова, ставшие одним из его лучших художественных завоеваний и свидетельствующие о том, насколько высоким был уровень мастерства поэта в конце его творческого пути, вызывали восторженные отзывы современников. И. И. Дмитриев писал о них А. И. Тургеневу: «Это совершенство русской версификации: какая гибкость, мягкость, нежность и чистота!» [87] В. К. Кюхельбекер, написавший об этих стихотворениях специальную статью, отмечал в них «самый пылкий лиризм» и «исполинскую силу выражений», [88] а Белинский считал их «истинно образцовыми, истинно артистическими» и выдвигал их на первое место в творчестве Батюшкова, как «лучшее произведение его музы», сетуя на то, что публика не обращает должного внимания на эти шедевры, отличающиеся «мраморной рельефностью формы». [89]

87

Письмо от 25 февраля 1820 г. (И. И. Дмитриев. Соч., т. 2. СПб., 1893, стр. 260).

88

«О греческой антологии» («Сын отечества», 1820, № 23, стр. 148 и 149).

89

«Римские элегии» (Белинский, т. 5, стр. 248 и 254).

Но ни история древнего мира, ни античное искусство не могли сгладить трагический конфликт поэта с действительностью. Тяжелые раздумья и мрачные настроения снова начали бурно обостряться. Выражением их стало стихотворение, известное под условным названием «Изречение Мельхиседека», где Батюшков заявлял, что жизнь человека представляет собой сплошную цепь страданий и целиком определяется непонятной ему волей рока, не открывающей перед ним никаких разумных целей («Рабом родится человек, Рабом в могилу ляжет»). При этом Батюшков отвергал и «утешения» религии, на которые он прежде пытался опереться. «И смерть ему едва ли скажет, зачем он шел...» — писал поэт о человеке, распространяя свой скептицизм на учение о загробной жизни. Но беспросветный пессимизм, выразившийся в «Изречении Мельхиседека», вырастая из «кризисных» переживаний, все же возник в значительной мере и под влиянием душевной болезни Батюшкова. Вот почему было бы неверно считать «Изречение Мельхиседека» итогом всего творческого пути поэта.

Многое говорит о том, что, если бы душевная болезнь Батюшкова не оборвала его работу, он мог бы выйти на какую-то новую творческую дорогу. На этой точке зрения твердо стоял Белинский, находивший, что расцвет деятельности Пушкина оказал бы «сильное и благодетельное влияние» на Батюшкова. [90] «Только тогда узнали бы русские, какой великий талант имели они в нем», — писал Белинский. [91]

Трагическую незавершенность своего творческого пути ясно почувствовал сам Батюшков, когда он уже не в состоянии был его продолжать. В минуту просветления душевнобольной поэт сказал Вяземскому: «Что говорить о стихах моих!.. Я похож на человека, который не дошел до цели своей, а нес он на голове красивый сосуд, чем-то наполненный. Сосуд сорвался с головы, упал и разбился вдребезги. Поди узнай теперь, что в нем было!» [92]

90

«Речь о критике А. Никитенко» (Белинский, т. 6, стр. 293).

91

«Сочинения Александра Пушкина» (Белинский, т. 7, стр. 271).

92

«Старая записная книжка» (П. А. Вяземский. Полн. собр. соч., т. 8. СПб., 1883, стр. 481).

***

Батюшков был тесно связан с передовой русской культурой. Несмотря на известную скованность старыми формами, его творчество было устремлено вперед — в художественные дали романтизма. Именно идейно-художественное новаторство Батюшкова сделало его одним из учителей и любимых писателей Пушкина. Великого русского поэта роднило с его ближайшим предшественником Батюшковым прежде всего земное, стихийно-материалистическое восприятие жизни. На всем протяжении творческого пути Батюшков оставался для Пушкина классиком русской поэзии и в то же время живым художественным явлением. При анализе лицейской лирики Пушкина выясняется, что влияние Батюшкова и количественно и качественно перевешивает в ней влияния всех других поэтов. И в дальнейшем Пушкин продолжал живо интересоваться батюшковскими мыслями, темами и художественными приемами. Совершая стремительный путь от эпикурейской поэзии к вольнолюбивому романтизму и далее, к реализму, Пушкин сознательно и бессознательно включал переработанные им батюшковские мотивы, образы и приемы в разные стилевые пласты своего творчества. Мы часто встречаем их в лирике Пушкина, почти во всех его поэмах, в «Пире во время чумы» и в «Евгении Онегине». Пушкин использовал также стихотворный язык и формы стиха Батюшкова и его фразеологию — устойчивые словесные формулы, старательно отточенные этим взыскательным мастером. Все это было вполне закономерным, так как Пушкин и Батюшков создали два тесно связанных, последовательных этапа прогрессивного развития русской литературы. Но конечно, во всех областях Пушкин сделал гигантский шаг вперед по сравнению с Батюшковым — и потому, что он был гением, а его предшественник лишь крупным талантом, и потому, что он сумел стать несравненным «поэтом действительности», с удивительной полнотой и свежестью изобразившим русскую жизнь. Недаром в заметках на полях «Опытов» Пушкин не только восхищался художественным блеском поэзии Батюшкова, но и с позиций строгого реализма критиковал ее за стилистический разнобой, за смешение мифологических и бытовых образов.

Влияние идей и стиля Батюшкова или отдельных мотивов его стихотворений мы находим и в поэзии Рылеева, Баратынского, Лермонтова, Тютчева, Майкова. Но Батюшков — не только учитель русских поэтов. Как и все подлинно высокие произведения искусства, лучшие стихи поэта вырвались за рамки своей эпохи и прошли через «завистливую даль» веков. И сейчас они продолжают жить полной жизнью и доставляют читателю эстетическое наслаждение. В этом замечательный итог творческой деятельности Батюшкова, сумевшего создать, несмотря на острый трагизм своей биографии, благородную, яркую и гармоничную поэзию.

Н. Фридман

Стихотворения

Мечта ("О, сладостна мечта, дщерь ночи молчаливой...")

О, сладостна мечта, дщерь ночи молчаливой,Сойди ко мне с небес в туманных облаках Иль в милом образе супруги боязливой, С слезой блестящею во пламенных очах! Ты, в душу нежную поэта Лучом проникнув света, Горишь, как огнь зари, и красишь песнь его, Любимца чистых сестр, любимца твоего, И горесть сладостна бывает: Он в горести мечтает. То вдруг он пренесен во Сельмские леса, Где ветр шумит, ревет гроза, Где тень Оскарова, одетая туманом, По небу стелется над пенным океаном; То с чашей радости в руках Он с бардом песнь поет — и месяц в облаках, И Кромлы шумный лес безмолвствуя внимает, И эхо вдалеке песнь звучну повторяет. О, сладостна мечта, ты красишь зимний день, Цветами и зиму печальную венчаешь, Зефиром по цветам летаешь И между светлых льдин являешь миртов тень! Богиня ты, мечта! Дары твои бесценны Самим невольникам в слезах. Цепями руки отягченны, Замки чугунны на дверях Украшены мечтой... Какое утешенье Украсить заключенье, Оковы променять на цепь веселых роз!.. Подругу ль потерял, источник вечных слез, Ступай ты в рощицу унылу, Сядь на плачевную могилу, Задумайся, вздохни — и друг души твоей, Одетый ризою прозрачной, как туманом, С прелестным взором, стройным станом, Как нимфа легкая полей, Прижмется с трепетом сердечным, Прижмется ко груди пылающей твоей. Стократ мы счастливы мечтаньем скоротечным! Мечтанье есть душа поэтов и стихов. И едкость сильная веков Не может прелестей сокрыть Анакреона, Любовь еще горит во Сафиных мечтах. А ты, любимец Аполлона, Лежащий на цветах В забвеньи сладостном, меж нимф и нежных граций, Певец веселия, Гораций, Ты в песнях сладостно мечтал, Мечтал среди пиршеств и шумных, и веселых И смерть угрюмую цветами увенчал! Найдем ли в истинах мы голых Печальных стоиков и твердых мудрецов Всю жизни бренной сладость? От них эфирна радость Летит, как бабочка от терновых кустов. Для них прохлады нет и в роскоши природы; Им девы не поют, сплетяся в хороводы; Для них, как для слепцов, Весна без прелестей и лето без цветов. Увы, но с юностью исчезнут и мечтанья, Исчезнут граций лобызанья! Как светлые лучи на темных облаках, Веселья на крылах Дни юности стремятся: Не долго на цветах В беспечности валяться. Весеннею порой Лишь бабочка летает, Амуров нежный рой Морщин не лобызает. Крылатые мечты Не сыплют там цветы, Где тусклый опытность светильник зажигает. Счастливая мечта, живи, живи со мной! Ни свет, ни славы блеск пустой Даров твоих мне не заменят. Глупцы пусть дорого сует блистанье ценят, Лобзая прах златой у мраморных крыльцов! Но счастию певцов Удел есть скромна сень, мир, вольность и спокойство. Души поэтов свойство: Идя забвения тропой, Блаженство находить мечтой. Их сердцу малость драгоценна: Как бабочка влюбленна Летает с травки на цветок, Считая морем ручеек, Так хижину свою поэт дворцом считает И счастлив!.. Он мечтает.

1802 или 1803

Мечта (Первая редакция). Впервые — «Любитель словесности», 1806, № 9, стр. 216—219. Самое раннее из дошедших до нас стихотворений Батюшкова. Впоследствии поэт несколько раз перерабатывал его. См. примеч. к окончательной редакции «Мечты», вошедшей в «Опыты», на стр. 314—315. До нас дошли также два стиха Батюшкова, может быть еще более ранние, чем первая редакция «Мечты». В письме к Гнедичу от 1 апреля 1810 г. Батюшков приводил строки:

Для нас всё хорошо вдали, Вблизи — всё скучно и постыло!

и прибавлял: «Вот два стиха, которые я написал в молодости, то есть в 15 лет» (Соч., т. 3, стр. 87). «Мечта» отмечена сильным влиянием лирики М. Н. Муравьева, в особенности его стихотворения «К музе», привлекавшего Батюшкова как воплощение «сладкой задумчивости» (Соч., т. 2, стр. 90—91). Финал «Мечты» почти совпадает с характеристикой поэта из стихотворения Жуковского «К поэзии» (1804).

Сельмские леса — леса, окружавшие дворец Фингала, героя поэм шотландского писателя Джемса Макферсона (1736—1796), изданных им под именем легендарного кельтского певца Оссиана.

Оскар — сын Оссиана, погибший в сражении.

Кромла — священная гора друидов, кельтских жрецов.

Анакреон (ок. 570—478 до н. э.) — древнегреческий лирик, воспевавший чувственные радости, любовь и вино.

Сафо (конец VII—VI в. до н. э.) — древнегреческая поэтесса, прославившаяся своей любовной лирикой.

Квинт Гораций Флакк (65—8 до н. э.) — римский поэт.

Стоики — греческие и римские философы, проповедовавшие аскетическое отречение от страстей и считавшие высшим благом душевное спокойствие. Осуждение стоиков было типично для карамзинистов, основывавших свою эстетику на культе чувства, а не разума. См. «Разговор о счастии» Карамзина (Сочинения, т. 3. СПб., 1848,. стр. 484).

Ни свет, ни славы блеск пустой — перефразировка строки из стихотворения М. Н. Муравьева «К музе», где мечта ставится выше, чем «света шумного весь блеск и пустота».

Послание к стихам моим ("Стихи мои! опять за вас я принимаюсь!..")

Sifflez-moi librement, je vous le rends, mes fr`eres.

Voltaire

Освистывайте меня без стеснения, собратья мои, я отвечу вам тем же. Вольтер (франц.). — Ред.

Стихи мои! опять за вас я принимаюсь! С тех пор как с музами, к несчастью, обращаюсь, Покою ни на час... О, мой враждебный рок! Во сне и наяву Кастальский льется ток! Но с страстию писать не я один родился: Чуть стопы размерять кто только научился, За славою бежит — и бедный рифмотвор В награду обретет не славу, но позор. Куда ни погляжу, везде стихи марают, Под кровлей песенки и оды сочиняют. И бедный Стукодей, что прежде был капрал, Не знаю для чего, теперь поэтом стал: Нет хлеба ни куска, а роскошь выхваляет И грациям стихи голодный сочиняет; Пьет воду, а вино в стихах льет через край; Филису нам твердит: «Филиса, ты мой рай!» Потом, возвысив тон, героев воспевает: В стихах его и сам Суворов умирает! Бедняга! удержись... брось, брось писать совсем! Не лучше ли тебе маршировать с ружьем! Плаксивин на слезах с ума у нас сошел: Всё пишет, что друзей на свете не нашел! Поверю: ведь с людьми нельзя ему ужиться, И так не мудрено, что с ними он бранится. Безрифмин говорит о милых... о сердцах... Чувствительность души твердит в своих стихах; Но книг его — увы! — никто не покупает, Хотя и Глазунов в газетах выхваляет. Глупон за деньги рад нам всякого бранить, И даже он готов поэмой уморить. Иному в ум придет, что вкус восстановляет: Мы верим все ему — кругами утверждает! Другой уже спешит нам драму написать, За коей будем мы не плакать, а зевать. А третий, наконец... Но можно ли помыслить — Все глупости людей в подробности исчислить?.. Напрасный будет труд, но в нем и пользы нет: Сатирою нельзя переменить нам свет. Зачем с Глупоном мне, зачем всегда браниться? Он также на меня готов вооружиться. Зачем Безрифмину бумагу не марать? Всяк пишет для себя: зачем же не писать? Дым славы, хоть пустой, любезен нам, приятен; Глас разума — увы! — к несчастию, не внятен. Поэты есть у нас, есть скучные врали; Они не вверх летят, не к небу, но к земли. Давно я сам в себе, давно уже признался, Что в мире, в тишине мой век бы провождался, Когда б проклятый Феб мне не вскружил весь ум; Я презрел бы тогда и славы тщетный шум И жил бы так, как хан во славном Кашемире, Не мысля о стихах, о музах и о лире. Но нет... Стихи мои, без вас нельзя мне жить, И дня без рифм, без стоп не можно проводить! К несчастью моему, мне надобно признаться, Стихи, как женщины: нам с ними ли расстаться?.. Когда не любят нас, хотим их презирать, Но всё не престаем прекрасных обожать!