Полное собрание стихотворений

Тучки румяные, русые.

Червячка из чехла

выжмешь, за усики

вытащишь, и на крючок.

Ждешь. Клюет.

Сладко дрогнет леса, и блеснет,

шлепнет о мокрые доски

голубая плотва, головастый бычок

или хариус жесткий.

А когда мне удить надоест,

на деревянный навес

взберусь

(...Русь!..)

и оттуда беззвучно ныряю

в отраженный закат...

Ослепленный, плыву наугад,

ширяю,

навзничь ложусь - и не ведаю, где я

в небесах, на воде ли.

Мошкара надо мною качается

вверх и вниз, вверх и вниз - без конца...

Вечер кончается.

Осторожно сдираю с лица

липкую травку.

В щиколку щиплет малявка:

сладок мне рыбий

слепой поцелуй.

В лиловеющей зыби

узел огненных струй

и плыву я,

горю,

глотаю зарю

вечеровую...

А теперь в бесприютном краю,

уж давно не снимая котомки,

качаю - ловлю я, качаю - ловлю

строки о русской речонке,

строки, как отблески солнца, бессвязные...

А ведь реки, как души, все разные,

нужно,

чтоб соседу поведать о них,

знать) пожалуй, русалочий лепет жемчужный,

изумрудную речь водяных.

Но у каждого в сердце, где клад заковала

кочевая стальная тоска,

отзывается внятно, что сердцу, бывало,

напевала родная река...

8 апреля 1923, Берлин

x x x

Когда я по лестнице алмазной

поднимусь из жизни на райский порог,

за плечом, к дубинке легко привязан,

будет заплатанный узелок.

Узнаю: ключи, кожаный пояс,

медную плешь Петра у ворот.

Он заметит: я что-то принес с собою

и остановит, не отопрет.

"Апостол,- скажу я,- пропусти мя!.."

Перед ним развяжу я узел свой:

два-три заката, женское имя

и темная горсточка земли родной...

Он поводит строго бровью седою,

но на ладони каждый изгиб

пахнет еще гефсиманской росою

и чешуей иорданских рыб.

И потому-то без трепета, без грусти

приду я, зная, что, звякнув ключом,

он улыбнется и меня пропустит,

в рай пропустит с моим узелком.

21 апреля 1923

x x x

В часы трудов счастливых и угрюмых

моя благая слушает тоска,

как долгой ночью в исполинских думах

ворочаются в небе облака.

Ударит и скользнет Господь по лире,

здесь отзвук - свет еще одной зари...

Здесь все творит в сладчайшем этом мире

и от меня все требует: твори.

Гул дантовский в тебе я слышу, тополь,

когда ты серебришься пред грозой,

и муравьиный вижу я Акрополь,

когда гляжу на хвойный холм живой.

Поет вода, молясь легко и звонко,

и мотыльковых маленьких мадонн

закат в росинки вписывает тонко

под светлый рассыпающийся звон.

Так как же мне, в часы нагие ночи

томясь в себе, о, как же не творить,

когда весь мир, весь мир упрямый хочет

со мной дышать, гореть и говорить?

28. 4. 23.

x x x

О, как ты рвешься в путь крылатый,

безумная душа моя,

из самой солнечной палаты

в больнице светлой бытия!

И, бредя о крутом полете,

как топчешься, как бьешься ты

в горячечной рубашке плоти,

в тоске телесной тесноты!

Иль, тихая, в безумье тонком

гудишь-звенишь сама с собой,

вообразив себя ребенком,

сосною, силовьем, совой.

Поверь же соловьям и совам,

терпи, самообман любя,

смерть громыхнет тугим засовом

и в вечность выпустит тебя.

2 мая 1923

x x x

Нет, бытие - не зыбкая загадка!

Подлунный дол и ясен, и росист.

Мы - гусеницы ангелов; и сладко

въедаться с краю в нежный лист.

Рядись в шипы, ползи, сгибайся, крепни,

и чем жадней твой ход зеленый был,

тем бархатистей и великолепней

хвосты освобожденных крыл.

6. 5. 23.

x x x

Я странствую... Но как забыть? Свистящий

рвал ветер твой платок, дышал прибой,

дышала ты... на гальке шелестящей

прощался я с отчизной и тобой.

Мотало ялик. Полоса тумана

луну пересекала пополам,

вздымалось море отгулом органа,

стекало по заплаканным скалам.

И ты на небывалое изгнанье

благословляла жалобно меня,

и снилось мне, что ночь твое дыханье,

что ты умрешь при мановенье дня.

И клялся я, что вечно и повсюду,

на всех распутьях мировой глуши,

о, как беречь, как праздновать я буду

гнев и любовь - бессонницу души.

И море встало. Холодом и дымом

отхлынул берег, весь тобой звеня.

Я странствую... На берегу родимом

ты, верная, еще не ждешь меня.

Берлин, май 1923 г.

x x x

Зовешь, - а в деревце гранатовом совенок

полаивает, как щенок.

В вечерней вышине так одинок и звонок

луны изогнутый клинок.

Зовешь, - и плещет ключ вечернею лазурью.

Как голос твой, вода свежа,

и в глиняный кувшин, лоснящийся глазурью,

луна вонзается дрожа.

26. 7. 23.

x x x

Как бледная заря, мой стих негромок,

и кратко звуковое бытие,

и вряд ли мой разборчивый потомок

припомнит птичье прозвище мое.

Что ж делать, муза, жизнь моя. Мы будем

в подстрочном примечанье скромно жить...

Не прозвенеть, не высказать мне людям,