Полоса точного приземления

Арена цирка, публика, противник - все это мгновенно исчезло. Но не исчезла острая, давящая, мешающая вздохнуть боль. Вообще-то боль Белосельский переносил сравнительно спокойно - приучил себя к этому, лечась от изрядного количества травм, выпавших в жизни на его долю. Но тут самым противным была не сама боль, а то, что стало трудно дышать.

По дороге в госпиталь Белосельский несколько раз терял сознание. Это было даже чем-то приятно: он проваливался куда-то, где не было боли и ничто не мешало ни вдоху, ни выдоху.

Вынырнув - уже на госпитальной койке - в очередной раз из небытия, он услышал, как один из окруживших его людей в белых халатах и таких же шапочках сказал:

–  Инфаркт… Типичный… Мария Петровна! Капельницу!..

Начитавшийся за последние месяцы медицинской литературы, Белосельский успел подумать: «Инфаркт? Не похоже. Ошибаются медики. При инфаркте полагается, чтобы больного охватывал непреодолимый страх. А меня не охватывает…» - и снова провалился в бессознание.

…Когда дня три спустя к больному стали осторожно пускать посетителей («Минут пятнадцать, не больше! А то, знаете, мы его только-только откачали…»), сразу же к нему заявились Федько и Литвинов. Они недавно вернулись из командировки, и первая новость, встретившая их дома, была: у Белосельского инфаркт.

–  Вот и неприятность!
– констатировал Марат.
– И нельзя сказать, чтобы мелкая!..

Белосельский, чувствуя себя в своей одноместной палате в некотором роде хозяином, счел необходимым развлечь гостей демонстрацией окружавшей его медицинской техники:

–  Это все тут называется - интенсивная терапия. Не какая-нибудь - интенсивная! Вот установка веселящего газа. Вроде наркоза… А это - в металлической коробке - инструменты кипятят, на случай если грудную клетку вскрывать, прямой массаж сердца делать…

–  Ничего себе терапия!
– хмыкнул Федько.
– Прямой массаж. Это надо же!..

–  Иногда, выходит, надо. Но мне такие страсти, слава богу, ни к чему. У меня - в легкой форме… Мне вот только, видите, капельное вливание назначили.

Действительно, у постели Белосельского стоял высокий штатив, в укрепленной на нем системе банок, пузырьков и трубок булькала какая-то, внешне ничем не отличающаяся от обыкновенной воды жидкость, а вылезающая из всей этой системы резиновая трубка заканчивалась иглой, воткнутой больному в вену и прибинтованной - чтобы не выскочила - к руке.

Белосельский передохнул немного и продолжил:

–  Теперь я попробовал, как это происходит: умирать. То есть вроде бы умереть, а потом вернуться…

–  Это ты, брат, много раз пробовал, - возразил Федько.
– Чего-чего, а этого в твоей биографии хватало.

–  Я не о том. Там совсем другое: все, правда, шло к тому, чтобы помереть, но сам-то организм не угасал. Напротив, в полную силу действовал, чтобы выкрутиться. И выкручивался… А здесь - иначе.

–  А как?

–  Больше всего похоже, будто засыпаешь. И тоже, как когда засыпаешь, самый момент отключения сознания не фиксируется… Только потом, когда обратно вылезаешь, только тогда и отдаешь себе отчет: побывал там!..

–  Ну, и как оно там?
– полюбопытствовал Литвинов.

–  А никак. Ничего нет. Провал и никаких ощущений… Знаете, говорят, будто там какой-то тоннель длинный, а в конце что-то светится и человеку кажется: летит он вдоль этого тоннеля… Так вот, это все байки… Ничего там нет. Пусто.

–  Если пусто, значит, неинтересно. И, пожалуйста, Алексаныч, больше туда не ходи. Смысла нет. Посещай зрелища более завлекательные, - посоветовали друзья.

Белосельский пообещал, что именно так и постарается поступать, как только обретет несколько большую свободу в планировании собственных действий, и показал на шланг, привязывавший его к капельнице:

–  Сейчас-то я пока на коротком поводке…

О том, что Белосельский идет на поправку, казалось бы, свидетельствовало все, начиная с объективных показаний ежедневно снимаемых кардиограмм и кончая расположением духа самого Белосельского: спокойным, слегка ироничным по отношению к медицине, медикам и прежде всего к самому себе («Это надо же было так оскандалиться!»). Ото дня ко дню ему делалось лучше. «Еще денек-другой, и, если дела так и дальше пойдут, будем с вами, Петр Александрович, садиться, ножки с кроватки спускать», - обещал доктор, сразу понравившийся Белосельскому своей интеллигентностью, спокойной доброжелательностью и внушающей доверие манерой размышлять при пациенте вслух, а не вещать наподобие жреца истины, слабому разуму непосвященных заведомо недоступные.

«Если так и дальше пойдут…»

Но дальше дела пошли не так. Совсем не так! Не зря, видно, сделал эту оговорку опытный доктор.

Инфаркт, как это бывает при сердечных заболеваниях, дал через полторы недели второй пик. Снова проснулся Белосельский к исходу ночи от ощущения тяжелого и какого-то ребристо-колючего груза на сердце, успел протянуть руку к звонку, нажать на кнопку, но прибежавшая дежурная сестра застала его уже без сознания - Петр Александрович опять провалился в спокойное, легкое небытие.

Провалился почти привычно - в который уж раз! Но, в отличие от всех предыдущих провалов, больше из него не вынырнул…

Там и остался.

Много, очень много народа пришло на похороны. Почетный караул, венки, ленты, ордена на красных подушечках, - все, как всегда в подобных грустных случаях. И речи такие же, как всегда. Конечно, кто-то произнес обязательную фразу о том, как хорошо было бы, если бы все добрые слова о своих заслугах покойный выслушал при жизни. Позднее другой выступавший высказал ту же справедливую, хотя и несколько потертую от неумеренного употребления мысль - он читал свою речь по бумажке и, хоть и запнулся на секунду, обнаружив, что повторяется, но оторваться от написанного текста не решился; так и дочитал свою бумажку до конца.

–  Трудно передать, какое благотворное влияние оказывал Петр Александрович на улучшение нравственной атмосферы в нашем коллективе!
– сказал еще один оратор.

–  А что: было чего улучшать?
– буркнул стоявший рядом с Литвиновым инженер из братского конструкторского бюро.

Марат ничего не ответил. Он думал о другом: как много сегодня говорят о человеческом облике покойного, о том, каков он был с людьми и среди людей, что ценил, против чего воевал… О том, что Белосельский - выдающийся летчик-испытатель, упоминалось вскользь, как нечто само собой разумеющееся.

«И это правильно, - решил Марат.
– Ведь приходит в жизнь человек. И уходит из жизни прежде и раньше всего прочего человек. Какие бы ни были у него заслуги и как бы высоко он ни поднялся в деле, в котором служил людям… Опять-таки: людям…»

Возвращаясь с похорон, Марат вспоминал свой разговор с Белосельским. Трудный, непросто доставшийся им обоим разговор. Чуть больше двух недель прошло, а кажется - годы… «Чем он тогда закончился, наш разговор? Я сказал: ноги моей больше на их совещаниях не будет…»