Половецкие пляски

— Вот именно, милая моя, — «символически». Это в мелодраме может быть символически. А на деле такие романчики чреваты сожительством, скандалами, залетами, детьми, разводами, воссоединениями, изменами или такой вот, как у тебя сейчас, ипохондрией… Мы ведь живые, срастаемся, прирастаем, пускаем корни — быть может, не там и не к тому, но тем не менее. Так уж повелось… Так что не дуйся. Я ведь тоже хотела с Веней завести… — Маргарита басовито и задумчиво протянула: — Роман-нн-чик… А что вышло? Хочешь, чтобы и волки сыты, и овцы целы… уж прости за аналогии.

Лиза недоверчиво зыркнула на проповедующую Маргариту и углубилась в свой «подводный» ход мыслей, хаотичный и спонтанный, но неизменно приводивший все к одним и тем же «баранам».

— …теперь я вспоминаю. Точно-точно, он и раньше упоминал об Ане. И говорил вроде того: она тоже жила на улице Коминтерна. Тоже, потому что на улице Коминтерна живет теперь его бывшая жена. Он постоянно говорит о ней. Я все время слышу о ее гастролях, о ее гастритах, о ее придатках, о ее карьере, которая вот-вот должна состояться, о ее выщипанных бровях и даже о ее бритом лобке. Оказывается Юнис — однажды он набрался и развязал язык — любит бритых «там» женщин. Из-за приятного щекотания, видишь ли. И по его просьбе жена брилась.

— Вот и добрилась! Все равно ведь ушла. Лучше не иметь дело с теми, от кого уже кто-то ушел. Это уже внушает подозрения.

— Что же, по-твоему, разведенные — не люди?! — возмутилась Лиза.

— Ну зачем же… Просто всегда надеешься на свою исключительность. Мол, та, другая, чего-то недопоняла. «Недонравилась». Недолюбила, и вообще у нее бюст на размер меньше, а бедра на два размера больше, и свинина у нее пригорала, и не под теми звездами она родилась. А про себя думаешь — уж я-то не подкачаю. А потом глядишь — у тебя та же бодяга, что и у бывших…

— Хватит. Замолкни. Одно расстройство от тебя, — уставшая от неутешительных сентенций Лиза была готова пустить слезу.

— О господи, Лизка… Ну почему же у тебя все так всерьез? Только не плачь. Или — лучше поплачь тогда уж. Но не слушай ты меня лучше.

— То есть? Зачем же ты тогда говоришь…

— Говорю, потому что нести чушь всегда легче всего. Но ведь необязательно мне внимать в оба уха. Я не Кассандра и не Конфуций. Стряхивай лапшу с ушей. Как говорится, мнение редакции не всегда совпадает с мнением авторов. Поспорь со мной, наконец. Бей себя пяткой и кричи, что ты все равно его любишь. Я пойму. Так даже лучше.

— Фигушки! Ничего я кричать не буду. Не хочу больше и говорить об этом. Хотя, конечно, говорить хочу. Самое ужасное, что только об этом я и хочу говорить.

— Ладно, не страдай. Я согласна. Так и быть. Посвятим творческий вечер Юнису Халитовичу…

Так они и чесали языками до утра. Марго истерически гадала, и расклад ложился великолепный, дама крестовая — жена уходила в прошлое, почти в небытие, а приятное вранье ложилось Лизе бальзамом на душу. Вспоминали даже о Венечке («Чтоб его разорвало на части»), гоготали над Катерининым вонючим парфюмом, который был прозван «клопомором», решили оставить Юниса «запасным», а «основного» завести, начав прибыльный служебный роман. Так и добрались до утра, от кофе пучило животы, глаза и мозги. Начиналось уже тихое безумие бессонной ночи, от коего мир кажется до изнеможения потешным и одновременно до слезливости трагичным. Последнее перевесило, когда на кухне появилась заспанная Наташа, угрожающе поставившая чайник на свой вечный огонь. Она кинула смурной взгляд на происходящее и остановила глаз на скомканной, облитой кофе кофтенке, валявшейся на диванчике. Почему-то она ее заинтересовала…

Через пару минут все стало ясно. Девочки забылись и пренебрегли святой коммунальной тишиной после одиннадцати, из-за чего августейшей гостье не спалось. Это — раз. А главное — злополучная одежка, которая по закону подлости так и не высохла, была вовсе не Наташиным старьем, а принадлежала опять-таки пострадавшей визитерше. И неплохо бы девочкам привыкнуть хотя бы в чужие вещи «рыбу не заворачивать». В общем, что-то у Наташи не сложилось этой ночью, вот она и отыгралась на разгулявшейся Елизавете. Та поначалу хотела возмутиться, но, взглянув на притихшую Ритку, передумала. Рита, напоминавшая встревоженного кролика, безмолвствовала на скрипучей табуретке.

Они быстро оделись, мельком прихорошились хозяйской пудрой и выскочили на улицу. К Ане было еще рано, но они решили, что лучше потоптаться в больнице, чем пугливо заседать дома под гневным Наташиным оком. Сонливость выветрилась, оптимистическая обалделость отчего-то разыгралась, несмотря на Наташу. Рита безапелляционно заявила, что дело в гормонах и в ревности, и, мол, Натуля заскучала по крепкой эстонской руке, слыша, как на кухне перемалывают кости Юнису. Елизавета Юрьевна с неуместной серьезностью резюмировала: «Все-таки мы — эгоистки».

И закапал первый в этом году робкий юный снег…

Глава 18

Бочка меда и ложка утраченных иллюзий

«Зачем же так печально, — бормотала Марго, — разумеется, эгоисты. И слава богу, эгоизм и лень — самые надежные двигатели цивилизации…» Цивилизация волновала Лизу менее всего.

Когда родители присылают Маргарите деньги — тут без праздника не обойтись. Половина была потрачена на благодарственные подношения Ане, а вторую Елизавета с Ритой начинали проедать. В пельменной их окутали смрад половых тряпок и еле пробивавшийся сквозь него аромат подозрительной еды. Но снежная слякоть и смурное небо придают уют любой забегаловке, и любая дверь в теплый тамбур умиротворяет не хуже «Отче наш». Тем более что Рите хотелось потянуть время и подольше находиться в безответственном неведении — когда уже обозначили «Х», но не пришло время для «Y».

Пустая столовская еда гирей укладывалась в желудке, и к больнице они уже подходили вялыми, сонными и недовольными тем, что на дороге у них стоит казенный дом. Но тут, видно, ангелы слетелись к ним — никаких очередей, никаких свидетелей. Рита толкнула дверь — та не поддалась. Но по коридору уже плыла спасительница Аня, маленькая, отрешенная, уже все знающая докторша. Риту пригласили. Она вошла ни жива ни мертва. Минут через пять Аня куда-то выбежала, а из хрипловатой двери высунулась Риткина голова с апокалипсически выпученными глазами. «У меня его нет!» — зверски прошептала голова.

Похоже, это была уже не радость, а кровавое облегчение, какое бывает после запора, когда от усилий покраснели даже уши и корешки волос на висках. Аня объявила Рите речитативом, что нет и, как видно, не было у нее никакого такого сифилиса, но доказать сие невозможно, а половину врачей сейчас пора ссылать в заброшенные глухие деревни, чтобы крыс там лечили, а не людей. Такой вот вышел апофеоз.

Рита бросилась покупать отвратительный портвейн. И — к Соне, к Соне, а уж от нее по секрету всему свету полетит радостная весть. Какая-то заковырочка интуиции мельком подсказала Лизе, что топать нужно домой, более того, «совсем домой». В свой не построенный, не обогретый еще дом. Запредельный, неосуществимый замысел, родившийся с последним словом в истории о шанкре. Концерт закончен, маэстро откланялся, аплодисменты, можно спуститься в гардероб, ариведерчи… Между эпилогом и новым прологом одолевает птичье состояние — полет на глаз, неясно куда, но ясно, что куда-то, игра вслепую, по интуитивной кармической памяти, вокруг сплошь нераскрытые карты — и та, что на сердце, и та, что — под, и та, на чем душа успокоится… но уж точно, где-нибудь да успокоится. Елизавета будто стянула с себя резиновую скорлупку противогаза и смаковала сквозняк свободы.

Рита ликовала иначе. Она неслась во всю прыть, чего-то пела себе под нос и норовила юркнуть промеж машин, всхрюкивавших на старте красного огонька — словно боялась опоздать к раздаче сладкого. К Соне пришли запыхавшиеся, Лизина джинсовая рубашка, взмокшая от пота, неожиданно пахла бабушкиными губами — прелый запах, учуянный в детстве, состоящий из слюны и кашицы приторно-алой помады. Сонин возлюбленный Мартышка сидел за столом и хладнокровно хлебал борщ. Прибыли девочки явно не вовремя — Соня с двумя косичками свирепо прибирала комнату, одновременно оскорбленно и зло посматривая на Мартышку, передвигала облупившийся шифоньер. Рита быстренько сориентировалась и вывела Соню на коммунальную кухню, где за ее столиком они частенько проводили по полночи в душеспасительных диалогах.