Половецкие пляски

И все умирают от зависти…

От ноябрьской свадьбы в памяти остались только цветные пятна. Зоя в бордовом платье на талой жиже из снега и грязи. Рыбкин, с обреченной улыбкой слизывающий капли соуса с белого манжета. И густая зелень копии Айвазовского, висевшей в ванной. Вся подготовительная суета прошла мимо меня. Единственный раз Зойка снизошла до старых товарок вроде нас с Мариной, чтобы излить обиду на мегеру в загсе: та, увидев замешательство будущей невесты при выборе брачной церемонии, съязвила: «Милая моя, вы, может, на старости лет еще в белом платьице с фатой явитесь?!» Зоя не стала давать пощечину, как-никак невесте положено быть беззащитной. Но и в белом она прийти не рискнула. «Цвет запекшейся крови и зрелой страсти», — объяснила она Рыбкину смысл своего одеяния. Насчет крови он не понял, но промолчал. Многие тоже не понимали, но уже насчет того, как это Зое все удалось. И тоже молчали. Это не зависть, а напрасная приверженность логике. Якобы счастье нужно заслужить… скажем, примерным поведением или чистыми половичками, выслугой лет где-нибудь на шатком стульчике учетчицы или кассирши… Пригожей ли физиономией, абсолютным слухом, любовью к потомству или собачкам — да мало ли заслуг на свете… А тут вдруг нетрезвая оторва Зоя Половецкая с несвежим лицом ворвалась в Эдем без очереди. Так что некоторые гости выглядели обескураженно. Зоя же суетилась и не могла обрадоваться никому в отдельности. Рыбкин закрывал глаза и улыбался, ему что-то нашептывал Макар, но Макар не портил атмосферы. Он просто давал понять, что с его колокольни суетливое мельтешение квалифицируется как женитьба августейшего друга Рыбкина, а никак не замужество некоей Половецкой. Но Зоя смирилась и с Макаром, и с нервозной старушкой свекровью, и с постными физиономиями друзей, спрятавшихся за горками салатов и не желающих собраться в одно ликующее стадо с криками «Горько!», смущавшими Рыбкина. Она с решимостью отдалась традиции. Тут вдруг ворвался долгожданный сын в кепке и в галстуке. За спиной его любопытствующе улыбался малорослый бритый друг со шрамом на виске и в шинели. Друг цепко, словно дубинку, держал розу особой масти, с опаленными лепестками. Сын не обратил особого внимания на Рыбкина, а сразу перешел к делу. «Сюрпри-и-иззз! Едем, мама, на карусели…» Его долго не понимали, Зоя явно боялась подвоха и оборонялась последним доводом о том, что зимой аттракционы в спячке. «Не боись, наши — работают, спэшил фо ю! Мы с Виталькой угощаем!..»

Это был лучший подарок на все времена. В сущности, какая разница, где хмельному человеку выплеснуть адреналин, и разве хуже скрипучий парк культуры и отдыха, экзотика межсезонья, чем ритуальное свадебное обжорство… Странная сказка: недовольный зябкий город кружится на карусельных цепях, бренные тела встряхиваются, как микстура перед употреблением, невеста и жених медленно и торжественно плывут на чертовом колесе в сумерках окраин, темнеет, стреляет шампанское, все устроил Виталик, который совсем ни при чем, какая разница, это же свадьба Зои Половецкой, которую можно было бы считать кадром из режиссерского дебюта начинающего феллиниантониони, если бы не два служителя-механика, задравшие лица с тлеющими беломоринами. Одного Марина расцеловала в шершавые скулы, беспрестанно хохотала, кадрила чужого толстого мужа, который басовито выводил одну и ту же строчку из псевдоказацкой песни: «…разлюбил я тебя, черноокая…» А с неба закапали темные хлопья, свеженькая луна пряталась за газовыми шторами облаков, Бог одобрял водевиль. Веселящая жидкость не кончалась, и виновники праздничного безобразия давно затерялись в круженьи, а может, улетели, как Мэри Поппинс, исчезновение не портило сюжета. И мы тоже летели дальше на каруселях сансары сочинять свои ночи и дни, и разбрасывать их, и дарить тем, кто случайно обретет место под нашим солнцем.

Шанкр

Глава 1

Горькая ягода любви, или Осенние плоды легкомыслия

Город маленький, а дороги длинные, как жизнь вегетарианца, — успеешь стереть в кровь ступни, переболеть инфлюэнцей и превратиться в свидетеля Иеговы. К пункту «Б» подходишь мудрым, как аксакал, и светлым, как дитя. Никаких соблазнов, кроме кружечки чая и тепла двух газовых конфорок. Либо задыхаться, либо мерзнуть, лучше попеременно, ибо из любых зол страшнее то, что бесконечней. Перемены спасут мир.

Елизавета Юрьевна уже не купит ботинки, это как пить дать, много мелких бумажек против весомой купюры не тянут, что ни говори. А разменять пришлось — что еще с деньгами делать, не лежать же им сиротливо в ожидании торжественного обмена их на свеженькую зимнюю обувь. Холодно снаружи — тепло внутри, кошелка у Елизаветы Юрьевны была набита гостинцами для Ермаковых и для себя. Слюна текла в ожидании желудочного праздника. Еда куда надежнее ботинок, тем более пока только щадящее начало осени. А с ботинками что-нибудь придумается.

Наташа открыла дверь в шали и в беспокойстве. Она, впрочем, всегда беспокоилась — то спина, то давление, то псевдосердце (не верилось в заковыристые диагнозы). Елизавета Юрьевна, конечно, старалась ее жалеть. Примерно как свою бабушку. Но ведь Наташе только-только двадцать восемь стукнуло.

Юниса, слава богу, не было. Они с Наташей уже в «почти разводе», хотя и брака никакого не заключали, и славно, что не наделали глупых печатей и Наташа не взяла его фамилию. Здесь малость трезвого национализма просто-таки требовал здравый смысл. Хотя фамилия — дело десятое, и зря, быть может, Наташины болтливые друзья ополчились на скромного угрюмого прибалтийца. Впрочем, происхождение здесь роли не играло, и маленький рост тоже. И даже серьезность гамадрила, с которой Юнис слушал скабрезные анекдоты. В сущности его можно было назвать дельным чистоплотным занудой, а пунктуальность и ежедневная отсидка на работе с девяти до пяти еще не признаки дебильности. Как, собственно, и некоторые странности типа мытья полов раз в три дня с хлоркой. Все, разумеется, из-за ненависти к кошачьему запаху, столь сильной, что Наташиному коту пришлось таинственно исчезнуть вскоре после воцарения в доме нового хозяина. Однако Юнис продолжал истязать домочадцев хлоркой и набивать газетами кошачью ванночку. Зачем — никто не знал и никто не спрашивал. К счастью, Юнис тоже был не слишком разговорчив.

Ну, эстонец, ну что теперь — рассуждала Наташа в счастливые дни. Но сейчас она, правда, чуть не плакала. Елизавета Юрьевна потушила верхний свет, поставила чайник и приготовилась слушать. Наташа вышивала бисером. Приятные безделушки из разряда висюлек и широких браслетов, напоминающих нехитрую добычу мародера, ограбившего старушенцию — веселую вдову. Наверное, впечатление ветхого бархата или аура Наташиных пристрастий к старине… Так или иначе — Наташа старалась ради продажи, но не сдерживалась и дарила свои вещицы всякому встречному, кому понравилось. Юрьевна подумала-подумала и решила — ну что ж, сегодняшний день уже в прошлом, можно и бисером повышивать, раз такая оказия. Ей тоже захотелось попробовать, она истыкала все пальцы, а тут и чай подоспел, и время, доверительно посерьезнев глазами, спрашивать, что же опять стряслось. Но ничего нового не стряслось, Наташа опять при Юнисе не помыла петрушку.

Это была давняя тема, уже и не смешная. Наташиного супруга приводила в бешенство привычка есть немытое. Даже бананы в кожуре он маниакально тер под краном, будто старую картофелину. С петрушкой же ему приходилось туго: чувствуя свою физическую неспособность промыть каждый листик, он совал пучок покорной Наташе. Та уже напридумывала уловок по избежанию пытки, но зоркость Юниса со временем возросла. К тому же на вопрос «Это мытое?» Наташа, всплескивая руками, восклицала: «Ой, забыла!» Лги во спасение — советовала Елизавета Юрьевна, но Наташа даже врать забывала. И получала сполна. Юнис обычно ее не бил и почти не повышал голоса — зато умело молчал. Так иезуитски молчал, что даже воздух в доме делался душным и тяжелым. Так тушил сигарету, что вокруг все оказывались виноватыми. И наконец, он принимался зловеще кокетничать с любой гостьей, попадавшейся под горячую руку, — чтобы усилить тихую Наташину истерику. А надо признать, что такое кокетство имело столь же ошеломляющий эффект, как внезапный канкан оперной примадонны посреди печальной арии, если такое себе вообразить. Так что пришедшие торопились смыться огородами. Никто не любил Юниса, Наташу жалели, хотя чаще называли размазней за то, что она не выгонит эстонского мужа. Только Наташино дитя не проявляло к отчиму особых чувств — ему было все равно, кого убивать из очередного тарахтящего автомата, лишь бы жертва признавала свое поражение. Юнис признавал и вообще оказался на удивление талантливым покойником. С каменным лицом, закрыв ясные морские глаза, он, аккуратно подгибая ноги, сползал по стенке и замирал, обмякший в неудобной позе. Его мужественная беззвучная «смерть» приводила ребенка в восторг. Все-таки что-то человеческое было Юнису Халитовичу не чуждо. Но Елизавета Юрьевна пока только подозревала это. И даже еще не подозревала. Просто довольствовалась тем, что лишний человек исчез, а куда — не важно. Она даже и спрашивать о нем боялась — вдруг Юнис неведомым образом тут же и материализуется, заслышав свое имя. А так хотелось сегодня провести безмятежную ночь…

К полуночи позвонила Рита. Юрьевна, конечно, обо всем забыла, Наташин дом — сонное царство. А у Риты от ужаса язык коверкал слова, или телефон барахлил — спасительные уловки для неверия своим ушам. Зря Елизавета послала басовитую Марию из двери напротив к такой-то матери — она как в воду глядела со своими больничными страшилками. У Риты обнаружили сифилис.

«Никогда не доверяй смазливой мордашке», — так, кажется, пела Аманда Лир и ошибалась. Но она-то за свою ошибку не поплатилась, разве что переделалась из мальчика в фамм фаталь с постельным меццо-сопрано, если это так можно назвать. Ох уж все эти песенки преуспевающих континентов, они как газовый шарфик на исходе ноября — красиво, но не греет. И в Наташином доме, как и в любом, пылились такие вещицы из серии «без штанов, но в шляпе» — к примеру, имбирь и песочек с Гроба Господня при пустом холодильнике, где неизменной была лишь баночка с огуречным рассолом… И все слушают песенки по маленьким праздникам, и недавно тоже было веселье по поводу события двадцатичетырехлетней давности, то бишь рождения Елизаветы Юрьевны. И таксист возил бесплатно до известного магазинчика, где, видать, открылись подземные источники неразбавленной рябины на коньяке. Оправдывая лихо наезженную сумму, Рита пела. Поппури без заданной темы. Она пела все, даже негритянское — слабая щитовидка только козырь, если рычишь Армстронгом и даже если «але-вене, милорд…». Авансы таксиста Рита благоразумно отклоняла — все равно он не подарил бы ей саксофон, а наутро в чужих меблирашках голова болит сильнее… Однако прокатились на славу, и таксист тоже лоснился от драйва. И даже Аманда Лир была спета вся с потрохами. Мир превратился в счастливое короткое замыкание… Но не от того предостерегала басовитая итальянка Лир. Рита не имела тяги к смазливым мордашкам, она доверяла не урвавшим места под лютым солнцем небритым миннезингерам. Хотя, собственно, и не о том речь…

Заражаться дрянью от любви — подло. Елизавета Юрьевна с оправдательным рвением перебирала в памяти благородных сифилитиков — Гоген, Ван Гог, Рембо, Пушкин — под вопросом… да кого только не… А еще Ницше с его наследственными страданиями; приятно оказаться в такой компании, что ни говори. Наташа продолжала вышивать — паника была ей неведома, как, впрочем, и философский подход к реальности. Прищурившись, она бормотала: «Жалко Ритку… детей жалко». Елизавета Юрьевна была ей благодарна за немногословность, хотя при чем тут дети… Впрочем, понятно: Наташа, разумеется, меланхолично предполагала самое худшее. Сидеть с отрешенной миной на кухне и уповать на Бога называлось «предполагать самое худшее». Как многие тонко организованные натуры, Наталья считала, что достаточно лишь вообразить самое страшное для того, чтобы пронесло. И в данную минуту размером в ночь ей рисовалась картина всеобщей эпидемии. То бишь больны все. Общие ложки, сахарницы, кровати… Общие любовники, наконец. На это она делала особый упор, неясно зачем. Сама она была крайне осторожной. Но, видать, общая беда — как общий праздник, хочется откусить, хоть и горек кусочек. В конце концов вышивание грозило перейти в сон, нитки и бисер были скрупулезно разложены по ячейкам, и Наташа мирно погрузилась в любимое состояние зародыша под стеганым одеяльцем. В полтретьего ночи к ней по устрашающе темному коридору притопал хныкающий домовенок — сын. Как обычно. Все как обычно. Елизавета Юрьевна осталась безобразно дымить на кухне. Рот уже разъедало кислое никотиновое море, но сглотнуть в доме уже было нечего, гастрономическая пустота с готовностью вернулась на эту кухню. Челюстям упорно хотелось работать, чего нельзя было сказать об остальном. Жевать, глотать, сосать — местами всякую дрянь — Юрьевне хотелось постоянно. Это все нервы, нервы и неудовлетворенность по семи статьям. По-буддийски — чакрам. Буддизм всегда в моде, а все модное можно упрощать. «Итак, тема сегодняшнего занятия — сифилис…»

Мозги стремительно леденели, как курица в морозилке. Одиноко-одиноко. Господи, молча причитала Елизавета, глядя в спящие окна, у людей семья, мыльные оперы вечерами, книжки доктора Спока, а у нас — сифилис. Мария, соседка в общаге, заверяла в его излечимости, но тут же упоминала о зловещем «крестике», остающемся в крови навсегда… О паре-тройке летальных исходов и ненадежности предохранения. Мол, если на роду написано — не отвертишься, никакими резинками не спасешься, или уж сам пенис должен быть прорезиненным…

«Стоять, Зорька!» — урезонивала себя Елизавета, вспоминая узколобый и анемичный соседкин анфас. Последнее дело — доверять Марии с ее истеричной тягой к пророчествам и недоласканностью в детстве. Мария горло надорвет на всяких небылицах — лишь бы завладеть вниманием, пусть даже недовольным. Надо пожалеть ее и пропустить ее мимо ушей. Положим, бытовой формы нет, нет в природе, только если нос уже провалился. В промежности уже, разумеется, подозрительный зуд, но это все нервы. Нос зато прочен, как скала. Дети спасены, то бишь не тронуты заразой. Бог ты мой, какой идиотизм! Какие еще дети?! А благополучных гадов в спящих окошках хотелось… нет, не хотелось расстрелять. Они ни в чем не провинились. Они сами умрут. Потом. Если захотят. Конечно, захотят, не нашелся еще идиот, пожелавший колбаситься на этой планете вечно…