Польский пароль

— Я серьезно, товарищ старшина… А вы…

— Что я?! — гаркнул Савушкин. — Молокосос, сопля зеленая! Ты просил у немцев, много они тебе дали? Иди проси, только назад не возвращайся. Они тебя живо за шкирку и запишут в интернированные. Вместе с власовцами. Зато свиной тушенки дадут: нажрешься вволю. Ну иди, чего тянешь?

— Ну что вы, товарищ старшина?.. — испугался, сразу побледнел Штыцко. — Я же так… К примеру. На что мне ихняя тушенка? Я потерплю. Дома наемся.

— Вот то-то же, балаболка. Сколь раз тебя учил: думай, а потом говори. У тебя же язык спереди ума подвешен. Учитывай, Штыцко, борись с недостатком. Ты солдат, а не какой-нибудь уличный шалопай.

— Понял, товарищ старшина!

— А понял, так иди займись делом. Готовь рацию к работе. Видишь, время подходит.

По радио их поблагодарили за четкое движение и еще раз напомнили: прибыть в район юго-восточнее Фрейштадта не позднее полночи. В промежутке между часом и двумя ночи ждать самолет, выложив посадочные знаки.

До места назначения оставалось еще около пятидесяти километров. Не так уж много по времени, если не считать предстоявшую переброску через Дунай. Учитывая строгий контроль на мостах, планом предусматривалось самостоятельное форсирование: в пяти километрах по реке, выше Липца, отряд должен был переправить местный фермер, хозяин лодочной станции. Однако по совету Карела Живки эту проблему решили неожиданно просто: партизаны смешались с пестрой толпой беженцев и спокойно миновали пост, охраняемый уже не немцами, а американскими солдата ми-десантниками.

Вместе с беженцами, сложив на повозки с тряпьем стрелковое оружие, партизаны благополучно добрались до самого Фрейштадта. И здесь, уже под вечер, снова ушли в лес.

Ушли, потому что дальше до шоссе двигаться было невозможно: навстречу нескончаемым потоком из Чехословакии устремились к Дунаю немецкие части. Тут были пешие батальоны гренадеров, моторизованные полки геринговских авиадивизий, тяжелые артиллерийские дивизионы, подразделения «фольксштурма» и ударные группы фаустников. Ревели танковые и автомобильные моторы, блестело оружие, зияли жерла расчехленных пушек — вся эта многокилометровая колонна своей скрытой, туго напруженной боевой мощью, рядами солдатских шеренг очень напоминала картину, увиденную утром на противоположном, западном берегу Дуная — марш американцев. И можно было лишь вообразить несусветный ад и грохот сражения, столкнись в лоб эти две враждебно нацеленные силы. Если бы не одна деталь: во главе каждого немецкого подразделения виднелись белые флаги капитуляции. Немцы шли сдаваться в плен!

С придорожной опушки партизаны спокойно наблюдали за идущими мимо войсками. Нет, эти, конечно, сильно отличались от американцев. Там — песни-пляски, тут — гробовое молчание. И вообще, если приглядеться, немецкая колонна напоминала, скорее всего, гигантский воинский эскорт на чьих-то пышных похоронах…

Савушкин не торопил ребят: пусть глядят, пусть любуются — легче будет домой возвращаться. Нет ничего отраднее солдатскому сердцу, чем вид поверженного врага. И еще другому радовался старшина: на землистых, изможденных лицах партизан, вчерашних узников подземной «Доры», не было ни злобы, ни злорадства — только угрюмый интерес. Значит, понимают, душой осознают: они — победители!

Не думал не гадал старшина, что всем им еще придется это подтверждать в последнем бою — истинно последнем для многих из них…

Ровно через час, еще при низком вечернем солнце, рота Савушкина, двигаясь лесным проселком к району посадочной площадки, вышла к реке. Здесь на карте проводника-австрийца значился лесопильный завод, а на самом деле они увидели концлагерь. Приземистые деревянные бараки в три аккуратных ряда, многослойный забор из колючей проволоки, белые ролики электроизоляторов на стойках и сторожевые вышки по углам — каждому из них хорошо был знаком этот зловещий пейзаж! Оттуда, из-за проволоки, временами накатывался смердящий дух, от которого к горлу подступала тошнота, — справа, у берега реки, вовсю дымила труба кирпичного крематория…

Дальнейшее даже для самого Савушкина происходило как в тумане, как в бредовом сне. Сначала были трупы, много трупов-скелетов в полосатой арестантской одежде вдоль всей южной ограды, потом — звяканье лопат в прибрежном овраге, где копошились в своей будущей братской могиле сотни еще живых арестантов. И над ними, на бугре, — черная редкая цепочка охранников с собаками…

Потом — бой. Он начался без команды, без сигнала: партизаны, сжав автоматы, яростно рванулись из ближних кустарников, и Савушкин только тогда понял, что он как командир оказался не на высоте, потерял управление, допустил эту опасную для самих партизан стихийную атаку. Понял слишком поздно, когда и его самого захватила слепая неостановимая волна ярости.

Он пришел в себя, сразу опомнился, как только услыхал сзади гавкающий стрекот крупнокалиберного пулемета. И сразу упал — очередь прошла над самой головой. «Вот с чего надо было начинать! — сообразил, отплевывая землю, — С охранников на вышке, с пулемета…» Очереди длинно харкали свинцом, смертельной россыпью ложились прямо по оврагу, по кишащим там полосатым спинам, по залегшим на открытом бугре партизанам.

«Надо же, влипли!» Савушкин вдруг вспомнил налитые кровью глаза атакующих партизан, себя, матерно орущего, в безудержной общей лаве. И ведь никого для резерва, для подмоги в кустах не оставил. Взбесился, как все, дурак!

А Сагнаев? Он же не имел права бросать своего штандартенфюрера. Этот парень-кремень не мог ослушаться приказа! Он наверняка там, в кустах!

Старшина кубарем скатился с осыпи, быстро выхватил ракетницу и выстрелил в сторону сторожевой вышки — ракета с шипением повисла над ней красным вопросительным знаком.

А крупнокалиберный «шварцлозе» бил и бил, опустошая ров, окрестные, недавно зазеленевшие кустарники. Поймет ли Атыбай, что только он, оставшийся в тылу эсэсовского пулемета, может спасти сейчас роту и обреченных узников? Сообразит ли, что охраняемый штандартенфюрер никому не будет нужен, если вся партизанская рота ляжет костьми на этом бугре?

Сообразил… Минуту спустя сзади ухнули один за другим два гранатных взрыва — пулемет замолк.

Старшина вскочил и увидел, как Атыбай лезет уже по лестнице, строча из автомата в пол дымящейся полуразбитой будки. За каким дьяволом он туда? А ну как уцелел кто-нибудь из охранников?..

— Стой, Сагнаев! Назад!

Голос утонул в автоматной очереди: поднялись уцелевшие партизаны, А потом он увидел, как падал с вышки сержант Caгнаев — выронив автомат и широко раскинув руки.

…Савушкин бежал к лесу, вилял, петлял, заглядывал под кусты, вроде собаки, потерявшей хозяина. Тяжело, загнанно дыша, осмотрелся на опушке — штандартенфюрера не было. Нигде не было! Вот она вырубка, на которую они вышли из леса, вот пенек — на него присел тогда захромавший Карел Живка… А у той вон сосенки Атыбай Сагнаев усадил своего «фюрера». Что там, под ней, белеет на траве?

Это был брезентовый солдатский брючный ремень. Стало быть, Сагнаев этим ремнем успел-таки привязать эсэсовца к дереву… А тот развязал, нет, скорее, разорвал, судя по лопнувшей пряжке. И драпанул… Куда, в какую сторону? Где он сейчас?

В лес побежал, конечно, в лес! Там, в той стороне, находится шоссе, где час назад они видели толпы отступавших немцев. Туда ему и бежать.

Старшина снова вскинул автомат и рванул в сосняк. И нос к носу нежданно-негаданно столкнулся… с Иваном Штыцко.

— Ты как тут оказался, брандахлыст?!

— Согласно вашему приказу, товарищ старшина! — гаркнул тот, преданно выпучив глаза. — Вы же мне велели рацию беречь пуще головы. Так что, когда все побегли да стрелять начали, я с ней сразу в лесок. Вон она стоит в целости-сохранности.

— Ну и хлюст! — Старшина скрипнул зубами. — Штандартенфюрера не видел?

— Никак нет! Правда, кто-то такой побежал вон туда, влево, к дороге. Я еще подивился: все сюда, а этот эвон куда загнул. Может, эсэсовец и был.