Полтава

— Ваше величество! Мне приказано оставаться здесь до вашего прибытия! За ними бросился мой генерал Лагеркрон!

Король удивился, что его сумел опередить Лагеркрон. Впереди, на лесной поляне, с треском разваливались в огне строения. Тонкими голосами кричали женщины и дети. Невдалеке от гигантского костра застыли в напряжении всадники, готовые, кажется, ежеминутно раствориться в густом таинственном тумане, даже не тумане — смеси дыма и тумана.

— Много московитов удрало за реку! — хотел надоумить лейтенант, но король не слушал, потому что небо укрывалось плотными тучами, которые могли поглотить весь мир. Кто отыщет за тучами московитов?

Король приказал их преследовать. Дороги растекались по лесу и в метели. Но больше не встретилось ни единой славянской души. Направление кое-где указывали засыпанные снегом кучки конского помёта. Встречались драгуны, но они не ведали, где противник.

Король начал удивляться, как могли московиты так быстро отвести войска, сосредоточенные для взятия Гадяча.

Тучи вдруг распались на миллиарды снежинок. За несколько шагов не стало видно всадников. В этом король уловил весомый небесный знак, предупреждение, — приказал остановить войско, позвать генерал-квартирмейстера Гилленкрока, чтобы услышать его слова о погоде и дороге.

Где-то там, впереди, может и недалеко, был царь с ядром своей армии, с генералами, фельдмаршалом Шереметевым, о котором теперь ничего не слышно, хотя он, как известно, умеет воевать большими силами против незначительных, — о нём говорили в Европе. Не слышно и о Меншикове, а он тоже у московитов известный военачальник.

Гилленкрок, да и другие генералы, особенно Лагеркрон и Спааре, так неожиданно исчезнувшие, должны были вот-вот появиться, но король понял, что на месте ему не устоять, — ветер сыпал за воротник колючий снег, набивал его в пазуху. Плотный кафтан не защищал тело. Более того, привыкший к морозам шведский конь против воли хозяина отодвигался к затишью. Драгуны покрывались синими пятнами. Они, конечно, видели перед собою короля-полководца, но он впервые подумал, глядя на них, что воинский подвиг — это не только умелое размахивание саблей или шпагой, не только геройский поединок с врагом, но и достойное поведение перед угрозами стихии.

Снег заметал драгун. Кони с напряжением вытаскивали ноги.

— Ваше величество! Разрешите строить шалаши!

Молодой лейтенант, теперь уже не отстававший, поскольку рядом не было других офицеров, успел превратиться в седое привидение. Король отрицательно покачал головою. Однако этого никто не заметил. Драгуны бросились собирать ветви, кто-то уже пробовал добыть огня, развести костёр, но ни у кого не было веры, что огонь может удержаться на таком ветру.

— Ваше величество! — немного согрелся отчаянными движениями лейтенант. — Место для вас! Бог не допустит лиха! Генерал Лагеркрон умрёт, а поможет! Ваше величество! Если погибну — запомните фамилию: лейтенант Штром!

За такие слова стоило бы расстрелять. Однако слов никто не расслышал. Они были сказаны королю на ухо. Задубевшая кожа ощутила прикосновение жёстких усов. Никто не расслышал бы и королевского приказа, да и сам лейтенант не понимал, какой ужас посеяли бы его слова среди драгун, которые никогда ничего не боялись! Позор!

Король отвернулся. К укрытию не пошёл, но приблизился к нему, чтобы умерить страдания коня. Уши и нос делались чужими. Он стал прикладывать к оголённой коже свои белые перчатки.

Кто знает, сколько времени пришлось простоять. Ветер натолкал под коня столько снега, что животное опустилось на него животом. Король сполз вниз уже в сумерках. О генералах не было слуху. Король полагал, что многих солдат непогода застигла в поле, кое-кто обморозился. А завтра снова нужно догонять московитов. Удирать — тяжелее!

Мысль утешила. Показалось, что ветер унимается. Король пешком попробовал пересечь поляну, с усилием таща за собою коня.

Тучи вдруг разомкнулись. За краем одной блеснула рогатая луна. В коротком блеске завиднелись лошадиные гривы и высокие драгунские шапки. А навстречу кто-то двигался. При лунном свете короля узнавали.

— Ваше величество! Донесение на словах! Московиты взяли Ромны!

Фигура остановилась, даже отступила, в опасении, наверно, что разгневанный полководец ударит. Он же отвернулся и тихо произнёс:

— Ромны не нужны. Мы на Пеле. Долина этой реки ведёт на север.

А в голове уже проклёвывалась новая мысль, будто московитам начинает помогать неизвестная сила...

11

Казалось, в Гадяче уже негде прилечь, отдохнуть, поставить коня, постоять солдату (разве что на одной ноге), некуда опустить приклад ружья. Но с Роменского битого шляха двигались и двигались в Гадяч сани, телеги, все переполненные обмороженными людьми, искалеченными; торопились всадники, повязанные бабьими платками, старыми пёстрыми тряпками, клетчатыми юбками, покрытые кожухами; иногда измученные лошади пахали снег колёсами под тяжёлыми пушками с блестящими длинными стволами — и всё это каким-то чудом втискивалось за валы.

Жителей в городе почти не осталось. Кто своевременно не исчез, те сейчас увязывали барахлишко в узелки, зная, что на заставе чужаки путное отнимут, а в непутном будут долго ковыряться, не веря, чтобы человек отправился в неизвестность безо всего, таща за руки одних напуганных детишек.

На заставах из-за тесноты в городе никого не задерживали.

А на предместье шведу надеяться нечего. Оно и прежде не раз горело, а накануне, во время русского наступления, там уцелело лишь несколько невзрачных строений, ещё, правда, Яценков дворец над Пслом, потому что он за отдельным высоким валом. Теперь там остановился шведский король. А предместье и сейчас курилось дымами. Возле домов отогревались солдаты, часто не замечая, что на них уже тлеет одежда, а заодно выискивая еду; кое-что находили. Что могли — то ели сырым, а нельзя, так недолго и поджарить, если оно не поджарилось от повсеместного огня.

На синие солдатские лица ложились чёрные пятна. Копоть, дым, порывы ветра от обгоревших стен делали их страшными, будто они и не человеческие образы вовсе, а лики страшилищ, выходцев из могил, или уже настал конец света и сюда собралось воинство сатаны.

В ту пору на улицу выполз придурковатый жебрак — он улыбался, глядя на горе. Тонкий нос горбился ещё сильнее, и сросшиеся брови касались друг друга. Следом бежали такие же, как и он, бездомные собаки, пугливые, прыткие, словно ящерицы. Он бросался с одной стороны улицы на противоположную, а они десятки раз успевали перебежать туда и сюда. Некоторые, неосторожные, попадали лапами под тяжёлые копыта драгунских коней, потом жалобно подвывали, втискивались дрожащими хребтами в какие-то щели. Из их глаз льдинками спадали слёзы, как и у людей. Жебрак приостанавливался, гладил несчастных, не боялся, что его самого притопчут кони, придавят полозья или колёса. Он только ниже надвигал на лицо косматую шапку. Лицо покрывалось сажей — он тоже делался похожим на чудище.

Шведы могли бы приметить в поведении жебрака что-то необычное, однако они принимали его почти за животное, и если бы он попал под колёса — раздавили бы, да он каждый раз успевал отскочить, прижаться к стене, к уцелевшему заборчику. Он торопился к майдану перед Яценковым домом. Там пылали костры, грелись солдаты, дожидавшиеся своей очереди вползти в жилище, согреться, забыться в коротком тяжёлом сне, потому что на снегу по-настоящему не уснуть.

Из уцелевших домов, превращённых в лазареты, доносились пронзительные стоны — жебрак внимательно вслушивался. Возле тех домов ржали лошади. Поравнявшись с лошадиными копытами, собаки, следовавшие за жебраком, судорожно взвывали.

А жебрак падал на колени и крестился, когда из домов выносили трупы и складывали их в длинные кучи. У многих трупов были открыты глаза, очень огромные на стянутых морозом лицах, уже заиндевелых. Иней дробился, рассыпая искры и синеватые тени.

Наконец жебрак прижался к валу перед домом Яценка. Собаки отступили назад. Никем не замеченный, он дождался мгновения, когда на крыльцо вышел король. Сделал несколько шагов вперёд, молча опустился на колени — и только тогда на безумца обратили внимание и, хоть он лежал саженях в двадцати от крыльца, хотели ударить шпагой, но его уже заметил король и велел подвести к себе.