Полубоги
Шрифт:
Когда вновь глянул я на него, он надо мною смеялся, а сказанное им потрясло меня.
«Это, — промолвил он, — очень забавно».
Никак я не отозвался, силясь лишь удержать хватку, но почувствовал себя уверенно, ибо, пусть и непрестанно изливал человек на меня великий звук, воздействие оказалось обезврежено, поскольку я есть число, и в совокупности все мы числа; тем не менее субстанция все же рвалась и тужилась так могуче, что мне только и оставалось, что удерживать его.
И вновь заговорил со мной тот человек. Молвил:
«Знаешь, что это очень забавно?»
Сколько-то времени не отвечал я ему, а затем сказал: «Кто ты?»
«Имя, — ответил он, — есть власть, не выдам я тебе
«С какой ты планеты?» — вопросил я.
«Не скажу тебе и этого, — ответил он. — Тогда ты сможешь прочесть мои знаки и позднее за мной явишься».
Как тут было не восхититься громадной дерзостью его деянья.
«Мне ведом твой знак, — рек я, — ибо ты уже трижды сделал его рукою, и лишь одна есть планета в этих системах, на коей развилась пятая раса, а потому знаю твою планету. Твой символ — Мул, Покровитель твой — Уриил, он скоро явится за тобой, а потому шел бы ты поскорей да подальше, пока есть время».
«Коли явится он, — сказал человек, — я его суну в бутыль — и тебя туда же. Не пойду отсюда еще сколько-то, слишком уж хороша забава, и это ей только начало».
«Ко второму слогу тебя поймают», — пригрозил я.
«Суну и его в бутыль, — ответил он, ухмыляясь. — Нет, — продолжил, — меня не поймают, я рассчитал, и пока не срок еще».
И вновь погнал он на меня великий звук, пока я не закачался, словно куст на ветру, однако не смог человек разжать мне руки, поскольку я был частью слова.
«Зачем ты так?» — спросил я его.
«Скажу тебе, — ответил он. — Я есть две вещи, и в обеих силен. Я великий чародей — и великий потешник. Доказать, что ты чародей, очень просто, ибо достаточно проделать то-се, чтоб удивить людей, и они преисполнятся страха и дива, падут ниц, станут преклоняться и звать тебя богом и владыкой. Но не так-то просто быть потешником, поскольку тут необходимо людей веселить. Чтоб быть человеку чародеем, чтоб искусство его ценили, необходимо, чтоб люди вокруг были глупцами. А если желает человек быть потешником, необходимо, чтоб люди вокруг были хотя бы столь же мудры, как он сам, иначе потехи его никто не поймет. Видишь, каков мой удел! И жесток он, ибо не в силах я бросить ни то, ни другое свое устремленье, они моя карма. Смех — штука чисто разумная, и на моей планете нет мне равных по разуму: шуткам моим способен радоваться лишь я один, а суть юмора в том, чтоб им делиться, иначе превращается он в дурное здоровье, цинизм и умственную кислятину. Мой юмор не разделить мне с людьми на моей планете, ибо они на полкруга ниже меня — не различают шутки, видят лишь следствия, и оттого слепы они к богатой потехе любой авантюры, а я остаюсь недовольным и злым. Великоват им юмор мой, ибо не земной он, а космический: оценить его в силах лишь боги, а значит, явился я сюда искать себе равных, чтоб хоть разок от всего сердца похохотать с ними… Хохотать необходимо, — продолжал он, — ибо смех есть здоровье ума, а я не смеялся десять кроров времен».
Засим взялся он за слог и спел его затопляющий звук так, что материя в руках у меня рванулась прочь едва ль не неудержимо.
Повернул я голову и уставился на человечка, а тот счастливо хохотал сам с собой да чесал себе подбородок.
«Ты глупец», — сказал ему я.
Улыбка исчезла с его лица, на ее месте возникло уныние.
«Возможно, Правитель, у тебя нет чувства юмора!» — произнес он.
«Это не смешно, — отозвался я, — это попросту розыгрыш, в нем нет шутки, одно озорство, ибо мешать работе — забава младенца или мартышки. Ты глубоко серьезная личность и пошутить тебе не удастся и за десять вечностей; твоя карма и в этом».
При этих моих словах взгляд его мрачно вперился в меня, а на лице возникла
нешуточная злоба: двинулся он на меня из треугольников, шипя от ярости.«Я тебе покажу еще кое-что, — выговорил он, — и если тебя это не насмешит, любой, кто об этом услышит, — расхохочется на целый век».
Я понял, что он направляет в меня свою личную злобу, но был я бессилен, поскольку не мог выпустить из рук субстанцию.
Вскинул он руки, но в тот же миг пришел звук столь тихий и столь глубокий, что едва слышим, и с такой же могучею силой пронизал тот звук пространства и проник во всякую точку и атом сотрясающим дыханьем своим — того и гляди должны были мы придать очертания вихрю.
Опустились у человека руки, он посмотрел на меня. «Ох!» — сказал он и повторил это шепотом трижды. Тот звук был началом второго слога.
«Я думал, у меня есть время, — вздохнул он, — а мои расчеты оказались ошибочными».
«Потеха — против тебя», — сказал я ему.
«Что мне делать?» — вскричал он.
«Смеяться, — отозвался я, — смеяться над потехой».
Летящие круги его уже перестали вращаться, их обширное пламя — всего лишь синий проблеск, и исчезло оно у меня на глазах. Человек стоял в одних своих треугольниках, открытый моему возмездию. Немигающий, загнанный взор не сводил он с молнии у меня в руке.
«Нет в этом нужды, — произнес он, и было в голосе его малое достоинство. — Я попался на звук, и с тем мне конец».
Так оно и было, а потому не стал я метать молнию.
Распадались его треугольники. Осел он на корточки, обнял себя за колени и опустил на них голову. Я знал, что он понимает: все кончено, — и отчаянно пытается из последних сил удержать суть свою от растворения, и у него получилось, ибо за миг до того, как треугольники исчезли, испарился он сам, однако полностью ускользнуть от звука не мог, это невозможно, а если достиг своей планеты, то лишь в виде жизни Третьего Круга, а не Пятого, какого достиг. Все свое развитие предстояло ему повторить с начала — более того, он еще и тяжко добавил к своим кармическим немощам.
Более мы не виделись, и я не слышал о нем ничего до того дня, когда Бриана О Бриана вышвырнули из врат, и тогда я понял, что человек тот и О Бриан — одна и та же сущность и что он действительно удрал и оказался на Четвертом Круге жизни, на низшей сфере.
Быть может, о нем еще услышат, ибо сущность он энергичная и неугомонная, кому среда — враг, а юмор — дерзновенье и тайна.
— Вот и конец моему сказу, — скромно добавил Арт.
Мак Канн снисходительно глянул на него сквозь облако дыма.
— Не так он хорош, как предыдущие, — заметил он, — однако не твоя в том вина, и сам ты юн в придачу.
— Не так уж юн он, как кажется, — молвил Финан.
— Ладная повесть должна быть о простом, — продолжил Патси, — а среди нас нет никого, кто смог бы сказать, о чем твоя повесть.
Встрял Билли Музыка:
— Вот кого хотел бы послушать я — Кухулина, бо он мой ангел-хранитель и интересен мне. В следующий раз встретимся с ним — расспрошу. — Оглядел круг. — Есть ли желающие послушать песенку на концертине? У меня она тут под рукой, а впереди у нас вечер.
— Сыграешь, когда встретимся еще раз, — ответил Патси, — бо все мы устали слушать сказанья, да и сам ты устал. — Встал Патси и душевно зевнул, раскинув руки да сжав кулаки, — Пора нам в путь, — продолжил он, — бо вечер грядет, а до ярмарки двадцать миль.
Запрягли осла.
— Мой путь в другую сторону от вашего, — сказал Билли Музыка.
— Ладно, — отозвался Патси. — Господь с тобой, мистер.
— Господь с вами всеми, — отозвался Билли Музыка.
Потопал он прочь своею дорогой, а Мак Канн и его спутники подались в путь с ослом.