Полуденные песни тритонов [книга меморуингов]

Я даже припоминаю, как их души взлетали в небо, жалуясь на судьбу минорными, детскими голосами, наверное, с той поры я и убежден, что тритоны умеют петь.

Так они и поют до сих пор в своем тритоньем раю, маленькие, хвостатые херувимы, самец и самочка…

А на скрипке им подыгрывает спившийся музыкант, мой наставник по занятиям энтомологией на биостанции Дворца пионеров. Располагалось это заведение в бывшем особняке Харитоновых/Расторгуевых, как и положено, купцов и золотопромышленников, до сих пор красиво выкрашенный фасад с ампирными колоннами нависает над проезжей частью улицы имени революционера Свердлова. Почти напротив отстроили ныне Храм На Крови, ибо на том самом месте большевики некогда и порешили последнего русского императора с чадами и домочадцами. Что же касается особняка, то примыкающий к нему парк многие годы был свидетелем моих подростковых и юношеских любовей, как–то даже одним морозным вечером, тиская в густых зарослях очередную пассию и пытаясь то ли добраться до хорошо скрытой многочисленными теплыми кофтами груди, то ли вообще уже норовя вставить ей прямо тут, на стылом зимнем ветру, в горячую и хлюпающую от возбуждения кунку, я внезапно увидел промелькнувшую рядом тень: маленький мальчик шел в сторону тускло светящихся окон, где его уже ждал бывший скрипач, пожилой мужчина с гладко выбритым черепом…

Я даже помню, как его звали — Борис Петрович Иевлев.

Как помню и о визитах к нему домой, отчего–то всегда это было зимой, мрачными, черными, плохо освещенными вечерами.

Странная, плюшевая комната была заставлена стеллажами, на которых в продолговатых, толстеньких, застекленных коробках хранились наколотыми на булавки жуки и бабочки, почему–то меня тогда больше интересовали жуки, говоря конкретнее, жуки–скакуны из подотряда плотоядных.

Сicindelidae.

Жук–скакун: хищное, стройное насекомое с длинными ногами, большими глазами и сильной челюстью.

Я их тоже очень давно не видел, наверное, так же давно, как и тритонов.

По всей видимости, они проживают в соседнем раю. Не таком мокром, но по–своему приятном.

И в нем они тоже поют, только голоса у них скрипучие.

От них по коже пробегают мурашки, как от тех давних, зимних хождений к Б. П., точнее — от возвращений к себе домой, через весь этот гребаный город, пробираясь между сугробов, под раскинувшимся на треть неба ослепительным ромбом Ориона с ярчайшей точкой красного гиганта Бетельгейзе и желтоватой, полной и наглой луной.

В кармане зимнего пальто у меня должны лежать то ли большие плоскогубцы, то ли тяжелые гвоздодерные щипцы — это от маньяков. Я всегда их ношу в кармане, на всякий случай. Хотя ни одного маньяка никогда еще не видел, зато говорят мне о них все постоянно — и бабушка, и дед, и даже мать. Так что они должны быть где–то тут, рядом, шарахаются за сугробами, клацая такими же сильными челюстями, как и у плотоядных жуков–скакунов.

На подходе к дому меня уже просто трясет, я не выдерживаю и бегу, сворачивая во двор, вроде бы как чьи–то шаги отдаленно хрустят по снегу, но я уже в подъезде, маньяки так и не догнали меня. Открываю дверь длинным, тяжелым ключом, врываюсь в прихожую и облегченно выгружаю из кармана то ли плоскогубцы, то ли щипцы–гвоздодеры, которые так и не пригодились мне и на этот раз.

А интересно, как бы я отбивался этой штуковиной, если бы на меня напали всерьез?

Понятия не имею, да это и хорошо.

Тритоны плавают в своем уютном плоском аквариуме, самец подгребает к платформе, заползает на нее и пристально смотрит на меня странными, желтоватыми бусинками глаз.

Я вспоминаю, что надо бы их покормить, корм — маленькие красненькие червячки, именуемые малинкой, — хранятся в специальной баночке.

Сейчас, когда они уже столько лет находятся в своем восхитительном раю, еда им, наверное, не нужна.

И они беспрестанно поют, а пожилой мужчина с лысым черепом все подыгрывает и подыгрывает им на потемневшей безродной скрипке, порою отводя смычок и размышляя, не стоит ли ближе к вечеру прогуляться до соседнего рая, полного таких красивых и лоснящихся от хитинового счастья жуков–скакунов.

Но это ближе к вечеру, а сейчас ведь еще только пробило полдень — время, когда начинают петь тритоны.

The newts' noon songs….

4. Про «частное лицо»

Так получается, что в основном мы раскрываем душу компьютеру. Мысль не моя, одной хорошей знакомой. Но я с ней абсолютно согласен. Особенно сейчас, когда вплотную занялся меморуингами.

Хотя раскрывать душу компьютеру то же самое, что заниматься онанизмом. Если, конечно, тебе не десять/двенадцать/четырнадцать, даже шестнадцать лет. Онанировать в упомянутом возрасте не только естественно, но и логично — ведь женщины, в которую можно кончить всегда, когда хочется, рядом еще нет.

Потом же ты онанируешь лишь тогда, когда тебе хочется, но некуда.

Сам я в последний раз занимался рукоблудием в мае девяносто первого, с тех пор то ли меньше хочется, то ли просто — хватает.

Почему я так хорошо все это помню? По многим причинам.

Попробую реконструировать руины.

Прежде всего, раз я это делал, то это было не дома — дома есть жена.

А где я был тогда?

В Москве.

А что я там делал?

Зачем–то потащился знакомиться с двумя господами, одного называют АГЕНИС, другого ПВАЙЛЬ.

Александр Генис и Петр Вайль, меня обещали свести с ними через редакцию «Нового мира». Между прочим, тогда они еще были «дружбанами» и везде ходили вместе. И когда меня с ними познакомили, то они тоже были вместе. А мой приятель, представляя меня, сказал: ну а это такой–то… Он написал один хороший роман… «Частное лицо»…

Я действительно написал такой роман, но деле тут не в нем, а в самой формуле «частного лица».

Что же касается АГЕНИСА и ПВАЙЛЯ, то больше мы не виделись, хотя — когда упомянутый роман вышел в журнале «Урал» осенью того же года, я передал им его с оказией — какая–то знакомая (между прочим, приемная дочь нашего великого актера Е. Лебедева) одной моей знакомой уезжала на ПМЖ в Штаты, в Нью — Йорк, и прихватила журнальчик.

Вроде бы даже передала.

После чего минули какие–то странные годы, господа перестали дружить и писать вместе, но до сих пор сторонним образом касаются моей жизни — один, который АГЕНИС, общается в моим другом, живущим ныне в Москве, тот его издает и мне про него рассказывает.

А другой, ПВАЙЛЬ, общается с хорошей знакомой моей семьи, живущей ныне тоже в Москве, и даже передает мне приветы — в последний раз она позвонила по мобильному в перерыве какого–то концерта и передала «привет от Пети», который сам в это время отлучился — в туалет.

Я был отчего–то рад привету, может, тогда и вспомнил, как мы курили вместе в каком–то допотопном московском дворике, и я что–то рассказывал про свой роман «Частное лицо».

Или не рассказывал…

Какая сейчас уже разница.

Ведь дело, повторю, не в названии, а в формуле, да еще в том, что всю свою жизнь я хотел быть именно частным лицом.

То есть, private person, человеком просто, никоим образом не завязанном на этом долбанном обществе.

Даже с козлячьим коммунизмом мой антагонизм был не столько политическим, сколько этическим и эстетическим.

ОНИ ВСЕ ПОСТОЯННО КО МНЕ ЛЕЗЛИ, КОЗЛЫ!

Наверное, еще с детского садика.

Доставали, как могли!

А потом школа, на меня напялили серую форму, сначала это вообще была гимнастерка с ремнем.