Полукровка
Шрифт:
Он смотрел и не мог отвести глаз. Слова, вытисненные на переплетах, завораживали.
– Все вместе – 500 рублей. По отдельности он не согласен.
«Значит, – Юлий складывал стопкой, – за каждую по восемьдесят с небольшим».
– А если в рассрочку?.. – он прикидывал свои финансовые возможности. Сумма получалась солидной: все договоры, заключенные с издательствами на полгода вперед.
– Ага, – Маша сморщилась. – Учитывая, что он уедет. И как вы себе представляете – раз в месяц переводом по почте?
Теперь, когда Юлий увидел своими глазами, не было сил выпустить из рук.
– Хорошо, – решился. – Деньги как-нибудь достану. Послезавтра.
После
Пролистав еще раз, он счел сумму резонной. По-настоящему интересных было, пожалуй, три. Этих книг не найдешь и днем с огнем. Он представил, как Венька держит том на отлете. Увидел дальнозорко прищуренный глаз.
«Шут гороховый! Не мытьем, так катаньем... Уж этот не откажется. Плевать ему на библиотечные штампы...»
Знакомство они вели не первый год. Это на посторонних Вениамин умел произвести комическое впечатление, но Юлий отлично знал: на книгу Веня всегда смотрел как на жертву – словно припечатывал своим личным штампом. Умел выследить и завладеть.
«Странно, все-таки очень странно...»
Теперь он думал о Маше.
В ней было что-то и притягивающее, и отталкивающее. Двойственность, о которой Юлий не мог сказать яснее, чувствуя, что рядом с этой девушкой он и сам становился другим. Не тем, каким был прежде.
Снова пришла мысль о больничном полтиннике. Тетка, сидевшая в справочном окошке, не могла перепутать. Кроме них, в вестибюле никого не было: уж в этом Юлий был уверен. Вспоминая голый больничный вестибюль, он убеждал себя в том, что никогда, даже в самых стесненных обстоятельствах, не позволил бы себе ничего подобного. В то же время он понимал: здесь что-то другое, и он не имеет права судить. «Но главное...» – Юлий пытался сформулировать. За ее поступками стояла какая-то правда. Правда, которой не хватало ему самому.
Мысленно перебирая друзей и знакомых, к кому можно было бы обратиться за деньгами, он думал о том, что эта девушка умеет действовать – достигать поставленной цели. «Победителей не судят».
В соседней комнате бормотал телевизор. Уходя на работу, мама забыла выключить. Он заглянул и поморщился. Лицо, вещавшее с экрана, вызвало привычную гадливость: эти транслировали свою вечную убогую ложь. Корреспондент, выпущенный на Запад, отрабатывал по полной.
«Но главное...» – он вырубил их программу.
Главное заключалось в том, что при всей чудовищности поступков, которые она себе позволяла (Юлий догадывался, что не с ним одним она неразборчива в средствах), эта девушка знала правильные слова.
Ее словам не хватало тонкости, отшлифованной образованием. Их можно было назвать прямыми и грубыми. Больше того, в каком-то смысле ее словесная правота шла вразрез с его собственным пониманием жизни: все, на чем он стоял, вырастало из культурной почвы – этого тонкого, почти размытого слоя. Машу нельзя было назвать чуждой культуре. Этот слой в ее сознании определенно присутствовал, но его заглушали другие пласты. Живые и сильные, к которым сам он не мог пробиться.
Юлий вспомнил детскую сказку о вершках и корешках.
Да, он говорил себе, его понимание жизни, основанное на культурной преемственности, имеет сильные корни, но слабую ботву. Таковы и слова, которыми он отвечает на ложь окружающей жизни.
А ее слова обладают смелостью и силой. Это не смелость мысли. Но именно такой, не столько разборчивой, сколько действенной смелости Юлий тщетно искал в самом себе.Смутно он догадывался, что помехой на этом пути встает череда его предков. Их непреклонные глаза, глядевшие с фотографий. Прадед, дед... Конечно, их тоже затронула ассимиляция: что-то они утратили, что-то приобрели. Но главное все равно осталось: моральный закон, которого они придерживались, уходил в глубину прошлого на долгие века.
«Мы – другие», – усмехнувшись, он вспомнил бородатого, назвавшего советских евреев полукровками. Юлию вдруг показалось, что в этих словах есть определенный смысл.
В сравнении с его собственными Машины семейные обстоятельства были совершенно иными. В конце концов, она – действительно полукровка, не в переносном, а в самом прямом смысле. Родилась в смешанном браке. В ее крови сошлись две национальных судьбы – два закона, вытекающие один из другого и этим соединенные накрепко. В то же время они противоречили один другому, казались несовместимыми. Но именно в этом противоречии Юлий видел источник ее неодолимо притягательной решимости.
Сложив диван, Юлий отправился на кухню. На маминой кухне цвели красные цветы: дощечки, занавески, прихватки. Свое женское пространство Екатерина Абрамовна украшала в псевдорусском духе.
Карауля кофе, норовивший залить плиту, он снова думал о новом еврействе – мечте, не облекаемой ни в какие слова.
«Русско-еврейский Серебряный век...»
Теперь он чувствовал, что ухватил какую-то нить. Похоже, на этом пути можно многого достигнуть. Если перенять Машину смелость, соединив со смелостью собственной мысли.
«Опасности и подвох... Этого нельзя не учитывать...» – размешивая сахар, он снова думал о том, что в ее крови соединились две традиции, которые нельзя назвать равноценными: еврейская уходит в глубь веков, русская коренится в более позднем времени. Из этой преемственности, в основе которой лежит сложное взаимовлияние, может родиться как новое знание, так и неоязыческий пустоцвет.
«Пустоцвет... Вряд ли здесь можно найти окончательное решение».
И все-таки хотелось попытаться: жалко было бросать этот едва нащупанный, ускользающий узел. С историософской точки зрения он виделся многообещающим.
«Новое еврейство... Новое знание...»
Если прорыв случится при его жизни, это означает, что всем ныне живущим довелось оказаться на новом осевом рубеже. В истории уже случалось подобное. На этот раз он думал не о Серебряном веке, а о том, что случилось без малого две тысячи лет назад: древнее иудейство выпустило мощный христианский росток. Этот росток определил течение будущих тысячелетий.
Сделав первый глоток, отдавшийся кофейной горечью, он подумал о том, что сам-то он – человек светской культуры. Слова об этническом еврействе, коими он определял Машиных родственников, в значительной мере относятся и к нему. Всё, с чем традиция антисемитизма связывает понятие еврей, – вера, язык, круговая порука и прочее – лично к нему не имеет ни малейшего отношения. Положа руку на сердце, он не чувствует никакой особенной связи с евреями – своими современниками. У него другой образ мысли. Если прибегнуть к историкофилософским аналогиям, скорее его можно назвать римлянином, скептически взирающим на вещи.