Полуночная свадьба
Шрифт:
Глава третья
Широкая спина маркиза де Бокенкура, стоящего посреди гостиной и занятого разговором с маленьким лысым и согнутым старичком, который концом своей трости чертил на ковре контур розетки, повернулась при входе г-жи де Бриньян.
Маркиз де Бокенкур отличался огромным ростом, плотным телосложением, которое поддерживали большие ноги, обыкновенно широко расставленные и обутые в большие лакированные ботинки, и бритой круглой головой. Ему было пятьдесят лет. Натянутая кожа его лица казалось вот-вот лопнет. Разрезы его глаз и рта напоминали щели, которые едва виднелись на его почти безносой физиономии, которая всегда имела веселое и вместе с тем пошлое, смелое, плутоватое, добродушное выражение. Он часто нарочно путал имена, нарочито ошибался в лицах и их общественных положениях. Так он показывал людям, что они не выделяются для него из общего ничтожества. При всем том он отлично понимал, с кем имеет дело, и в точности знал, что
— А вот и милейшая г-жа Бриньян со своей хорошенькой племянницей. Разрешите мне представить вам князя де Берсенэ, — встретил он приехавших гостей.
Маленький человечек привстал, опираясь на трость, и еще больше согнулся. Когда он выпрямился, Франсуаза увидела пару умных и лукавых глаз на морщинистом лице, устремленных на нее. Франсуаза огляделась вокруг.
— Не ищите мою невестку, сударыня, — объяснил маркиз. — Г-жи де Бокенкур еще нет. Она ездила сегодня днем в Лувесьен, чтобы посмотреть на опыты, которые г-н де Серпиньи делает со своими новыми печами, и только что возвратилась, но вы найдете, с кем здесь побеседовать.
И г-н де Бокенкур указал жестом на дюжину лиц, сидевших или стоявших в гостиной.
Г-жа Бриньян поздоровалась с г-жой Потроне и г-жой де Гюшлу. Г-н Потроне поклонился ей. Г-жа де Гюшлу, худощавая и смуглая, с вытянутым лицом, заостренным носом и плоской грудью, строго оглядела ее из своего кресла. Жак Буапрео и г-н Конрад Дюмон подошли к Франсуазе де Клере.
— Здравствуйте, сударыня... — поклонился ей Буапрео.
— Очень хорошо, а вы?.. — ответила она Дюмону.
Конрад Дюмон смотрел на нее с любопытством. Будучи художником, специализировавшимся на цветах и плодах, он уже несколько лет как начал писать портреты, имевшие успех. Его яркие полотна, кокетливые и очаровательные, очень хорошо оплачивались, и он жалел, что у Франсуазы де Клере не было денег. Он охотно бы ее написал, но он не таков, чтобы жертвовать выгодой для удовольствия. Крепкий и здоровый молодой человек с большой головой, прочным туловищем, короткими и волосатыми руками, придерживался своих принципов, заключающихся в достижении одной цели — разбогатеть. Едва выбравшись из нищеты из-за того, что слишком долго упорствовал в своем творчестве показывать правду жизни, не всегда приятную для глаз почтенной публики, он теперь бросил подобные глупости и, наконец, добился успеха. Его первые картины с цветами продавались хорошо, так же как и портреты, вошедшие в моду. От заказчиц не было отбоя. В глубине души он их презирал. Груда мусора интересовала его больше, нежели орхидея. Он предпочитал простонародное лицо аристократической мине. Став богатым, он сохранил вкус к вульгарному, природную и инстинктивную грубость. Он завтракал на уголке кухонного стола, любил пошлые истории и с любопытством собирал интимные подробности жизни людей. Пристрастие Дюмона к подобным мерзостям, правдивым или ложным, явилось причиной интереса де Бокенкура к художнику, которого он приглашал к себе на прием каждый раз, принимая от него сообщения такого рода и придавая им оттенок большей остроты и комизма, распространял их как анекдот. Дюмон стряпал блюдо, а г-н де Бокенкур изготовлял приправу. Что касается г-жи де Бокенкур, то она советовалась с художником относительно натюрмортов, которые писала в качестве любительницы, без таланта, но с трогательным терпением и тщательным старанием. Дюмон смеялся над ее усилиями; вообще говоря, он не делал исключения для обоих Бокенкуров и не обуздывал своего языка на их счет, но он находил для себя полезным показываться у них и гордился тем, что Бокенкур дружески хлопал его по плечу и делал карьеру его сплетням. Г-н Дюмон не щадил никого и Франсуазу тоже. Он распускал о ней неблаговидные слухи, придумывая их; он делал так всегда, если не знал ничего о людях. Если бы он был убежден в своих выдумках о ней, он, не колеблясь, предложил бы ей написать с нее портрет, потому что считал ее красивой, но боялся попасть впросак и не решался на такой смелый поступок.
Дюмон подошел к г-же Бриньян и заговорил с ней очень тихо. Франсуаза заметила, что двое мужчин смотрят на нее, и отошла, услышав громкий смех г-на де Бокенкура.
— Ничего, дорогой мой, вы утешитесь с тетушкой. Ба, кого я вижу! Г-н Барагон, какая приятная неожиданность! — воскликнул хозяин дома.
Представительно выглядевший г-н Барагон встревоженно улыбнулся. Зеленый фрак академика, насчитывающий немало успехов на ученых заседаниях, шел ему больше, чем плохого покроя черный фрак с большой красной розеткой в петлице, в котором он пришел сейчас. На ноги он надел вместо лакированных вечерних башмаков открытые туфли из блестящей кожи на тесемках. Говорили, что он питал тайную страсть к графине де Бокенкур, поэтому каждый раз имел смущенный вид. Добавляли также, что г-н де Бокенкур никогда не упускал случая ради шутки дать понять милейшему г-ну Барагону, что он явился без приглашения. Смущенный Барагон уже извинялся и искал глазами г-жу де Бокенкур, чтобы она заступилась за него.
— Моей невестки, дорогой друг, здесь нет. У нее сейчас сидит любовник, которого она выпроваживает. — И г-н де Бокенкур громко расхохотался своей дурацкой шутке.
— Мне досадно за него, — отвечал г-н Барагон, потому что
как только проходила первая минута неловкости, которую он испытывал, входя в гостиную, он всегда подавал умную реплику.Не чувствуя себя ни поэтом, ни романистом, ни историком, ни даже, пожалуй, писателем, г-н Барагон сделался эссеистом. Если своими этюдами он и не снискал славы, то привлекал оригинальностью и живостью ума, публикуя литературные, исторические, моральные и социальные этюды. Г-н Буапрео называл его сыном Монтеня и Ларусса, но, добавлял он, во всяком отцовстве личность отца немного сомнительна. Буапрео и Дюмон в этот момент беседовали с Франсуазой де Клере.
— Я пишу портрет дочери баронессы де Витри. Вы, наверное, ее знаете, сударыня, ее мать — урожденная де Курсвиль.
Франсуаза призналась, что не знакома с ней, но ничего не прибавила в свое извинение и в объяснение, почему родня не поддерживает с ней отношений. Старый князь де Берсенэ, подойдя к группе, приподнял свою опущенную голову. Франсуаза снова увидела умные глаза, глядевшие на нее с симпатией. Г-н де Бокенкур в стороне расхваливал г-же Бриньян ее туалет, когда за их спиной раздался голос:
— Кузен, не пожелаете ли вы представить меня г-же Бриньян? — обратился к де Бокенкуру молодой человек двадцати двух лет, недавно прибывший в Париж. Его красивое, свежее и хитрое лицо с темными усами дышало молодостью и задором.
— Г-н Антуан де Пюифон, моя дорогая, — и г-н де Бокенкур прибавил развязно: — Рекомендую его вашему благосклонному вниманию.
Г-жа Бриньян рассмеялась. Ее голубые глаза оживились. Быть может, предсказания г-жи Коринфской относительно красивого брюнета осуществятся наперекор предсказаниям г-жи Мемфисской о хорошеньком блондине? Ее смех привлек внимание Франсуазы, и она обернулась. Г-н де Бокенкур посмотрел на нее со странным выражением. Франсуаза покраснела.
Около девяти часов в гостиную вышла г-жа де Бокенкур с большим запозданием. Высокая, еще молодая женщина с темными волосами и розовой кожей оглядела собравшихся усталыми глазами, утомленными работой с палитрой и кистью. Маркиз де Бокенкур галантно поцеловал пальцы своей невестке, которая выразила желание, чтобы ее повел к столу князь де Берсенэ.
— Нет, дорогая моя, — возразил князь, — я предпочитаю идти один, с тростью, маленькими шагами.
Г-н Барагон предложил ей свои услуги. Г-н де Бокенкур повел г-жу Потроне; г-н Потроне — г-жу де Гюшлу; Дюмон — г-жу Бриньян; Буапрео — Франсуазу де Клере; молодой Антуан де Пюифон проследовал за ними. Князь де Берсенэ шел последним. Годы и жестокие боли в суставах мучили его. Он шагал прихрамывая. За столом он казался крошечным и скорченным. Высокий золотой набалдашник его трости, с которой он никогда не расставался и которую, сидя, держал между колен, почти доходила ему до подбородка. Буапрео, разворачивающий свою салфетку, сделал гримасу. Молодой Пюифон сел между ним и Франсуазой де Клере. Между г-ном Дюмоном и г-жой Бриньян находился двенадцатый прибор, который убрали; г-н де Бокенкур сделал вид, что не помнит, кого он пригласил. Он любил изображать себя рассеянным.
Г-н Потроне, отличавшийся глупостью, заявил, что отсутствовавший без сомнения еврей, потому что в наши дни редко случается, чтобы за столом не присутствовал хотя бы один из этих господ.
— Или хотя бы один рогоносец, — подхватил г-н де Бокенкур, бросая взор на г-на Потроне, и добавил: — И даже нескольких.
Г-н Потроне, который сначала нахмурился, разразился смехом. Такое обобщение отнимало у шутки оскорбительную ноту. Впрочем, от г-на де Бокенкура можно всего ожидать из-за несдержанности языка. Г-н Потроне славился дикой ревностью, что не мешало его жене обманывать его и иметь любовников. Изощренно ведя тонкую игру, г-жа Потроне часто выигрывала благодаря своему уму, признанному всеми. Соль ее языка, как она говорила, рано посеребрила ее волосы, оставив, однако, лицо ее свежим. Даже с любовниками она умела вести себя так, что сохраняла в отношении с ними свою независимость.
— Итак, моя милая Жюльетта, — спросил г-н де Бокенкур свою невестку, — как обстоит дело с печами Серпиньи? Вообразите себе, — добавил он, наклонясь к г-же де Гюшлу, своей соседке за столом, — г-жа де Бокенкур соорудила для него в глубине своего Лувесьенского парка все, что нужно для обжигания его посуды. Он называет свою мастерскую Домом огня, наш милый кузен. — И г-н де Бокенкур, который ненавидел г-на де Серпиньи, ядовито засмеялся.
— Г-жа Гюшлу объявила себя поклонницей благородного горшечника. Его изделия действительно поражают красотой изготовления. Он имел большой успех на своей выставке. Приятно видеть дворянина, который...
— Месит собственными руками, — перебил Бокенкур, поворачиваясь к князю де Берсенэ.
Шутку могли понять лишь те, кто хорошо знал родословные дворян. Из всех сидящих за столом только г-н де Берсенэ показал, что уловил намек, ибо приподнял в знак понимания золотой набалдашник своей трости.
Бабкой виконта де Серпиньи была девица Базуш, дочь некоего Базуша, про которого говорили, что он состоял поваром графа Прованского, прежде чем стать при Людовике XVIII главным мастером яств в Тюильри. Вторая дочь того же Базуша вышла замуж за деда маркиза де Бокенкура. Серпиньи старательно скрывал свою родословную, которую де Бокенкур отнюдь не утаивал, считая себя происходящим от такой славной крови, что ничто не могло ей повредить. Он уверял даже, что обязан своему кулинарному происхождению особенной чувствительностью своего неба и языка, чем очень гордился.