Полуночное танго

— Ишь, никак в зятья записался? — беззлобно ворчала баба Галя, нарезая толстыми ломтями розовое сало. — А барышня-то твоя, кажись, заснула. — Она кивнула головой на прикорнувшую на сундуке под ходиками Олю. — Ишь как укатал.

— Да кабы я… — Валерка вздохнул. — Ну, а Петро насовсем, что ли, смотался?

— Кто его знает! Вчера в обед заявился со школы и, как был в сапожищах, к себе прошел. Весь пол испоганил. Гляжу, в шкафу роется. «Мать, а где у нас чемодан, с каким я на курорты ездил?» А я ему: «Опомнился когда. То ж при царе Горохе было. Изгнил давно. Который год в нем квочка цыплят выводит». Он тогда сапетку [1] новую цапнул, лук прямо на пол высыпал и давай в нее свои манатки швырять. Как помешанный. После, слышу, кота зовет. Да тот, видно, подвох учуял, в подпол забился и оттуда дурным голосом мяукает. Петро грозился сегодня за ним прийти. Это та стерва его подучила. Выкусят они у меня. Во!

1

Круглая плетеная корзинка.

Баба Галя изобразила кукиш и ткнула им в сторону двери.

— Ну и дела! — качал головой Валерка, уплетая сало. — А что, молодец Петро. Вот уж от кого не ожидал! Я вот тоже рубану — так все сразу отлетит в историю. Для потомков. Нацедила бы ты мне, баба Галя, первачка, что ли. С того куста, что возле забора. За новую жизнь выпить хочется.

— Тебе ж, шпанец, на работу. Ну как дыхнешь на будущего тестя как из винной бочки?

— Ничего, баба Галя, не завянет. Он у меня еще долго походит в будущих. До самого светопреставления. Ну, чего стоишь? Давай ладанного. Да не жмись — полную банку набери. Человек не каждый день новую жизнь начинает.

— Ладно уж, — проворчала баба Галя и, покрыв голову пуховым платком, полезла с пустой литровой банкой в подвал.

— Ага, значит, Петр место жительства сменил. Ты одна в такой домине осталась, — продолжал Валерка, наливая в стакан вино. — Сашкиных детей из-за Райки знать не хочешь, с Алевтиной в старых контрах состоишь. Пусто тебе на старости лет будет. Ох и пусто.

Баба Галя молча достала из буфета еще один стакан и сама наполнила его до краев шафранного цвета вином.

— Ну, и за что пить будем? — спросил Валерка, подняв свой стакан. — За новую жизнь, что ли? За то, чтоб она хотя бы не хуже старой была. Поехали.

Он осушил стакан одним глотком.

— Я бы на твоем месте открыл торговый дом «Ибрагим и компания», дефицит весь бы распродал, а потом двинул налегке в лавру грехи замаливать. — Валерка похрустывал соленым огурцом. — Эх, баба Галя, и позавидовали бы тебе: вольный ветер в ушах свистит, над головой вороны с галками каркают. Как выразился классик: «Благословляю я свободу и голубые небеса». Поглядишь мир, а не какой-то там «Клуб кинопутешественников» в телевизоре. Если хочешь, вместе можем туда податься. — Валерка, не дожидаясь приглашения, снова наполнил свой стакан. — У тебя и дом какой-то темный стал, и тишина, как на кладбище.

— Хватит тебе, пустобрех, языком ляскать! — неожиданно осерчала баба Галя. — Залил чуть свет глаза и над старухой иезуитничаешь. — Она всхлипнула и утерлась концом платка. — Легко ль одной в такие года? Ведь для них, гадов, спину гнула — по базарам пудовые сапетки с ранней вишней таскала, пионами каждый год у городского сада торговала, чтоб им кому пальто, кому костюм справить. Пианину у Яшки Комара взяла, когда у Александра в пионерском доме слух нашли. А они еще этим же самым и бьют по глазам. Петька вчерась, значится, заявляет с порога: «Вы, мать, как куркуль, — все в дом да в дом тянете». — Баба Галя, чуть успокоившись, отхлебнула из стакана. — Ну-ну, поживешь на казенной квартире, не то запоешь. Не больно на свою школьную зарплату пожируешь. А той пустодомке и вовсе в ихнем собесе с гулькин нос платят. Тебе еще нацедить ладанного?

— Нет, баба Галя, хватит. — Валерка посмотрел на часы и встал из-за стола. — Новую жизнь нужно начинать с ясной головой. — Он на секунду задержал взгляд на спящей Оле, медленно застегнул куртку. — Если б не она, гнить бы мне до гробовой доски в плену у импортных стенок под звон хрустальных фужеров. Красиво сказано, а? Ай да Валерий Афанасьевич, ай да артист! Да, вот так бы небось и не усек этот артист своей седой башкой, что есть на свете воля. Петька твой, гляди, раньше меня скумекал. А, да что рассуждать. Одним словом, привет семье!

Он тихо прикрыл за собой входную дверь.

— Рожна тебе не хватает, — проворчала баба Галя, убирая со стола. — Бесись на бабкины деньги, покуда жареный петух в задницу не клюнул. Жизню новую они начать порешили! Ишь какие ушлые выискались.

* * *

Оля с трудом передвигала ноги по мокрым, точно залитым маслом мостовым, топталась на одном месте, не в силах побороть сопротивление воздуха. Ее нагоняла Татьяна с огромным букетом ландышей, который она держала в обеих руках. «Письмо, письмо… Возьми письмо!» — кричала она, и эхо ее голоса еще долго блуждало в темных подворотнях старых особняков. А Валерка хохотал, запрокинув голову, и дергал за веревочки смешных пузатых кукол, которые корчили злые и глупые рожи. Потом Оля бежала лабиринтами московских улиц, проваливалась в темные ямы, карабкалась по отвесным лестницам в небо. Вконец обессиленная, лежала плашмя на голой земле, которая стремительно неслась по орбите, и кто-то горячо шептал ей: «Любимая… Моя любимая…»

Она с трудом подняла веки, спустила с сундука затекшие ноги. Ходики над головой, точно продолжая ее бессвязный сон, отбивали мерно и безжалостно: «Пись-мо, пись-мо, пись-мо».

Письмо… Может, оно на самом деле ей приснилось? Может, не было этого страшного письма? Что это с ней? Оля вспомнила белые клочки бумаги, медленно падающие на мостовую, почувствовала под пальцами упругое сопротивление сложенных в несколько раз листов бумаги.

«Пись-мо, пись-мо», — равнодушно отсчитывали ходики. Оля выскочила на крыльцо.

Солнце уже совершило свой полуденный путь. Из каждого двора доносились голоса людей — начались уже работы в саду, на огороде. Баба Галя в сиреневой вязаной кофте вскапывала вилами рыхлую унавоженную землю возле старой яблони.

— Ну как, все сны пересмотрела? — спросила она у подошедшей Оли. — Небось от голода проснулась. В духовке борщ, а кабашная каша под подушкой в моей комнате.

— После поем. Давайте помогу.

— Не твоя эта работа. С непривычки такие мозоли заработаешь, что после за пианиной криком кричать будешь.

Оля взяла прислоненные к стволу яблони вилы, неумело воткнула в землю. Оказывается, не так это легко, как кажется со стороны. Черенок вихляет во все стороны, влажные черные комья точно свинцом налиты.

И все-таки в этой нелегкой работе есть и радость — она и в пахнущей щедрой свежестью земле, в которую так уютно ложатся картофелины с толстыми белыми ростками, и в жарко припекающем солнце, и в соленом привкусе пота на губах… Вот так изо дня в день копали, не разгибая спины, ее не слишком далекие предки. Бабушка, помнится, рассказывала, что в страдную пору все они, от мала до велика, жили в поле. А нынешние люди в большинстве своем утратили эту исконную связь с землей. Утратили безвозвратно. И, кажется, совсем не жалеют об этой утрате. А может, современному человеку вообще не пристало сожалеть о каких-то утратах?..

— Передохни, а я пока на стол соберу — время уже четверть второго. Господи, да я ведь еще курам сегодня не давала!

Захватив пустые ведра из-под картошки, баба Галя направилась к дому, тяжело переставляя обутые в высокие галоши ноги.

Оля втыкала вилы в податливую землю, полоска за полоской приближаясь к обсаженному крыжовником забору. В настоящий момент для нее главное — вскопать под картошку эту небольшую делянку, потом она придумает себе что-то другое. В конце концов, жизнь не что иное, как вечное стремление заполнить каким-то смыслом настоящее. Для того, чтобы не думать о прошлом.