Полутораглазый стрелец

ГЕОРГИЙ ЛЕОНИДЗЕ

299. МОРСКАЯ НОЧЬ

Нескончаемые вздохи, Липой шелестит луна. Удальцом в обновке-чохе Всплыл рассвет с ночного дна. Кто, луны средь небосклона Став портным, скроил ее? Кто, как мяч неугомонный, Сердце выхватил мое? Ты меня качала, Иора, Брызгами кропя елея, Выменем стиха вскормив, И чудесней нет узора, Чем процеженный твоею Сетью берегов извив. В буйном тонут винограде Бубны и столы со мцвади, Ты своих форелей в ситцы Не напрасно облекла, Не напрасно тащат птицы Клювом утро из дупла: Мельницу ли на канаве, Мощь ли глыб или древний храм — Все, что ты дала мне въяве, Я в стихах тебе отдам. Не во мне ли беспрестанно Сон кипит твоих запруд? Покупателем я стану, Если Иору продадут. Нескончаемые вздохи, Липой шелестит луна, Удальцом в обновке-чохе Всплыл рассвет с ночного дна. Спотыкнулся о Гомбори Месяц, молоко разлив… С ивами пою на Иоре, Сам одна из этих ив.

300—302. ТИФЛИССКИЕ РАССВЕТЫ

1

Здесь каждый — сазандари, каждый Влачит здесь родословной груз. Надрезан, сердцевиной влажной Сверкает вкрадчиво арбуз. Как жар, горят ковры балконов, Но фрукты блещут горячей, И реет в мареве вдоль склонов Фазан, сварившийся в ключе. Сады исходят песнью зыбкой, Гробницами гудит земля, Окрест мтацминдскою улыбкой Цветут сожженные поля. Без счета золото рассеяв, Кура теснин взрывает мглу, И город высится халдеев, Взваливши на спину скалу.

2

Когда рассвет, рассеяв мрак, Освободил от тьмы Метехи, В Куре означился рыбак И в небе день расставил вехи. Еще виднелся серп луны И звездный след. О Кашуэти, Разбившись насмерть на рассвете, Звук тари плакал у стены. Но спала роза Цинандали, Спал Григол. Песня без конца Лилась, хоть песне не внимали Родные в прошлом ей сердца. Ее не слышал ни Кабахи, Ни Мтквари, ни балкон с резьбой: Она с плотов метнулась в страхе Обратно, к сени гробовой. Но песнь любви лишь остов звука Теперь была, была скелет, И только у тариста мукой Сжималось сердце ей в ответ. Все хлопавшие ей ладони Истлели. Лишь дрозды теперь Внимали ей, и на балконе Нигде не распахнулась дверь.

3

Я посмотрел на город мой: Он, как поднос с алибухари, Горел на солнечном пожаре Золото-желтой бахромой. Уже утратив власть над миром, Тьма прыгнула тигрицей вниз, В ущелье, и лоснился жиром, Сверкал на солнце весь Тифлис. Он с новыми сроднился днями И новым светом всех дождил, Ушедший в глубь земли корнями, Эдемоглазый старожил. Ровесников не помнил он, Ни Ниневии, ни Багдада, Ни угоняемых, как стадо, Во вражий край плененных жен. Давно забыл он о Тимуре, Поработителе земли… Текла звончее чианури Кура, за ней поля цвели… И в город, в прошлом заклейменный Печатью бедствий без числа, По ветру красные знамена Развеяв, армия вошла. Тысячеустая, взмывая До туч, стремилась песня ввысь: То пели дети Первомая, И песней полон был Тифлис. Пестрели улицы цветами, Алели розы здесь и там. Кидались, быстрые, как пламя, Рабочие к своим станкам. Тифлис как ястреб был бессонный, Чье сердце высекли в скале; Людской поток, распределенный На труд, гудел, как рой в дупле. От молота, кирки, багра Летели искры. Выжимали Рубаху, потную с утра, Орлы, вперяя взоры в дали. Вставал их голос на дыбы, Из глотки вырвавшись орлиной, И силой спаянной, единой На склонах сотрясал дубы. Мою страну раскаты грома На новый путь перевели, И, как развалины Содома, Лежало прошлое в пыли. Внизу старинных плит увечья Топтали человеко-львы, До Мцхета простирал, чрез рвы, Тифлис свое широкоплечье.

303. ЧЕРНЫЙ ДУБ НА БЕРЕГУ ЧЕРНОГО МОРЯ

Одиноко шелестит он, Черный дуб над Черным морем, Громом столько раз испытан, Сколько есть у дуба трещин. С щебетом морские птицы День и ночь над ним кружатся, В клювах принося частицы Пойманных на небе радуг. Клювами по поднебесью Шаря, доставляют росы, Столько раз залившись песней, Сколько есть у дуба трещин. Одиноко шелестит он, Черный дуб над Черным морем, Влагой волн насквозь пропитан, Им разбитых голой грудью. Дуб как тигр стоит, грознее Тигра, — только новый корень Выпускает, свирепея, После каждой схватки с морем.

КАРЛО КАЛАДЗЕ

304. В ГОРАХ, ПОКИНУТЫХ МОРЕМ

Схлынули воды давно. На пустынных Скалах ущелий их след узнаю. Черное море, в глубоких притинах Памяти поступь я слышу твою. Реки несутся по долам, сквозь горы, Словно желают былое настичь. Им, как соратникам, полный задора, Победоносный кидаю я клич. Знаю: клокочет уже в многоустом Говоре воля мятежная их — И по проложенным заново руслам Реки и люди прорвутся, как стих.

305. ВОЗВРАЩЕНИЕ С ГОР НОЧЬЮ

Солнце зашло. Не сидят, балагуря Праздно, мужчины в тени алычи. Пусть оно прячется в скалы, чтоб турий Рог не настиг его фары-лучи. Залита лунным серебряным светом Южная только вершина. Она Там, за Чорохом, в твердь минаретом Волею рока давно вкреплена. Нет полотна величавей и проще Живописи нависающих скал, Но зачеркнул его сумерек росчерк, Чтоб ничего я вокруг не искал. Строки, подобные горным изломам, Я, как безмолвье, в стихах зачеркну, И, прорубая ущелие, с громом Чорохом врежусь в морскую волну.

ПОЛУТОРАГЛАЗЫЙ СТРЕЛЕЦ

Предисловие [20]

Было бы тягостным недоразумением и шло бы вразрез с прямыми намерениями автора, если бы полемика с прошлым и о прошлом, проходящая через эту книгу, была истолкована как желание оживить литературное движение, скончавшееся ровным счетом восемнадцать лет назад.

Русский футуризм (термином, как явствует из дальнейшего, можно пользоваться лишь условно) умер без наследников. Всякие попытки представить ЛЕФ продолжателем дела футуризма порождены смешением понятий, механически переносимых из области политики в область искусства. На всем протяжении этой книги слова «левое» и «правое» применительно к последнему взяты в предостерегающие кавычки, поскольку, позаимствовав множество вещей у Запада, мы пренебрегли мудрой опрятностью его терминологии.

20

В первопечатном источнике (см. «Гилея», с. 3) и в сохранившейся авторизованной машинописи первой главы (ЦГАЛИ) ей предшествует небольшое лирическое вступление, которое затем Лившиц вынужден был отбросить и заменить идеологизированным «Предисловием» ко всей книге (см. ПС, с. 309). Так как зарубежное издание «Гилеи» малоизвестно отечественному читателю, здесь это вступление приводится полностью:

«В утренних оползнях сна, уже не сдерживаемых вероналом, мне предлагает себя назойливый образ: многоярусный колизей с опрокинутым вниз головою гипсовым бюстом Гераклита — колумбарий времени.

Оно хранится здесь в несчетных сосудах, начиная с египетских каноп и кончая гумовскими вазами, омерзительными порождениями мюнхенского сецессиона. Каждое поколение представлено урной и имеет доступ к праху своего двадцатилетия.

Среди теней, копошащихся у самого входа, я различаю лица еще живых людей, моих друзей и знакомых.

И все же не тянет меня переступить порог.

Я не историк и не мемуарист.

Как быстро ни стареемся мы, в сорок три года биологически нелепо писать мемуары.

Это не мемуары — а мемауры; у них перекошенное флюсом лицо — застоялись на площадке черной лестницы — и я не вижу в этом никакого стыда.

Откровенное пристрастие — единственный язык, на котором поколение может сговориться с поколением.

В колумбарии времени ниша, предназначенная для моего, еще пуста».

В авторизованной машинописи «Гилеи» после слов «нелепо писать мемуары…» следует важная фраза, свидетельствующая о сложных отношениях Лившица с эпохой начала 1930-х гг.: «У меня затянувшаяся перебранка с нынешним днем литературы, и, стоя на черной лестнице у распахнутой кухонной двери, я поджидаю шарканья его шагов» (ЦГАЛИ). Это вступление можно считать автокомментарием к ст-нию Лившица «Уже непонятны становятся мне голоса…» (1929). Образный строй вступления является, вероятно, непосредственным источником образа времени в ст-нии О. Мандельштама «Я вернулся в мой город, знакомый до слез…», написанном в декабре 1930 г.: «Петербург, у меня еще есть адреса, По которым найду мертвецов голоса. Я на лестнице черной живу, и в висок Ударяет мне вырванный с мясом звонок…»

Маяковский — не довод: аргументировать его биографией нельзя, так как к революции он пришел помимо футуризма, если не вопреки ему. Уже в шестнадцатом году «Облако» Маяковского [21] разгуливало в штанах его собственного покроя, а не в детских трусиках футуризма.

В основу футуристической эстетики было положено порочное представление о расовом характере искусства. Последовательное развитие этих взглядов привело Маринетти [22] к фашизму. В своем востоколюбии русские будетляне никогда не заходили так далеко, однако и они не вполне свободны от упрека в националистических вожделениях.

21

Первое издание поэмы Маяковского «Облако в штанах» вышло в сентябре 1915 г.

22

О Ф. Т. Маринетти см. гл. 7.

Доказывать несостоятельность расовой теории в наши дни уже нет никакого смысла. Но в плане ретроспективном я счел небесполезным вскрыть и эти политические предпосылки ошибочной эстетики, в образовании которой я принимал непосредственное участие.

ГЛАВА ПЕРВАЯ Гилея [23]

I

Та полоса моей жизни, о которой я хочу рассказать, началась в декабре одиннадцатого года, в маленькой студенческой комнате с окном, глядевшим на незастроенный Печерск. [24] Мои университетские дела были сильно запущены: через пять месяцев мне предстояло держать государственные экзамены, а между тем о некоторых предметах я имел еще весьма смутное представление, так как ничем, кроме римского права и отчасти гражданского, не занимался. В ту пору у меня были все основания считать себя сложившимся поэтом: около года как вышла из печати «Флейта Марсия», за которую Брюсов не побоялся выдать мне патент в «мастерстве»; [25] около года как, покончив с этапом, нашедшим себе выражение во «Флейте», я терзался поисками новой формы, резко отличной от всего, что я делал. И все же, полностью захваченный работой над стихом, живя по-настоящему только литературными интересами, я не допускал мысли, что это может стать моей профессией, и продолжал, правда чрезвычайно медленно, двигаться по рельсам, на которые попал еще в девятьсот пятом году, поступив на юридический факультет.

23

Гилея («лесная») — древнегреческое название области в Скифии (Геродот. История, кн. IV). Наименование этой местности в устье Днепра (в селе Чернянка Нижне-Днепровского уезда Таврической губернии в 1907–1914 гг. проживала семья Бурлюков) стало названием группы кубофутуристов-«будетлян», возникшей в начале 1910 г.

24

Печерск — район Киева, получивший название от Киево-Печерской лавры. Лившиц жил в квартире родителей на ул. Тарасовской (д. 14, кв. 21), из окон которой в то время открывался вид на Печерск.

25

О ФМ и отзыве В. Брюсова см. вступит. статью, с. 6. Брюсов упоминал Лившица и впоследствии — см. обзоры в «Русской мысли» (1913, № 3; 1914, № 5); ср. также выпад против Брюсова в манифесте Лившица «Освобождение слова» и в коллективном «Идите к черту» (гл. 6, с. 459).

Однажды вечером, когда я уже собирался лечь в постель, ко мне в дверь неожиданно постучалась Александра Экстер. [26] Она была не одна. Вслед за нею в комнату ввалился высокого роста плотный мужчина в широком, по тогдашней моде, драповом, с длинным ворсом, пальто. На вид вошедшему было лет тридцать, но чрезмерная мешковатость фигуры и какая-то, казалось, нарочитая неуклюжесть движений сбивали всякое представление о возрасте. Проянув мне непропорционально малую руку со слишком короткими пальцами, он назвал себя:

26

Экстер А. А. (1882–1949) — живописец и театральный художник, близкий друг Лившица по Киеву, ей посвящены цикл «Пан и Эрос» из ФМ (см. № 16–20), ст-ния № 24, 44 из ВС и ст-ние в прозе «Люди в пейзаже»; с конца 1924 г. жила в Италии, а затем во Франции. См. новые материалы о ней: Горбачов Д. Вчителька багатьох. — «Украiна», 1984, № 45, с. 13; «Всесвiт», 1988, № 10, с. 168–176.