Поляна, 2013 № 01 (3), февраль

Вдруг из-под кровати вылетело нечто, похожее на черную стрелу. Все произошло мгновенно. Через секунду у моих ног лежал бездыханный попугай, а кошка с гордо поднятой головой не спеша удалялась в сторону двери. В ответ на мое возмущение Мурзилка надменно повернула голову и очень выразительно посмотрела мне в глаза, нисколько не смутившись и не испугавшись. Знай, мол, наших! Глядя на нее, я поняла — это была месть.

Когда мы уезжали из Душанбе в Москву, Мурзилку забрали к себе наши знакомые. Поначалу она скучала и капризничала, но потом прижилась, и, как нам сообщали, все устроилось благополучно.

Екатерина Асмус

Признания в любви

Признания в любви… Они так странны, когда приходят через много лет. А я уже не та! И только след Забытых отношений покаянный Всплывет, как маяка внезапный свет В ночных потьмах. Где грустный капитан, Отчаявшийся высмотреть дорогу, Ликует: БЕРЕГ! Но недолго… Ах, Как ты обманчива Дорога к Богу, Придуманному нами… Горечь бед Пытаешься ты прожитых развеять Словами, обращёнными ко мне, Вернуть мгновенья, Где любви завет Был непреложен, потому что годы Не истощили наш душевный пыл… Но я прошу, опомнись! Ты забыл, Что дважды в воду входы невозможны! И нет назад пути… Так, осторожно, Коснись моей руки и… Уходи!

Колечко

Ты знаешь, мой друг, почему я в тот день не снимала перчаток? Уж год пролетел, а теперь захотелось сказать. Я утром надела с надеждой колечко-печатку, Что мне подарил ты, когда собралась уезжать. Вновь встретившись, мы говорили не то, не о том и не с теми. А свечи горели, никак не желая сгорать… Прощаясь с тобою на длинно-тоскливое время, Я всё же решила: не буду перчатки снимать…

Ксения Радионова

Девятый вал

Вот он там — за заветной чертой пролетел — чуть заметный Голландец… Брызги капель морских Моего лишь коснулись лица; Шли девятой волной, забегая на берег с раскатом, Восемь маленьких волн, подражая огромной — Девятой. Восемь маленьких волн Моего не касались лица.

Владимир Эйснер

Norge

I

На острове Диксон до самого «ельцинского порушения» многие охотники-промысловики ездили на собаках.

Как ни зайдешь к деду Бугаеву тепло да уютно. Лампа на столе, чайник на печи, собака у ног. И всегда дело в руках, а в тот раз, смотрю — упряжь собачью починяет.

— Дайть-кось помогу, Маркел Мелентьич.

— А смогешь?

— Да что там хитрого — алыки [1] сшить!

— Ну, тама в сенцах ремни всяки разны висят, неси-кось.

1

Алык — шлея собачьей упряжки.

Я взял фонарь, принес ремни. Перебираю какой пошире-крепче. И глянулся мне один. Не лахтачий [2] , а настоящий, бычьей кожи.

Спереди, на ладонь от пряжки, кольцо вшито костяное грубой работы, к нему ремешок нерпичий [3] привязан. К ремешку опять же костяной крючок и тоже грубо опилен, только сам сгиб внутри гладкий-прегладкий, будто его наждачной шкуркой-нулевкой вылизали.

— Зачем, — говорю деду, — крючок-то?

— Тот пояс не трог. Память он с давешних лет. Другой бери.

2

Лахтак или морской заяц — крупный, весом до 300 кг, тюлень.

3

Нерпа — небольшой, живущий в прибрежных бухтах, тюлень.

Ну, я давай про давешние годы спрашивать, а дед:

— Расскажу, коль сам догадашь, зачем крючок на ремне.

Уж я по всякому гадал — не вышло. Дед и говорит:

— Эта — штоб арбалет натягивать!

— Арбалет? В наше время? Я и в руках не держал!

— А я нерпей им стрелял мальчишком тринадцати лет. Тугой был: спроста не натянешь. Приходилось его в землю упереть, ногами на лук встать, когтем этим тетиву зацепить и так спиной-ногами тянуть, пока тетива на защелку западет. А рукам — не в силу.

— А где тот арбалет сейчас?

— Стырил ктой-сь бессовестной щё давно.

— Туристы?

— Туристы!.. Тогды и слова такого не знали… Нет, ктой-то с наших. Искпедиции всяки были, народ разной. Ины жулики — страмота!

— А давно это было?

— Што давно-то, как украли?

— Нет, как Вам пояс этот в руки попал.

— Давно, Максимко. Году в тридцать четвертом ли пятом, сразу после как Кирова убили… Почин тогды был от правительства: «Даешь пушнину, морзверя, рыбу! Заселим Артику и переселим!» Везде крупно пропечатано. Оно ж после «Челюскина»-парохода народ толпами на севера кинулся. Давай по всем островам Промысловы точки строить. Через каждые, почитай, тридцать-сорок верст — зимовье. Штоб, значит, если нужда застигнет, сосед рядом.

Набирали-вербовали народ и люди ходко ишли. Так и отец мой с матушкой, с братом, да мне четырнадцатой год, в Артику попали.

Лето здесь коротко. А навигацыя и вовсе. Где месяц, где меньше.

Тогды так делали: избы в Архангельске рубили, потом разбирали, — на пароход, и здесь ставили всей командой. И быстро: за неделю. Так в одно лето несколько промысловых точек открывали.

И мы так наше зимовьё. Да пристройку, баню, катух собачий.

Стали участок обиходить, да путики [4] на песца в тундру тянуть. Били моржа, лахтака, нерпу. Ворвань [5] в бочки закатывали. На «босого» [6] отдельной план был. Для себя оленя били, мясо совсем другое.

4

Путик — охотничья тропа, вдоль которой стоят капканы.

5

Ворвань — жир морских животных. Обладает сильным специфическим запахом.

6

«Босой» — здесь: белый медведь.

«Босого» ли нерпу как ни готовь — все ворвань, все рыбой пахнет. Варишь шти — оно уха!

Я мальчишком-то и в рот взять не мог, уж потом привык…

II

Дед Маркел вздохнул и продолжил:

— Было то в начале ноябрю. Длинна ночь [7] тока началась. Солнца, сам знашь, уже нету, а рассвету — часов пять, хватат по ближнему путику пройти. В тот день щё тихо было, да луна на всю. Идем вдвоем с братом старшим шестериком-упряжкой. Открывам капканы-пасти. Ввеселе, в охотку рады: тятя похвалит!

7

Длинна ночь — полярная ночь.

Возвертаемся довольные. Собаки наддали. А тут, гля, у самого порога сбились в кучу, скулят и хвосты жмут. Что т-т-акое?

Когда гляжу — Господи Сусе Христе! Волк агромадный у стены и в окошко заглядат! А там маманя белей снега. Ну, брат — карабин.

А палец придержал: у волка колесо на спине!

Тут собаки накинулись. Враз алыки спутали. Кто на волке висит, кто на друг друге — куча мала!

А зверь в угол жмется. В лапе палка навроде пики, а на спине уже не колесо — половинка. У меня — мураши по телу.