Поляна, 2014 № 01 (7), февраль

Разве не противно? До омерзения…

Мечтал ли Розанов о славе? Видимо, может быть, где-то в глубине души… Зачем он писал? Что заставляло его браться за перо и просиживать часами над листом бумаги? Деньги? Вряд ли только они… Хотя, платили, так что, пожалуй, в том числе и деньги… Тщеславие? В какой-то степени оно необходимо для начала любой работы. А может быть, невозможность молчать? Работа подсознания… Вот, что находим мы у него:

«Шумит ветер в полночь и несет листы… Так и жизнь в быстротечном времени срывает с души нашей восклицания, вздохи, полумысли, получувства… Которые, будучи звуковыми обрывками, имеют ту значительность, что „сошли“ прямо с души, без переработки, без цели, без преднамерения, — без всего постороннего… Просто, — „душа живет“… то есть „жила“, „дохнула“… Зачем? Кому это нужно? Просто — мне нужно».

Так был ли Розанов философом? В той мере, в какой каждый из людей им является, — безусловно. Признают ли его философом-ученым, таким как Кант, Гегель, Лейбниц? Никогда. В лучшем случае его называли русским Фрейдом за «Люди лунного света», за попытку проникновения в метафизику христианства. За рассмотрение вопросов пола и полового влечения.

«Сколько прекрасного встретишь в человеке, где и не ожидаешь… И сколько порочного, — и тоже где не ожидаешь».

Душа человеческая, душа народная, темная таинственная глубина, — вот что интересовало Розанова. А можно ли разложить душу на векторы и схемы? Пока никому этого не удавалось. Потому и Розанов не создавал схем. Но можно ли подходить к душе не будучи философом? Подвергнуть анализу ее работу, ее проявления, уловить ее движение? Такая задача под силу только философу или богослову. Богословом Розанов не был, слишком велико было в нем стремление к свободному, нецензурированному социальными или религиозными догмами мышлению. Кем же считать Розанова?

«Боль жизни гораздо могущественнее интереса к жизни. Вот отчего религия будет всегда одолевать философию».

Розанов наблюдатель, порою страстный, порою отстраненный критик жизни и души человеческой. Неужели все-таки тщеславие? Ведь именно оно зачастую движет едким критиком. Розанов не создал сюжетных художественных произведений, но вот, что мы встречаем:

«Говорят, слава „желаема“. Может быть, в молодом возрасте. Но в старом и даже пожилом, ничего нет отвратительнее и несноснее ее. Не „скучнее“, а именно болезнетворнее».

Значит все же где-то, когда-то в молодости было стремление к славе. Иначе откуда эти строки. Но оно было там, в молодости, и там и осталось.

А вот еще о славе:

«Слава — змея. Да не коснется никогда меня ее укус. Лежать в теплом песке после купания — это в своем роде стоит философии».

Опять о славе, и еще раз:

«Почему я так „не желаю известности“ (или влияния) и так (иногда) тоскую (хотя иногда и хорошо бывает от этого на душе), что „ничего не вышло из моей литературной деятельности“, никто за мной не идет, не имею „школы“?»

И много, много раз еще встречаем мы эти упоминания о вреде славы, о нежелании ее, о… Но что это, если не проявление дуализма, а на самом деле закамуфлированное желание обладать славой, усиленная работа сознания по блокированию жажды ее? Очень похоже… Но сколько прекрасных текстов мы имеем, благодаря этой борьбе.

«Хотел бы я посмертной славы (которую чувствую, что заслужил)?»

Вот какими вопросами задается Розанов в «Уединенном» и добавляет, что в этой книге есть «музыкальность», и потому ее никто не сможет повторить. Здесь сродни Пушкину: «Ай да Пушкин, ай да сукин сын!»

Любопытно отношение Розанова к религии. Православие, по его мнению, неотъемлемая часть русской культуры. Невозможно представить себе Россию без православия. И в то же время Розанов пишет о своем бунте против христианства и раскаивается в нем. Столько лет потратил он на разрушение церкви (Слон и Моська) и, слава Богу (по его же словам), что не разрушил. И теперь:

«Церковь есть единственно поэтическое, единственно глубокое на земле. Боже, какое безумие было, что лет 11 я делал все усилия, чтобы ее разрушить… Да чем бы была земля без церкви? Вдруг обессмыслилась бы и похолодела».

Но никогда Розанов не смешивает церковь и Бога. Бог для него понятие личное, тайное, высочайшее. Тогда как церковь устроена для людей, для многих, для всех. «Да что же и дорого-то в России, как не старые церкви?» Хоть и дьячок не очень, и торгуют они восковыми свечами, и не образованы, а надышали тепла. И хорошо…

А Бог это и единственный друг, и собеседник, и тот, кто не обманет, и высшее существо, и сама жизнь:

«Я мог бы отказаться от даров, от литературы, от будущности своего я, от славы или известности — слишком мог бы; от счастья, от благополучия… не знаю. Но от Бога я никогда не мог бы отказаться. Бог есть самое „теплое“ для меня. С Богом мне „всего теплее“. С Богом никогда не скучно и не холодно.

В конце концов, Бог — моя жизнь».

Связь с Богом через душу, а церковь (в поздние годы) — утешительница, молельня, «чистое место». Розанов примирился с церковью, с ладаном и пением, со светлым невежеством. Возможно во многом благодаря дружбе с П. Флоренским и В. Соловьевым.

Оглядываясь назад, на прожитую жизнь, Розанов близок к Экклезиасту. «Суета, все суета, суета сует…»

«„Счастье в усилии“, — говорит молодость.

„Счастье в покое“, — говорит смерть.

„Все преодолею“, — говорит молодость.

„Да, но все кончится“, — говорит смерть».

Мысли достойные библейского мудреца. А чем мудрец не философ? Ведь философия, в переводе с греческого — любовь к мудрости… Так не вернуться ли к философии Сократа, Диогена и Эпикура, и перестать считать философами софистов, нагородивших вокруг пустого места заборов и ширм, и пользующихся философией для добывания средств к существованию?

Зачем нужны схемы? Кого и когда они сделали счастливыми? Кому они открыли истину? И можно ли ее открыть, если она никому не известна? А если она и известна кому-нибудь, то ее невозможно объяснить. Истина — не плод размышлений. «Я знаю, что я ничего не знаю», — вот, пожалуй, величайшая мудрость, которую постигло человечество задолго до нашей эры. Так к чему нужны схемы, если все они ложны? Все они есть попытки объяснить необъяснимое, объять необъятное. А, как известно, сделать это невозможно. Потому Розанов и не создавал схем, именно поэтому он был истинным философом. «Душа дохнула…»

«Народы, хотите ли я вам скажу громовую истину, какую вам не говорил ни один из пророков…

— Ну? Ну?.. Хх…

— Это — что частная жизнь выше всего.

— Хе-хе-хе!.. Ха-ха-ха!.. Ха-ха!..

Да, да! Никто этого не говорил; я — первый… Просто сидеть дома и хотя бы ковырять в носу и смотреть на закат солнца.

Ха, ха, ха…

— Ей-ей: это — общее религии… Все религии пройдут, а это останется: просто сидеть на стуле и смотреть вдаль».

Сарказм, ирония? Философия «маленького» человека? Или взгляд на мир глазами титана, бесстрашного и беспощадного к себе и миру. Скорее, речь тут идет не о «премудром пескаре», а о человеке, почувствовавшем вечность, сопричастие к Богу.

«Я еще не такой подлец, чтобы думать о морали. Миллион лет прошло, пока моя душа выпущена была погулять на белый свет; и вдруг бы я ей сказал: ты, душенька, не забывайся и гуляй „по морали“. Нет, я ей скажу: гуляй, душенька, гуляй как сама знаешь. А к вечеру пойдешь к Богу».

Можно бы крикнуть: Аморально! Безнравственно! Дико! И тем самым пополнить ряды ханжей. Но не так ли думает каждый, или если не думает, то хотя бы чувствует, хотя бы ощущает… Как веянье подсознания… Станешь ли противиться душе своей? А если и станешь, то хватит ли сил?