Поляна, 2014 № 02 (8), май

— Ну что ты, Петь… Ты же никогда не был злым. Как твои дела, Петь?

— Станешь тут злым, мл… Бомжуем, Евдокиванна, бомжуем! Денег нет, работы нет. Гайдар вот ваш… Штанишки с нас всех снял…

— Петь, все не так, как ты думаешь. Я обязательно на днях с тобой свяжусь. Что-нибудь сообразим. Поможем.

— Вы — да, вы сообразите… Вы поможете. Трусики еще снимите и с жопы скальп… Значит, на часок, говорите… Так-так. А сейчас, значит, домой, за вещичками…

— Да, Петь. Не злись, пожалуйста. Может, денег тебе дать?

— Денег? Это можно. Только я не верну. Нечем.

Я вынула несколько тысячных.

— Не отдавай, не надо.

— У-у-ух, богатеете, Евдокиванна, богатеете. Это хорошо. Значит, на часок. Хлеб-соль, может, вам организовать.

Я вздохнула:

— Я обязательно позвоню, Петь, слышишь, обязательно.

— Угу…

— Пока, Петь.

— Всяческих благ, — и он опять издевательски присел, отдавая честь джипу и гримасничая.

— Кто это? — спросил Тимур, когда мы сели в машину.

— Мой бывший грузчик. Добрый был парень. Балбес, но добрый. А сейчас совсем озверел.

— Ну, давай его устроим куда-нибудь.

— Давай.

Я оглянулась назад. Петя куда-то звонил. Собутыльникам, наверное.

Мы подъехали к моему дому. Никого.

— Тебе помочь?

— Да нет, я поднимусь минут на десять. Возьму пару шмоток, если встречу Сяву, заберу с собой. Хорошо? Ты подождешь?

— Конечно.

Когда я прошла первый пролет, мне вдруг отчетливо захотелось курить. Какие-то неясные сухие слезы крались от ключиц, горлом, к скулам. Что это такое? Не ностальгия же? Сейчас я увижу Сяву на подоконнике. Сейчас, сейчас. Действительно, вот она.

— Сявочка, Сявочка, здравствуй.

Я погладила Сяву. Но та как-то недоверчиво сжалась, а потом отпрянула в сторону. Села в самом углу подоконника и стала смотреть мне в глаза.

— Что с тобой, Сявочка? Что случилось?

На меня смотрели все те же огромные крыжовники, но в них было что-то спокойно-безнадежное. Как будто животное с чем-то окончательно смирилось и не хочет возвращаться к надежде.

— Что с тобой, ты болеешь? Пойдем со мной, пойдем. Кс-кс…

Я стала подниматься к двери, но Сява осталась на месте. Я открыла дверь, зашла в квартиру. Было душно, пахло сухим деревом и кисловатой пылью. Я открыла форточку, и в комнату вошла солнечная полоса пара. Пар стал торопливо уходить из комнаты, от меня. Он не хотел оставаться со мной. Как Сява. Мне стало грустно. Захотелось поскорее собрать вещи и уйти. А что, собственно, мне брать? Нечего. В шкафу висела пара старых платьев, под ними стояли стоптанные кофейные лодочки. Какая-то нелепая, полосатая, как Билайн, блузка. Все старые фотографии я уже отвезла в Москву. Их и было штук десять, не больше. Вот и все. Нечего мне взять из моего прошлого. Прошлое захотело остаться без меня, а я — без него. Мы с ним развелись по обоюдному согласию, Я еще раз обошла и оглядела квартиру, села на диван. Не плакалось. Немного ломило горло, как от холода, но слезы не шли. Наверное, они тоже остались в прошлом, как кофейные лодочки и полосатая блузка. Минут десять я сидела на диване, глядя в пол. Как у Федора Михайловича: как бы в забывчивости. Пора. Я вышла из квартиры. Сявы на подоконнике уже не было. Я спустилась вниз, вышла из подъезда. Тимур стоял у машины спиной к подъезду и говорил по телефону. Вернее, слушал. Сергей с охраной сидели в своем джипе с открытыми дверями. Поодаль. Метрах в десяти. Я пошла вперед, к Тимуру. Было невероятно тихо. Я остановилась: надо мной, на качающейся ветке рябины с неопавшими пунцовыми ягодами, сидел снегирь. Тот самый, из детства. Его освещало предзакатное солнце, и его грудка казалась червлено-золотой. Он внимательно смотрел на меня. Мне стало не по себе. Несколько мгновений он почти в упор смотрел мне в глаза, потом вдруг словно бы кивнул головкой куда-то мне за спину, влево, и присвистнул сипловатой дудочкой. Я оглянулась. Наполовину загороженный ржавым помойным контейнером, метрах в четырех от меня там стоял на одном колене Храп. Дуло его пистолета, с матовым ободком, похожее на кокаиновый зрачок, смотрело мимо меня, туда, где был Тимур. За долю секунды я сообразила, что охрана не могла видеть Храпа: их джип стоял дальше. Лицо Храпа было на треть прикрыто кепкой. Видно было только, что он скалится фиксой и серыми деснами. Я закричала странным, не моим, высоким и сипловатым голосом, как у снегиря:

— Не надо, Храпушка! — и растопырив руки, метнулась наперерез дулу.

Я услышала короткий, но вместе с тем какой-то нудный хлопок — и что-то то ли жаркое, то ли, наоборот, холодно-мятное лопнуло у меня в груди. На мгновение стало очень больно, а затем я стала медленно-медленно падать. Так же медленно снегирь сорвался с ветки и долго-долго мчался куда-то к солнцу, растворяясь в нем. Мое зрение и слух стали на несколько секунд объемными. Не было ни верха, ни низа, ни права, ни лева. Я одновременно все видела и все слышала. Храп зачем-то снял кепку и смотрел на меня своими рысьими желтыми белками с двумя насечками бессмысленных зрачков. Он снова стал поднимать пистолет. Тимур повернулся к Храпу, не отводя телефона от уха. Его серые глаза стали синими. Раздался страшный скрежет со стороны охранного джипа. Я успела понять, что скрежет — это пальба. Пунцово-черное лицо Храпа стало падать в мою сторону. Он не отпустил пистолет, и тот вонзился в снег вместе с рукой по локоть. Локоть дернулся, и раздался еще один хлопок. Храп стрельнул в землю. Моя куртка была расстегнута. По белому свитеру растекалось большое червленое пятно, как у снегиря. Зачем-то я попыталась свистнуть, но у меня ничего не получилось. Потом все поплыло вверх. Я поняла, что это поднял мою голову Тимур. Я увидела, что он плачет. Его лицо превратилось в серое дождливое Крестовское небо. Где-то далеко, за солнцем просвистал две ноты снегирь. Я не поняла, какие именно. Первая была вопросом, самым главным в жизни, а вторая — ответом. Ответом на все вопросы. Все говорят, что в момент смерти перед человеком проходит вся его жизнь. Вот она и прошла передо мной. Не знаю, умираю ли я. И никто не знает. Да и не надо знать.

Арсений Алексеев

«Жизнь даётся по списку — свыше…»

Жизнь даётся по списку — свыше, В сотах судеб родится мёд. Церковь — царь, купола на крыше. Каждый купол отдельно врёт. Заполошные бабы спели, Закрестились, Да в трижды мать! Окунались не в те купели, И не теми хотели стать. И не теми крестились всуе И венчались не с теми. Что ж, Я уверен — Господь рисует Наши лики с печатью рож. Далеки, далеки мы, Боже, Как далек от меня Адам. Отличишь ли меня по роже, Той, которую создал сам? По зиме облака так низки, Так высок на асфальте лёд… Я читаю напрасно списки, В сотах судеб, Где высох мёд.

«То ли раньше писалось в тему?..»

Я блуждал в игрушечной чаще И открыл лазоревый грот… Неужели я настоящий И действительно смерть придёт? О. Мандельштам

То ли раньше писалось в тему? То ли возраст уже не тот? Недоказанность теоремы Бьёт под сердце, на вдохе, влёт. К тридцати, говорил Есенин, Покалечась и износясь, В золочёных чертогах лени Мы теряем друг с другом связь. Не скорбим по ушедшим силам И брюзжа принимаем свет Нежной юности, что манила Нас на склоне счастливых лет. У иных подрастают дети. Кто-то спился, кто сел в тюрьму. Мы на этом зелёном свете Жить пытаемся по уму. И ошибками дни латая, Прокурорский лелея сан, Забываем, что сердце тает От таких вот практичных ран. От пристрастия к алкоголю, От любви привокзальных шлюх… А разгадка проста: на волю Отпустить истомлённый дух. И тогда, невпопад, не в тему, Крепко в пальцах сжимая мел, Свою первую теорему Доказать, отойдя от дел.

«Случилась поздняя зима…»

Случилась поздняя зима, Точнее, я её заметил. Февраль метели ловит в сети И сыплет бури в закрома. От Блока то ли Или все ж, От странных снов тоска треножит? Но совпадение — как нож Уже давно не бывший в ножнах. Кинжалит солнце рыхлый снег. Зима не рыцарь, а повеса. Звучат метели словно месса, Которой верит человек.

Александр Олейников

Короткие рассказы длиною в жизнь

В раннем детстве

Мама любила рассказывать случай, который произошел, когда мы еще жили до войны в Ленинграде и мне было года два. Зима, мама ведет меня по улице, сильно закутанного, за ручку. Останавливается какая-то согбенная бабуся, пристально рассматривает меня и спрашивает: «Это кто же, мальчик или девочка?» Мама, немного обиженная, с гордостью отвечает: «Мальчик!» И тут бабуся неожиданно начинает причитать: «И миленький, и несчастненький…» Мама страшно оскорбляется и говорит: «Это почему же несчастненький?» Бабушка отвечает: «Алименты замучают!»

Как в воду глядела, старая.

Посадка деревьев в МГУ

Когда мы учились на первом курсе физфака МГУ, нас однажды послали сажать парк за нынешним метро «Университет». Тогда, в 1956 году, этой станции еще не было. Задача была весьма простая: надо было выкопать ямку, посадить саженец, рядом вбить грубо обтесанный кол, привязать саженец к колу пеньковой веревочкой и полить водой. Мы справились с этим достаточно быстро и отправились по домам. Через год мне почему-то стало интересно посмотреть, как там наши посадки? Приехав, я обнаружил, что все саженцы засохли, а все колья дали ростки с листочками. На ум пришли разные народные мудрости, типа «Не знаешь, где найдешь, где потеряешь». С тех пор я всегда, задумав какое-нибудь начинание, мучаюсь: что-то из этого вырастет?

Впрочем, жизнь мало чему меня учит.

Мой Серебряный Бор

В Серебряном Бору мы поселились с женой и двухлетним сыном Алешей в 1965 или 1966 году. Мы снимали полдомика в кооперативе старых большевиков у семьи Николая Подвойского. Как известно, Подвойский был одним из очень немногих представителей «ленинской гвардии», умершим в своей постели в 1948 году. Кооператив старых большевиков был организован в 1924 году на месте сожженного крестьянами во время Революции имения. Мне всегда казалось симптоматичной эта дата — не успел Ленин помереть, и тут же соратнички создали кооператив. Правильно писал философ Эрнест Радлов еще в 1912 году о том, что построить общество на коммунистических началах нельзя. На месте барского дома построили большой двухэтажный дом типа «вороньей слободки», а в уцелевшем домике садовника поселились две семьи, одна из которых и была семьей Подвойского. Жизнь этого кооператива частично описана в романе Ю. Трифонова «Старик». Я застал в живых двух дочерей Подвойского, типичных белотелых поповен: ведь Подвойский родился в семье сельского священника-учителя и учился в духовном училище, затем в духовной семинарии. Одна из дочерей была замужем за Андреем Яковлевичем Свердловым, в те годы сотрудником Института Маркса-Энгельса, а до дела Берии — следователем по особо важным делам МГБ. После ареста Берии А. Свердлова тоже посадили, но через полгода выпустили. После отсидки в этой семье появился еще сын, естественно, Яша, который был лет на пятнадцать младше своей сестры. Наблюдать эту семейку было очень интересно.