Полымя

Выставленное на прилавок он сложил в пакет с изображением главного храма Пустыни и настоятельной рекомендацией посетить «жемчужину» Озерного края. Пакеты пухлой стопкой висели на крючке рядом с окном и шелестели на сквозняке.

У двери Олег остановился, прикинул, вернулся и взял еще «четвертинку». И ее в пакет с куполами, а то вдруг не хватит.

Когда вышел на улицу, «шестеры» Крапивнина уже не было. Жаль, он готов был поделиться ради компании.

К желто-серому зданию с большими буквами «ВОКЗАЛ» над двустворчатыми дверями Олег не пошел. Свернул в первую попавшуюся подворотню. Там нашлось обустроенное местечко: два ящика – чтобы сидеть, один повыше – вместо стола, на нем скатертью липкая даже на вид клеенка, на ней банка с сопревшей этикеткой, полная окурков.

Олег сдернул упрямую пробку и, сказав «За все хорошее», глотнул – щедро так, от души и для души. Закусил крекером, не почувствовав обещанной отдушки занемевшим ртом. И кусочек колбаски вдогон, на ощупь мыльный и тоже безвкусный.

– Как-то так, – пробормотал он и глотнул еще, потому что совсем не взяло. А должно бы, с утра ничего не ел.

Он закурил и отправился на вокзал за билетом.

Расписание извещало, что поезд отходит вечером, а в Москву приходит утром. Десять часов в пути. А ведь не так уж далеко до столицы… Значит, тащиться состав будет еле-еле.

Его эта медлительность устраивала: хватит времени, чтобы без суеты придавить водочку холодцом, глядя на мелькающие за окном огни. И он не будет возражать, если окажется один в купе. Второго таксиста-философа судьба ему вряд ли подбросит. Все остальные-прочие… Идите в келью!

«А что? – подумал он. – Подработать, смягчить, и сгодится для рекламного слогана. А покупатель найдется, потому что такие нынче времена, всеядные».

– Идите вы в келью! – произнес он, пробуя слова на вкус, но губы как онемели в подворотне, так и не отошли еще, ничего не почувствовал.

* * *

От птицефермы мало что осталось. Битая шиферная крыша в наклон да стены, под самые стрехи прикрытые борщевиком.

Зараза эта объявилась в Покровском не так давно. В газетах писали, что семена этого зонтичного растения, рослого, с мясистыми листьями и мощными корнями, разносят на колесах машины. Может, и так, а может, наврали газетчики, ветер разносит.

Поначалу на диковину с Кавказа никто особого внимания не обратил. Жить борщевик не мешал: только не трогай – не обожжешься. Таким безразличием борщевик не преминул воспользоваться и разросся, разбежался и через пару лет уже демонстрировал себя всем встречным-поперечным. Тогда-то и спохватились, а то все заполонит, та же районная пресса об этом постоянно талдычит.

Местная власть в лице участкового Егорова в приказном порядке подняла сельчан на борьбу с агрессором. Рубили, косили, жгли. Даже отработанным машинным маслом заливали, но потом отработку отставили, потому что портила землю, ведь в ней и свинец, и цинк, и марганец, та еще отрава. В итоге экспансия была остановлена, что Игорь Григорьевич мог смело поставить себе в заслугу. Покровское борщевик не захватил, а редкие его попытки развернуть ситуацию в свою пользу пресекались в прямом и переносном смысле слова на корню.

Остались борщевику опушки да обочины, но особо он буйствовал вокруг бывшей птицефермы. Там ему была вольная воля. Следить некому: гуляй, рванина!

– –

Брошено было в лихие годы, когда вдруг выяснилось, что невыгодно курей держать в Покровском в промышленных масштабах, убыточно. А государство, ставшее насквозь рыночным, от помощи птицеводам, естественно, устранилось.

Из райцентра в Покровское прикатило начальство, велело собрать сельский сход. И молоденький, на первом году службы участковый распоряжение выполнил. И будто вчера это было, так ему помнилось, как распинались районные, как мутил воду человек в клетчатом пиджаке и при галстуке:

«Сколько месяцев без зарплаты сидите, граждане бывшие колхозники? Да, бывшие, потому что нет у нас больше принудиловки и уравниловки, а есть кооперация, добровольные объединения свободных тружеников села. Так сколько? Ага… И что прикажете с этим делать, господа акционеры? Что?.. Ну, это демагогия, ее на хлеб не намажешь. У нас другое предложение, с ним мы приехали и на ваш суд его выносим. А предложение такое. Бывший ваш председатель показал свою полную несостоятельность, а потом и вовсе из Покровского лыжи навострил. Поэтому мы предлагаем вам передать ферму под внешнее управление. И будет у вас настоящий руководитель, который тем и хорош, что непорядка не допустит, наладит работу. Что?.. А вы разбирайте кур по домам, в личные хозяйства, тем долги по зарплате хоть частично, и погасим. Что?.. Не надо кричать. Кто не хочет – его право, хотя и странно слышать такие речи, ведь это фермерство, самое подходящее занятие для работящих людей, а в Покровском, насколько нам известно, лентяев никогда не водилось. Однако право – это святое, никто его не отнимает. Тем, кому не нужна птица на подворье, тем деньги на карман. Сколько-то несушек продадим, а вырученные средства, за вычетом налогов и накладных расходов, вам, уважаемые, в счет долга. Только дело это не быстрое, возвращать будем частями, но что-то уже вскоре перепадет каждому. И это «что-то» куда лучше, чем ничего, так ведь? Потому мы и советуем взять курами, а то нынче денежки уж больно быстро в бумажки превращаются. В общем, теперь слово за вами, граждане. Посоветуйтесь, мы вас не гоним, недели хватит? Но и не тяните. Обдумайте все хорошенько, чтобы ошибку не допустить, а свою выгоду, соответственно, не упустить. А то вон соседи ваши с того берега заупрямились, решили своим умом жить, а как до дела дошло – взвыли. Корма дорогущие, реализация не налажена, того и гляди по миру пойдут с голым пузом».

С утра до вечера бурлило и Покровское, и Полымя, и так день за днем. Как и обещано было, через неделю приехал из райцентра тот же бойкий мужчина в пиджаке и галстуке, засел в конторе и начал собирать расписки у работников птицефермы: дескать, согласные мы, претензий обязуемся не иметь. Большинство от птицы не отказались, но для того лишь, чтобы самим продать и побольше на этом наварить. Но кое-кто польстился на деньги и таки получил их – через полгода-год и уже смешные, так они обесценивались в то разбродное время. Одно ободряло: заозерные и вовсе на бобах остались – то ли оптовики объегорили, то ли банк намудрил, то ли кто из своих проворовался. Значит, не все так плохо, говорили меж собой полымские и покровские, могло быть хуже.

Егоров наблюдал за этими перипетиями, понимая, что дело тут творится хитрое, темное и беззаконное, но по букве его неподсудное. Но поднимать шум он не стал, потому что жизнь диктовала свои правила, и правила эти гласили, что кому суждено быть обманутым, того обманут, и если уготовано сидеть на паперти, так ее не избежать.

Поначалу Егоров думал, что махинацию эту в собственных шкурных интересах провернул тот говорливый чиновник в пестром пиджаке. Но когда позже коллеги из райотдела сообщили фамилию нового владельца фермы, убедился, что в этом он промахнулся: тот для других старался.

Теперь следовало ожидать визита нового барина, должен он хотя бы взгляд бросить на свое приобретение. Но либо масштаб не тот, то ли другие причины имелись, хозяин не объявлялся. А потом его убили, застрелили средь бела дня, с контрольным в лоб. Затем был суд, который то затягивался, потому что наследство у покойника оказалось изрядным и желающих отщипнуть от него было в избытке, то откладывался в связи с вновь открывшимися обстоятельствами.

Прошел год, другой, третий. Вся птица была давно распродана, и ферму, сначала с оглядкой, потихоньку, а потом нещадно стали растаскивать. Размели контору вплоть до рам и мебели. Потом взялись за птичник. Срезали провода. Петли с дверей и те свинтили. И вскоре от птицефермы почти ничего не осталось, кому такая нужна? Оказалось, никому и не нужна. Когда суды закончились, приезжали на черных джипах люди из какой-то филькиной фирмы, наследники, походили, поглазели на разор и уехали, а там уж вообще все концы оборвались.

В детали аферы Егоров не вникал, ему и того довольно было, что была забота – и с плеч долой. Куда ни кинь, а могли участковому мародерство в пику поставить, что не углядел. И верно, не углядел, потому что не особенно приглядывался. Поначалу еще остерегал особо рьяных, а потом бросил. Обобрали народ, и он, Егоров, не нанимался добро всякого жулья охранять. Перепало чего-не-то людям, да хоть бы и петли дверные, сетки, краны с поилок, сами поилки, и ладно, все польза.

А через несколько лет и другая польза проявилась: отстойник снова стал озерцом. Такая вот негаданная удача.