Полынь
Шрифт:
«Боже мой, я тоже когда-то была такая, нетронутая, чистая». Ирина грустно вздохнула.
— Переночевать бы… — Иван согнулся, как бы кланяясь и тая усмешку.
— В городе, кажется, функционирует Дом колхозника.
Тогда он, разогнувшись, повернулся к ней лицом и рассмеялся. Ирина сказала растерянной скороговоркой:
— Ваня? Это ты, да?..
Он положил на пол вещмешок и, козырнув правой, свободной рукой, протянул ее:
— Здорово, сестренка!
— Здравствуй, Иван. Вы… проходите, пожалуйста, — она показала глазами на одну из комнат.
Иван
— Садитесь. У нас тут хаос. Недавно переехали. Год в развалине жили. Сейчас согрею чай. Вы, наверно, голодны? — сказала Ирина, вводя их в просторную комнату с нарядной дорожкой на полу и с круглым полированным столом посередине. Около стены стоял черный кожаный диван. На окнах теснились малиновые огоньки в горшочках. Какая-то красивая, отдаленно похожая на Ирину женщина в глухом черном платье и с вихрящимися волосами, точно их рвал ветер, смотрела со стены. Смотрела весело, очарованно, как живая.
— Да, мы не сыты, — сказал Иван. — Познакомься. Это Шура. А это, — кивнул себе на руки, — это… Андрюша.
Ирина кивнула головой:
— Очень приятно.
— А это ты? — Он показал на портрет.
— Я. Играла в «Трех сестрах».
Шура все с тем же испуганным, радостным и робким выражением на лице, с каким она вошла, шевелила губами и не знала, как ей стоять и куда деть свои крупные сильные руки. После сырой и темной землянки в деревне, где она жила, после холода, голода, после пустых холодных зимних полей это был другой свет.
Ирина озабоченно начала расставлять чайную посуду.
— Восторгаетесь хорошей квартирой? Сама никак не привыкну. Несколько сот семей разместились в новых четырех домах. А сколько еще ютится в развалинах! Иван, мы успели эвакуироваться, но люди, люди ужас что пережили, — сказала она, зябко поеживаясь.
Наступила небольшая пауза.
— Какая славная крошка! — похвалила Ирина, потрогав розовую щечку малыша, который теперь лежал на коленях Шуры. — Ты давно женился?
Иван неудобно промолчал.
— Фронтовая любовь — это романтично, — глаза Ирины подернулись туманом, она что-то все вспоминала, вспоминала, но то, как видение, ускальзывало. В глазах ее заблестели слезы, она их вытерла и сказала плаксиво:
— Жаль дядю Николая, твоего отца, — помолчала. — Где он погиб, Ваня?
— Под Курском.
На столе тонко, уютно и добродушно-ворчливо запел чайник. Сели за стол. Сквозь струйки пара волосы и тонкое лицо Ирины казались воздушными, как будто она превратилась в картину.
— Ты здорово устроилась, — сказал Иван, оглядываясь.
— Ничего. Знаешь, страшно ходить по комнатам на виду всей разрухи. Я боюсь этих комнат.
— Это-то верно. Работаешь в театре?
— У меня, Ваня, ревнивый муж. Запрещает.
— Ты, значит, домохозяйка?
— Пока да, — она смутилась. — Буду играть, видимо, в новом сезоне.
Шура
сидела как-то бочком, поджав ноги: все боялась чего-то, возможно, испачкать яркую дорожку.— Слушай, где у тебя можно умыться? — Иван тоже не знал, куда деть ноги в мокрых сапогах.
— Извините, забыла, вы же с дороги. Ванна пока не работает. Скоро обещают. Умывальник там.
Шура неуклюже и все так же боязливо пошла в ванную первой. Закрывшись на крючок, сняла чиненую кофтенку, намылилась, зафыркала под ледяной струей. Быстро вытерлась мохнатым полотенцем, отраженная в двух зеркалах со своими испуганными глазами. «Артистка, а простая», — подумала.
За дверью, в комнате, закричал ребенок.
Шура, растопырив руки, вышла.
Ребенка укачивала Ирина. Она встретила ее ласковым женским взглядом и сказала вздохнув:
— Возьмите его. Сейчас молоко принесу. Кушать просит.
Шура стояла перед ней свежая, с пухлыми добрыми губами — вся прелесть юности, как пахучая почка весной, только лопнула и распустилась.
— А ты красивая, — и глаза Ирины приняли ореховый оттенок.
— Помылась у вас здорово, — сказала Шура, вся светясь.
Ирина скрылась в кухне и тотчас вернулась с молоком в кружке. За ней, держась за платье и робко выглядывая, с пальцем во рту, стояла девочка в малиновом платьице.
Ребенок стал сосать соску с молоком, успокоился.
Подошел Иван — оказывается, успел побриться, — нагнулся к девочке.
— Ух, какая!
— Уже читает и знает буквы, — сообщила Ирина. — Музыкой занимается.
— Не совсем холосо, — сказала девочка, глядя смело на чужих, и засмеялась.
Сели за стол. Ирина разлила чай. Пах он вкусно — воскресил давнее, довоенное. Иван и Шура, раскрасневшиеся, сидели рядом. А шинель и Шурино пальтецо лежали около двери на мешке. Ирина, позванивая о стакан ложечкой, сказала:
— Вы хорошая пара.
Они выпили по три стакана чаю и съели по два вкусных бутерброда с колбасой.
— Потом будем ужинать, когда вернется муж.
Ирина включила патефон, потекла музыка, просто немыслимая еще час назад, когда карабкались под порывистым, злобным ветром на гору, — вальс «Дунайские волны».
Ирина поставила стул, села на него, положив подбородок на спинку, и, проводя мизинцем по вспухшим губам, часто мигала и смотрела на них рассеянно.
Пластинка захрипела. Ирина, вздохнув, сменила ее — поставила модный в то время танец, кивнула им:
— Давайте снова чай пить, ребята.
А Иван вдруг выпалил:
— Знаешь, мы не муж и жена. И ребенок тоже не наш.
— Странно… Чей же?
— Ребенка я нашел. Около эшелона, — сказал спокойно Иван. — И вообще была война. Для меня, по крайней мере. Другие еще воюют. И вернутся-то не все.
Ирина мигала, ничего не понимая.
Раздался звонок. Ирина открыла дверь, вошел мужчина лет сорока семи, среднего роста, плотный, в сером пальто, в меховой шапке-ушанке и с пристальными, редко мигающими глазами.