Полынь
Шрифт:
Егор топтался в сторонке. Несколько раз он порывался завести разговор с Людмилой — ему казалось, что не сказал вчера главного, но та ускальзывала в сторону, а он стоял один и ждал, что сейчас поезд увезет ее к другой жизни.
Наконец где-то не очень далеко засопело и закряхтело. Они веселой толпой вышли на ветреную платформу и увидели углистый, растекающийся дым над соснами за нешироким полем.
Пыша жаром и вздрагивая, черный большой паровоз подвез к щербатой платформе вагоны, и они зарябили своими окнами в глазах Егора. Быстро, суетливо, едва прикоснувшись, Людмила притронулась губами ко лбу
Паровоз распустил веселые усищи пара, зафукал, в нем начала свершаться таинственная работа, от него дохнуло горячим, колеса тронулись, голодно и звучно застучали буфера, вагоны мягко и упоительно защелкали — покатились.
Он почувствовал, как будто отрезали, оторвали от него что-то главное и увезли, и не вернут.
Тогда Егор увидел в окне прекрасное, как в раме картины, лицо Людмилы. Смотрела она и на него, и в то же время мимо, сквозь, в голые поля, и слабо помахивала рукой не ему, а так просто, как это делают отъезжающие и даже те, кого никто не провожает.
— Ты приезжай, приезжай! — закричал Егор запоздало и замахал обеими руками.
Ветер налетел, смял слова и унес с собой.
Домой он шел один, несколько раз присаживался отдыхать, курил, шептал что-то ласковое и все смотрел в сторону леса, куда уехала его дочь.
Добрая выдалась в этом году весна!
К концу апреля схлынули полые воды, ветер начисто высушил поля, и уж по дорогам заклубилась легкая пыль, точно птичьи крылья. Пошла обильно в рост молодая трава, в зарослях защелкали соловьи над берегом Угры.
В один из таких ясных дней в Глебове появилась Аксинья Горбачева: с мужем и детьми она уехала в Краснодар еще в сорок седьмом году — нагрянула гостить к родной сестре. В тот же вечер она, маленькая, похожая на сваху, в коротеньком плисовом жакете и в новых ботинках, пришла почему-то именно к Егору. После первых приветствий и взаимных расспросов на цепкой рукой взяла Егора за локоть и вывела на улицу: в доме была Варвара.
— Про Ваську Харитонина чего-нибудь ты слыхал?
— Нет. А что? — встрепенулся Егор.
— Вот хоть режь, а его морду на базаре у нас в Краснодаре видела.
— Погоди, ты по порядку. Ну?
— Иду пять дней назад, утречком, глядь, он, морда, торгует чем-то. Не то садовым вином, не то самогонкой. Покуда я подскочила, его и след пропал. Прямо на глазах. Только кривой зуб над оттопыренной губой промелькнул. Я туда, я сюда: скрылся! Я так думаю: в станице Семеновской жить пристроился.
Егор не мог все еще оправиться от волнения.
— Почему в Семеновской?
— Не иначе — самогонку сбывал, а оттедова часто возют.
— Заявляла куда-нибудь?
— В милицию. Сверились: нету, говорят, данной фамилии.
Егор сел на бревно и положил кулаки на острые коленки.
— Я его найду! Хоть под землей.
«Иначе нельзя. Должен найти! Мой долг. А тут — плесень, деньги, деньги проклятые…» — думал
он, проводив Аксинью.Еще была — на донышке сердца — его боль не постоянное беспокойство — дочь. В его сердце столкнулись эти противоположные и в чем-то тяготеющие друг к другу силы — потерянный след изменника, Варвара и нравственный облик дочери.
Харитонин был грубым и жутким уродством, изнанкой войны, упрятанной от людских глаз как бы в преисподнюю жизни, и Варвара словно бы заслонила след Харитонина. А Людмила оставалась его совестью, надеждой, всем. Надо было хлопотать и тревожиться, пока стучало еще сердце, чтобы покарать одного и вырастить сильной и здоровой другую.
С вечера Егор собрал вещички в старый военный вещмешок — пару белья, мыло, бритву, полотенце, — решил уйти тихо, ночью.
Из комнаты ползло осторожное дыхание Варвары.
Необъяснимый мир огромной весенней ночи, когда он вышел, тотчас окружил его. Звезд не было, не виднелось и той, какую он каждые сутки примечал над Михайловым лесом.
На мокрых досках моста, где было открыто со всех сторон, ветер люто набросился на одинокого путника, силясь повалить с ног. Ветер, ветер… Его тоже нужно уметь слушать — он перелистывает страницы необъятной книги жизни, по которой проходят люди. За мостом, между двух холмов, совсем было тихо и покойно. Здесь Егор закурил, перевел дыхание.
В предрассветной полумгле серыми домами проступал городок — самая лучшая для Егора на земле точка.
…Варвара догнала его, когда он подходил уже к станции.
Она прошагала какое-то расстояние молча. Потом тихо, без обычной своей развязности и бойкости спросила:
— Куда ты, Егор?
— Мне надо уехать. Пока не поздно…
— Но ты вернешься?
— А зачем?
— Мы же живем…
— Сосуществуем. Ничего общего. У меня есть дело… Я найду! Прощай, прости… но я не могу, не могу так жить!
— Егор!.. — В голосе ее зазвучали виноватая просительная интонация и еще тревога, скрытая, бабья. На минуту она показалась ему очень жалкой и маленькой, но он пересилил в себе эту мимолетную человеческую слабость.
— Чужие мы, Варя… Как разные деревья в лесу. Иди…
— Егор!.. Глумной ты. Ты умрешь!
Она хотела еще что-то говорить, но взгляды их встретились, и оба поняли, что слова уже ничего не значили для них.
Он вошел, не оглядываясь, в вагон я пропал в нем. Сердце его мучительно ныло — все-таки вместе жили, однако в это мгновение от него оторвалось все прежнее и старое. Мимо Варвары двинулся поезд, в окнах виднелись какие-то люди, они смотрели на нее огромными, слитыми воедино глазами, и ей стало горько, одиноко и зябко.
Она начала осторожно шмыгать носом, потом длинно, как по покойнику, завыла, — в ответ же ей донесся лишь удаляющийся паровозный гудок.
Казалось бы, пора ему остыть, угомонить свое сердце, пожить хоть какой-то отрезок времени для себя. Можно было бы смотреть сквозь пальцы на ее, Варварину, жизнь и плыть по той отмели, на которой тихонько покачивалась ее лодка. И можно бы не тревожиться за жизнь Людмилы. Забыть также, что где-то ходит среди людей Василий Харитонин безнаказанно и вольно. Какое ему, в сущности, до всего до этого дело?! Все зло жизни искоренить нельзя.