Помилованные бедой
Шрифт:
— Вер! Такое если и делается, то с обоюдного согласия!
— Хрен там! У Тараса кто спросил? Глаз взяли, и все на том. Дед пацана два месяца пил без просыпу. Он свои глаза предлагал, да не взяли, потому что старик слепой, жопу от рожи только на ощупь узнавал.
— Плохие это шутки, — качал головой Бронников.
— Шутки? От них теперь иные дома не спят. Вон Никиту поддатый отец дербалызнул по башке. Тот в сознание стал приходить и слышит, как родитель за его почки с соседом торгуется. Как выскочил из дома в чем был, так и не вернулся больше. В бомжи свалил насовсем. Только тогда до него дошло, куда вдруг исчезла мать и почему отец не искал жену. Когда соседи спрашивали, отвечал: «Бросила она меня. К богатею переметнулась. Кто мы ей нынче? Все бабы такие!» А сам крестился, отворотясь,
— Да, голубушка, немудрено одичать в таком окружении. Чему ж удивляться? Да у нас в дурдоме рай сравнительно с такими семьями, — заметил Бронников.
— А откуда ваши больные? С добра ль свихнулись? Вы послушайте их, когда находят просветы в мозгу! Не то волосы, шкура дыбом вскакивает. Для них психушка — рай! Они, считай, из зубов смерти выскочили чудом!
— Вот видишь? Они не хотят от нас уходить. А ты просишься. Но куда, к кому и зачем?
— Яне больная!
— Положим, ты здорова, не спорю. Но тогда зачем тебе, нормальному человеку, понадобилась репутация шлюхи? Она не лучше дурьей славы.
— Чтоб не зря все терпеть. Назло своим за их Толяна! Его они лизали, а меня колотили. Пусть им тоже будет больно.
— Хватит доказывать мерзость! Твои родители, как и все, не вечные! Они уйдут. А как тогда жить станешь? Кому будешь доказывать? А и знаешь ли, какие теперь болезни пошли? От них нет спасения! Сгоришь, не став взрослой.
— Да не пугайте! Я не из лопухов тут объявилась и про гондоны не забываю никогда!
— Пойми, тебе сегодня надо о себе позаботиться.
— Зачем? Я не хочу! Столько думать моей голове не под силу. По-своему стану — день прошел и ладно. Авось завтрашний наступит и пройдет не хуже нынешнего.
— Вер, а если себя пожалеешь, разве что-то потеряешь?
— Да кто знает? Я когда вспоминаю все — саму себя жаль. И реветь начинаю. Тоже на мост тянет. Чтоб сунуться вниз башкой одним махом. Одно останавливает: а вдруг тоже не насовсем сдохну, только покалечусь и к мартышкам в уборщицы пойду, стану за ними говно чистить, убирать у них, а они дразнить, щипать, кусаться станут. А люди придут, увидят меня итоже скажут: «Гляньте, еще одна появилась! Страшней обезьяны. Морда овечья, а транда человечья! Откуда такие вылезают на свет? Заткнуть бы ту дыру».
— Вот и заткни всем глотки! Ведь человек! Докажи всем, что ты личность. Вот тогда и родители поверят. Стыдно станет. Одна из всех стань на ноги! За тех, кого продали, кому уже ничего не вернуть! Ты еще можешь повернуть судьбу!
— А зачем? Меня мое устраивает.
— Чего же тогда плачешь?
— О прошлом! Об отнятом детстве…
— Оно и будущее не лучше. Куда как страшнее и горше. Ведь у каждого за плечами старость. К тебе она придет рано. Ты еще и созреть не успеешь — не став женщиной, в старухи свалишь. Кого будешь винить? Толяна и родителей? Они были виноваты тогда! Теперь — только ты! И нечего хныкать! Тебе далеко не девять лет! Вон уже грудь больше мамкиной! А в голове одни опилки. Живешь по-дурьи! «Назло мамке под мост брошусь». Ну и что кому докажешь? Оплачут и со временем забудут. А если и вспомнят, то не добрым словом. Слабая будет память о тебе. И не только у родителей! И поневоле вопрос возникает, зачем ты на свет появилась, для чего? Что принесла с собой?
— Ну уж не все меня облают…
— Те, что спали с тобой, давно забыли имя…
— Так уж и забыли…
— Сучек много развелось, всех не упомнишь. Вот женщин порядочных, серьезных мало, а они ой как нужны, но ты не хочешь такой стать, а жаль. Да и не под силу тебе эта доля.
— Мне? Если захочу, запросто заделаюсь
в недотрогу! Только к чему? Себя смешить…— Тебе не переломить свою натуру. Слишком распутна и слаба! Рядом с тобой были дети, несчастнее которых в свете нет. Но ведь не ударились в разврат. Не утонули в грязи.
— Да что колупаете? Какое вам дело до меня? Как хочу, так и живу! Психушка не лучшее место для перевоспитания. Это называется — спихнуть с рук!
— Спихивают, когда отправляют в колонию для малолетних преступников…
— Не заливайте! Не на дуру нарвались. Преступлений не совершала, и отправить туда не за что. Хотя психушка вряд ли лучше той колонии, куда отправляют лишь по решению суда. А вот по чьей воле здесь оказалась, я просто так не оставлю! — сверкнули злобой глаза.
— Что? Ты еще и грозишь?
Бронников набрал номер телефона Леонида Петровича и рассказал вкратце о разговоре с племянницей.
— Забирай Веру. Я столько времени потерял, чтобы переубедить человека, но бесполезно. Поздно. Она безнадежна. Застряла по уши в грязи.
— Погоди, Юр! Подержи хотя б до вечера. Я приеду и заберу. Саму, одну, ее не отпускай. Прошу тебя, договорились?
Бронников отпустил Веру в палату. И к нему вскоре пришел Петухов.
— Почему судьба несправедлива? Забрала из жизни Риту. А эта дрянь будет жить.
— Ты о ком? — не понял Юрий Гаврилович.
— Да о Вере! Иду к вам, она навстречу, хвать меня за интимное и хохочет на весь коридор от радости, что приловила. Я от неожиданности в стену вдавился, чуть жив от стыда. А та идиотка зашлась от радости, повисла на ширинке, словно я ее заказывал. А тут больные выходят из палат, врачи. Отпихиваю Верку, но куда там!
— Как же повезло вырваться? Кто помог? — еле сдерживал смех Бронников, представив случившееся.
— Таисия Тимофеевна увела Верку в палату. Позвала поесть. Так уходя, та пообещала разыскать меня после обеда!
— И ты испугался? Пришел просить, чтоб перевел работать в мужской корпус? Думаешь, там легче будет? Не надейся и не мечтай. Говорю заранее: там много сложнее! Я сам увижу, когда ты будешь готов работать там. А пока присядь и успокойся! Ничего тебе не травмировала Верка при встрече?
— Повезло. Испугом отделался. Но вцепилась мертвой хваткой, как бульдог. Да еще визжит на весь коридор: «Бабы! Я у врача хрен сыскала, валите все сюда». Я со стыда не знал, куда деваться. Применить силу, но к кому? На Верку только через слезы смотреть. Не баба — анатомическое пособие.
— Жаль, что человек из нее, видно, так и не состоится. Зря ее переубеждал, впустую, — вздохнул Юрий Гаврилович.
— К нам сегодня новеньких подбросили. Пятерых утром, четверых в обед. К вечеру еще двоих обещают.
— Как там наша Ксения?
— Вполне прилично. Хорошо спала, поела, вот только на прогулке устала, ослабла, пришла и сразу в постель до самого обеда. Но обошлось без приступов. Тихо и спокойно себя ведет.
— Знаешь, Ваня, она мне очень напоминает одну больную. Давно это было, еще в первые годы работы, когда кибернетиков считали едва ли не колдунами и пачками хватали, запихивали в северные зоны, в психбольницы закрытого типа. Сколько талантов и гениев погубили, счету нет. Средь них была одна, которую я запомнил особо. Красивая женщина, молодая и очень серьезная. Определили отдельно ото всех. Нам было поручено держать человека в строгой изоляции, исключить всякое общение и лечить. Тогда я только приступил к работе и, честно говоря, не понимал, кому могла помешать эта женщина. Я не сделал ей ни одного укола, не дал ни одной таблетки. Приносил ей газеты и книги, чтоб и впрямь не сдвинулась у нас. Она рассказывала нам о своих открытиях, в которых мы ничего не поняли. Нас было трое. И все влюбились в нее по уши. Может, именно это спасло от слепой расправы дремучего невежества. Эту женщину, вернее, ее работы хорошо знали за рубежом и ценили в человеке большого ученого. А тут в течение пяти лет на основе разработок нашей больной стали делать открытия мирового значения, но не у нас, а там. И тогда спохватились, вспомнили о ней, оклеветанной фискалом, бездарем науки. Стали искать. А мы за нее отвечали особо. Нет-нет да и спрашивали из КГБ о женщине — жива ли, не передает ли письма на волю, не просит ли газет?