Помни о микротанцорах

В этот день мобы снова не ходили – движение не наладили до сих пор. До остановки метро было двадцать минут ходу; Гектор шел, вглядываясь в лица прохожих и наслаждаясь чувством видения, что случалось с ним не часто. Обычно, пройдя пол часа по улице, ты едва ли сможешь вспомнить десяток деталей. Если бы только по улице – так ведь, незамеченной, проходит вся жизнь. Лишь несколько минут в день мы бываем зрячими, мы видим и понимаем, чувствуем эту искалеченную вселенную вокруг себя и удивляемся тому, что мы видим. До осени было еще далеко, но тополя быстро роняли сухие желтые листки – ночь была холодной, листки опускались в мелкие, совершенно черные лужицы, у края дороги; огромные рекламные щиты развлекали желающих огромной рекламной глупостью. Все было как всегда, но было чувство, странное чувство, чувство заката эпохи, что-то в роде этого. Это чувство было знакомо и он попытался вспомнить когда и где – и сразу вспомнил – тот самый пожар на розовой вилле год назад. Какая-то, теперь уже крепко забытая фраза обреченного человека заставила его почувствовать то же самое, что он чувствует сейчас. Да, есть тонкие властительные связи, но не между контуром и запахом цветка, а между будущим и прошлым, между событиями, связанными символично, так, что они взаимно оказываются символами друг друга – и в этот момент он увидел старуху с вышивкой «РБЗЖД» на груди, и эта непроизносимость абревиатуры мгновенно резанула внутренний слух.

Старуха с вышивкой «РБЗЖД» стояла неподвижно, как памятник, с решимостью в высохшем взгляде; ярко накрашенные, чопорно поджатые губы, простая одежда и что-то смутно отвратительное, неприятное, отталкивающее и в то же время пугающее, как вид оголенного провода в стенной выемке от вырванной розетки – совершенно реальная опасность, которая, к счастью, грозит тебе лишь при касании; он мгновенно ощутил жалость к тем, кто так или иначе обязан прикасаться, – к обязательно существующим родственникам, к соседям, к коллегам или подчиненным, если таковые имеются. На вид старухе было около шестидесяти или шестидесяти пяти. Это был отличный экземпляр чего-то трудно определимого, жукообразного, очень конкретного, чего-то такого, чему еще не придумано названия в языке.

Несколько минут он размышлял об этом парадоксе.

Вскоре он встретил и других старух с такой же вышивкой. Некоторые из них смотрелись вполне прилично, другие выглядели примерно так же, как первая. У недостроенной церкви улицу перегородила толпа, состоящая практически полностью из женщин. В толпе тут и там мелькали деловитые РБЗЖДистки. Над забором вывесили лозунг, призывающих всех на выступление лидера движения РБЗЖД – «Ревностные борцы за женское дело». Мужчины приглашались тоже. Впрочем, ничего женского во внешности ревностных борцов, или борчих, не было и в помине, самые усердные из них напоминали аллигаторов, сушеную саранчу, толстых ядовитых жаб или чумных бацилл – но уж никак не женщин. Внимательного наблюдателя могло бы позабавить такое противоречие.

Во двор церкви впускали порциями по двадцать человек. Четверо черноформенных охранников мужского пола аккуратно резали на кусочки человеческую колбаску. Сама церковь строилась по современным технологиям: не снизу вверх, как в старину, а сзади – вперед и теперь оставалась недостроенной только передняя стена, а все остальное смотрелось прекрасно и создавало впечатление огромного внутреннего пространства. Внутри недостроенного зала была установлена трибуна с микрофоном. Толстая женщина отрывисто отвечала в микрофон на задаваемые вопросы – и Гектору показалось, что он узнал ее.

Толпа полностью запрудила внутренний двор. Рядом с Гектором робко стоял еще один мужчина; наверняка были и другие, но вдалеке. Это громадное численное превосходство злой и возбужденной женской массы давило и ощущалось как камень на груди или как отсутствие кислорода. Женщина в черном, стоявшая на трибуне, подняла руку вверх – и толпа замерла.

Сейчас она не улыбалась и казалось, что она не может улыбаться вообще, никогда и ни по какому поводу. Но Гектор помнил ее масляно улыбающуюся физиономию, улыбающюся неприятно и часто, улыбкой, которая пачкала тебя как отпечаток жирной грязной ладони на белой рубашке. Это была та самая Уварова, которая в свое время работала уборщицей в лаборатории. Которая всучала всем и каждому безобидные брошурки.

Она сильно изменилась. Погрузнела и словно бы окаменала, налилась твердостью и весом. Теперь ее взгляд был не прсто противен, но тяжел, как взгляд мощной горилы. Хотелось отвести глаза. Она говорила спокойно и властно. Она не позволяла сомневаться в своих словах. Она говорила, если только не учитывать смысл ее слов, говорила довольно умно и связно, что можно было бы объяснить разве что привычкой к выступлениям – ибо настоящего ума Уварова никогда не имела. И говорила она страшные вещи.

Гектор попробовал представить ее в постели – и воображение отказало, сгорело как электродвигатель, не сумевший сдвинуть непосильную тяжесть. А ведь Уварова была еще молода. Лет тридцать, около того. Как выглядит человек, который с нею спит? – ну разве что безвольный червяк, вздрагивающий при каждом звуке, при этом еще и мазохист. Так в чем же состоит это самое женское дело?

– Решительный характер, – вещала Уварова, – вот что нам нужно. Покажите мне хоть один решительный характер. Протяните руку, чтоб я увидела!

Гектор вспомнил детство, те дни, когда страну заполонили чужеземные проповедники и, чаще, проповедницы. Миссионерши вещали с экранов, разьясняя Библию и неся слово боественной любви и то, что они говорили имело к любви некоторое отношение. Но однажды маленький Гектор выключил звук – и он испугался, увидев сколько злости, органической, въевшейся, кипящей злости было в каждом жесте, в каждой гримасе проповедницы. Какая разница – что она говорила и о чем она говорила, если сама она была черным сгустком зла? Ее лицо было лицом человека, привыкшего ненавидеть и искоренять. Проповедницы рассказывали библейские истории, приправляя их историями из собственной жизни и говорили, что было время, когда они не любили людей, близких и дальних, когда они причиняли кому-то боль и так далее, и так далее, и любой зрячий мог видеть, что это время не прошло, что плоды остались плодами и лишь налились темным соком.

– Отличить борца от изменника, – продолжала уварова, – Потому что все, слышите меня – все! делятся не на хороших и плохих, и даже не на мужчин и женщин, а на борцов и изменников. Кто не борец, тот изменник. А кто не извенник – тот борец!

Позади ораторши стояли четыре девушки, в позе: ноги на ширине плеч, руки за спиной, лица неподвижны и выражают суровую решительность искоренять нечто, хорошо знакомое им. Все четверо в черной форме, напоминающей военную.

– …И расчищать для этого путь! Не колеблясь, применять самые жесткие и последние средства, – в этот момент совсем близко от Гектора вспыхнула потасовка; две решительно настроенные бабы вцепились в волосы друг другу и вскоре повалились на землю, в круге, образованном отзывчивой толпой. Уварова говорили о вырождении, о том, что нужно жестко и беспощадно вырвать всю худую траву, о том, что нужно бороться за то, что любишь, объявляла кого-то вырожденками, но, сколько бы Гектор ни слушал, он не мог ухватить смысл: кто должен бороться, как, против чего и, главное, почему. Кажется, смысла не было вообще, были лишь фразы, вбиваемые как гвозди, бросамемые как осколочные гранаты, и были лица, повернутые как черные подсолнухи к черному солнцу тьмы. И ему вдруг стало по-настоящему страшно. На какое-то мгновение он почувствовал, что это все по-настоящему, что все это серьезно – но заставил себя прогнать эту мысль.

Несколько коротко остриженных девушек в черной форме пробились через толпу и быстро и умело разняли дерущихся.

– Ваша кто? – спросил Гектора соседний мужчина.

– Вы о чем?

– Вон та на сцене, крайняя слева – моя жена, Морта. Она так волновалась, что попросила меня прийти. Волновалась, потому что нас снимают и передают и даже передают в прямом эфире. Вы не представляете, сколько она перевела косметики! И не спала всю ночь.

Гектор внимательнее посмотрел на Морту. Ничем не отличается от остальных трех. Сдвинутые брови, застывший взгляд помощника палача.

– Морта? – спросил он. – Редкое имя.

– Да, – ответил мужчина, – очень редкое. Оно означает смерть. Так что вы тут делаете?

– Я, – соврал Гектор, – архитектор этой церкви. Смотрю, чтобы ничего не испортили.

– То-то я вас не узнаю, – ответил мужчина, – вы поосторожнее, у нас посторонних не любят.

В медовом воздухе плыла луна, как большая капля меда. В ночи было что-то волшебное, что-то от сказок Уайльда. Сквозь открытое окно входили запахи трав, приправленные ароматом далекого костра, а сверчки, казалось, стрекотали прямо в комнате, у самых ушей. Ласковый двухголовый крокодильчик сидел на подоконнике и чесал себе спинку. Было жарко и Анна сидела в одних трусиках. Она работала за дисплеем, освещавшим темную комнату безумным матовым блеском. На стене дрожали тени крупных листьев мандаринисса. Анна сняла очки и отключила инфо-контакт.

– Чем ты занималась? – спросил Гектор.

– Дурью мучилась. Смотрела Мохо-мари.

– Ну почему же дурью? Он человек серьезный.

Анна пожала плечами.

Мохо-мари был знаменитейшим на сегодняшний день ловцом приключений. С тех пор, как человеческие воспоминания научились записывать на диск, появилась профессия людей, создающих интересные воспоминания – охотников за приключениями.

Они не были похожи на актеров былых времен. Ведь при записи воспоминаний гарантировалась достоверность – поэтому каждый охотник обязан на самом деле быть бесстрашным, отчаянно смелым, бескорыстным и удачливым авантюристом с превосходной спортивной и боевой подготовкой. Он обязан быть красивым, умным, молодым и очень сексуальным. Только в этом случае его диски станут покупать.