Помни Рубена

Чтобы не пришлось прощаться со всеми жителями поселка, Абена отправился в путь ночью, наспех обняв родных и сказав заплаканной матери:

— Не такая уж это беда, мама, потерять одного сына, если у тебя полдюжины других детей, не говоря уже о тех, что еще должны родиться.

— Ты совсем помешался! Одумайся! — причитала мать не в силах сдержать рыданий.

Таким образом, всего за какие-нибудь полгода, насколько мы можем припомнить, наш поселок лишился двух лучших своих сыновей, своей, можно сказать, души. Мы не сразу осознали, что нашему племени была нанесена рана, которой никогда уже не суждено было по-настоящему затянуться. Нам предстояло прожить еще добрых два десятка лет в состоянии смутного раздражения, вероятно подобного тому, какое испытывает новорожденный, внезапно исторгнутый из трепетного и теплого лона, служившего ему убежищем, ослепленный беспощадным светом дня, оглушенный многоголосицей, дрожащий под струями холодного воздуха.

Нам понадобилось целых двадцать лет, чтобы, собирая по крохам, восстановить одиссею, достойную Акомо, одиссею, выпавшую на долю двух замечательных сынов Экумдума.

В толпе товарищей по несчастью, под надзором безжалостных солдат с татуированными лицами Мор-Замба провел много месяцев в пути, и ряды пленников пополнялись по мере того, как они переходили из края в край, из города в город, из поселка в поселок. Даже тем общинам, где не было чужаков, приходилось выставлять по одному, а то и по нескольку заложников, словно требования солдат возрастали по мере их продвижения вперед, или, скорее, по мере приближения к цели их похода. Наступило время, когда караван растянулся до бесконечности, и тогда, словно решив, что их задача наконец выполнена, солдаты прекратили охоту на людей, заставили пленников ускорить шаг — и через несколько дней отряд добрался до огромного лагеря, разбитого неподалеку от Ойоло, лагеря, носившего имя губернатора Леклерка — так, по слухам, звали белого вождя, который управлял тогда всей нашей страной и жил в столице, городе Фор-Негр. Новоприбывших разместили по баракам, каждый из которых имел свое название. Мор-Замба оказался в бараке «Самба», низком и длинном строении, где ночевала добрая сотня людей, старых жителей лагеря; ему предстояло без промедления приноровиться к жесткому ритму их жизни.

Поднявшись рано утром по свистку, рабочие наскоро умывались, обступив бочку, стоявшую у входа в барак; несколько мгновений спустя все население «Самбы» уже строилось в шеренги на большом дворе и, не мешкая, двигалось в том направлении, которое указывал солдат с татуировкой на лице и неизменной винтовкой в руках. Если участок, где они работали, был далеко, их нередко гнали туда бегом, да еще заставляли на ходу петь песни. Они прокладывали дороги в окрестностях Ойоло, вырубали топорами и тесаками кустарник, расчищая площадки, или работали на строительстве домов в европейской части города. Самой трудной и опасной работой считалось наведение мостов, когда приходилось сначала отводить реки в новые русла; к счастью, работали здесь посменно, и каждая бригада оставалась на своем участке не более месяца; не будь этого, отсылка на эти работы была бы равносильна смертной казни.

Иногда на их долю выпадали менее трудные, но зато куда более унизительные занятия: приходилось собирать на улицах мусор и отбросы, копать могилы для умерших в больнице, когда у тех не было родных, а то и выкапывать их из могил для вскрытия или полицейского расследования; случалось им также чистить отхожие места в туземных кварталах или рыть новые ямы там, где их не хватало. Когда сирена возвещала о наступлении полдня, они прекращали работу, чтобы перекусить, макали маниоковые лепешки в похлебку из земляных орехов, которую им наливали — по два половника в каждую миску — женщины в черной одежде. Но едва те уходили, унося на головах пустые котлы, как стражники, не давая заключенным передохнуть, снова гнали их на работу. В лагерь они возвращались только в седьмом часу вечера, еле волоча ноги от усталости.

По воскресеньям их отпускали на прогулку по туземным кварталам; гуляли они группами под присмотром татуированных охранников. Бывало, что, малость подобрев от прогулки и от вида веселой толпы на улицах, стражники позволяли им навестить родных или друзей, живших в Ойоло, но это случалось очень редко; чаще заключенным разрешалось заглянуть в какой-нибудь грязный кабачок и просадить там под неусыпным надзором и при деятельном участии охраны последние гроши на кукурузное пиво (надо сказать, что «святой Иосиф» [1] был в то время редкостью).

1

Местное название самогона. — Здесь и далее примечания автора.

Лишь благодаря своему необычайно крепкому здоровью Мор-Замбе удалось без последствий перенести воспаление легких, малярию и амебную дизентерию — все те болезни, которые беспощадно косили новичков, оторванных, подобно ему, от своих мирных и беззаботных племен, обитавших в глубине великого леса.

Хотя Абена без труда нашел себе пристанище в одной из окрестных деревушек — она находилась примерно в километре от лагеря и до нее доносился городской шум, — ему целую неделю не везло. Он прибыл в Ойоло в понедельник, и ему нечего было рассчитывать, что он отыщет и обнимет Мор-Замбу до следующего воскресенья. Он караулил друга повсюду, где, как ему казалось, тот мог пройти, высматривал его в толпе подневольных тружеников, исхудавших, оборванных, с посеревшими лицами и блуждающим взглядом. Но для того, чтобы встреча состоялась, ему нужно было угадать, куда именно погонят бригаду Мор-Замбы; заключенных редко посылали на одну и ту же строительную площадку много раз подряд, а о месте назначения их оповещали только утром, перед самым уходом из лагеря.

И все-таки, как мы теперь знаем, в конце недели счастье улыбнулось Абене; он вздрогнул, словно громом пораженный, сердце замерло у него в груди, взгляд остановился на одном из людей, торопливо шагавшем в толпе заключенных; он старался не потерять его из виду: то был Мор-Замба! Брат его Мор-Замба! Он рванулся вперед, окликнул друга; тот заметил его, хотел было помахать рукой, улыбнуться, как-то ответить на приветствие, но все это было запрещено: заключенные, шагающие в колонне, никоим образом не должны были общаться с вольными. Мор-Замба только успел посягнуть на этот жестокий запрет, как охранник с силой хватил его прикладом по голове, чуть не уложив на месте; бедняга низко опустил голову и, не замедляя шага, обхватил ее руками, чтобы утишить боль; никто из колонны не посмел даже бросить на него сочувственный взгляд. Изумление и ярость приковали Абену к месту; слезы невольно покатились по его щекам.

Опомнившись, он двинулся вслед за бригадой, держась, однако, на почтительном расстоянии от нее, и добрался до того места, где узники «Самбы» должны были работать весь день. Им, видимо, предстояло расширить шоссе и заменить деревянные мостки, перекинутые через речку, бетонным пролетом, опирающимся на бетонные быки. Бригада, работавшая здесь прежде, уже отвела речку в новое русло, проложила временную дорожную трассу и даже начала рыть траншеи, предназначенные для бетонных опор. Но бурный ливень, разразившийся накануне, размыл ненадежную дорогу, проложенную поверх хлипкой насыпи, и теперь паводок грозил снести мостки, сколоченные из грубо отесанных бревен. Река хлынула в котлован, и строителям все время приходилось лезть во взбаламученную, рыжую от глины воду. Абена видел, что Мор-Замба, подносивший инструменты и материалы, то и дело пускался вплавь, а то и нырял; проведя под водой несколько казавшихся бесконечными секунд, он всплывал на поверхность, страшный как привидение, сплевывая красноватую слюну. Абена простоял на берегу до конца смены, забыв про голод и жажду, завороженный этим зрелищем, которое представилось ему каким-то чудовищным кошмаром; казалось, он вовеки не очнется от оцепенения.

На следующее утро он совсем пал духом при одной только мысли о том, что ему опять предстоит следовать за Мор-Замбой на тот же самый участок или еще куда-нибудь: теперь он больше всего страшился снова стать свидетелем мучений, на которые был обречен его названый брат. Абена бесцельно побродил по туземным кварталам, потом отважился заглянуть в европейскую часть города — он, сын Экумдума, отпрыск благородного племени, изменившийся до неузнаваемости, изголодавшийся, отощавший, запуганный, в одежде, висевшей на нем мешком и готовой не сегодня-завтра превратиться в лохмотья, — жалкая тень того гордого юноши, преисполненного мужской отваги и уверенности в себе, каким он был, как теперь ему казалось, давным-давно, целую вечность назад. Его охватил страх, когда он представил себе, что может случайно наткнуться здесь на кого-нибудь из своих земляков; тот неминуемо шарахнулся бы в сторону, разинув от удивления рот и вытаращив глаза, а то и завопил бы от ужаса.

В воскресенье нежданно-негаданно рухнула его последняя столь лелеемая надежда: над городом разразился ураган, бушевавший всю ночь, а утром Абена узнал, что узники «Самбы» будут лишены выходного дня, потому что буря снесла легкие крыши с домов, в которых жил персонал больницы, и нужно было, не теряя времени, хоть как-нибудь их починить. Тем не менее все утро Абена простоял у зарешеченных ворот лагеря губернатора Леклерка; часов около одиннадцати он увидел, как оттуда вышел миссионер в черной сутане, опоясанной длинным шнуром с помпонами, напомнивший ему Ван ден Риттера; среди заключенных были, наверно, христиане, и миссионер только что отслужил для них мессу; а может быть, он, пользуясь бедственным положением узников, пытался склонить их к своей вере — единственному утешению, которое у них оставалось: такова обычная тактика всех миссионеров.

То был старик с длинной седой бородой; морща лоб, чтобы лучше разглядеть дорогу поверх очков, он шагал стремительной уверенной и гулкой поступью, хотя по временам, спотыкаясь о булыжники мостовой, сбивался на неровный и торопливый шаг. Сам еще не понимая, что влечет его к этой диковинной особе, Абена двинулся вслед за ним, сначала держась поодаль, потом мало-помалу все больше приближаясь к нем). Миссионер счел его, наверно, просто безобидным ротозеем; двое маленьких служек, с видом озабоченных собачонок, семенивших за священником, тоже не обратили на него внимания. Дойдя до ворот миссии, старик скрылся в длинном двухэтажном доме, опоясанном сводчатой верандой, а оба подростка нырнули во флигель, где они, по всей вероятности, жили.