Помощник. Книга о Паланке

Сейчас, очевидно, отец с сыновьями уже исчерпали свою первоначальную тему, так как говорили они не о кровельщиках и крыше. Когда Речан переходил улицу, он ясно расслышал, что дети упомянули Татры, куда, по всей вероятности, они добрались, рассуждая о крыше. Старший, явно более бойкий и сообразительный, почти разочарованно воскликнул:

— Значит, Словакия маленькая?!

— Маленькая, но соловей ее не перелетит, — не сразу отозвался голос отца.

Отличительной чертой улиц, расположенных возле самого большого паланкского парка, был в те года царящий на них до поздних сумерек великолепный детский крик, который напоминал взрослым о счастье, бьющем ключом. Это было большое, благодатное время этих улиц, прекрасное и незабываемое — хотя бы потому, что близился его конец. Хотя дома здесь были большие и удобные, но уже далеко не новые, и такой многоголосый детский крик царил здесь напоследок. Родители маленьких и самых любимых жителей улиц, что возле городского парка, будут стареть, и, когда через годы сюда вернутся их дети, они увидят, что пришли на улицы старых и дряхлых людей. Здесь воцарится тишина, станет безмолвно и тоскливо до ужаса. Многие дома падут жертвой расширившейся дороги, их снесут, перестроят, уничтожат. Деревья тоже — они ведь уже достигли своего максимального возраста, разрослись до предела и почти не пропускают на улицу света. Детский крик перекочует в другие кварталы: глядишь, через несколько лет он громче всего зазвенит где-нибудь между Мельничной, Розовой и Садовой улицами, потом перепрыгнет через реку на Пески, оттуда в район «За казармами», потом «За старым стадионом»… но на улицы возле парка в этом столетии он уже не вернется. Аминь. Прости навек, как сказал поэт.

Но сейчас, в сумерках, вокруг парка и в нем царил такой гомон, что за минуту до наступления сумерек он просто сотрясал стены домов, словно дети орали на темноту, прерывающую их игры.

Деревья стояли доверительно близко у тротуаров и домов, нижние ветки свисали на высоту роста мужчины, так что прохожим казалось, что они шагают длинными тоннелями зарослей. Когда начинался ветер, ветки стучали в окна. Но никому и в голову не приходило срезать у них хотя бы веточку. Эти деревья защищали людей от пыли, летящей с равнины, от сухого или холодного ветра, от мух, комаров и палящих лучей летнего солнца.

Речан медленно тащился домой, и ему тоже казалось, что он проходит зеленым тоннелем. Иногда он взглядывал на ворота дома, мимо которого проходил, любопытствуя, в каком банке он застрахован. Большинство эмалированных табличек принадлежали банковским домам времен первой республики, затем Венгерского королевства, но он мог запомнить только те, на которых значилось: ТАТРА БАНК или ЧЕХОСЛАВИЕ.

Вдоль улицы шли большие, основательные, массивные и крепкие дома, построенные чаще всего в форме буквы «П». Во двор входили через огромные деревянные ворота, украшенные мотивами колосьев, виноградной лозы, лошадей, солнца, телег, колес, но самым распространенным украшением ворот была страшенная львиная морда, держащая в зубах тяжелую колотушку. Ими уже не пользовались, разве что изредка, так как стучать в дверь считалось неприличным. Благо появились звонки.

Ранние весенние дни позволяют людям на юге проводить послеобеденное время на террасах и балкончиках, обращенных на солнечную сторону, как правило в сад. Сейчас там, наверно, все и сидели. В беседки, или филагории, как их здесь называли, перейдут позже, когда будет жарить солнце. На улицу доносились лишь запахи кухонь, первой садовой зелени, ранних цветов и дух закрытых дворов, где иногда еще держали лошадей. Речан, привыкший к деревне и вольной природе, терпеть не мог закрытые дома: они вызывали в нем всегда странное ощущение, что внутри них творится что-то порочное и преступное. Может быть, представлял себе за стенами этих домов тяжелые покрывала, толстые плюшевые ковры, которые здесь без исключения все назывались персидскими, громоздкую мебель, спертый воздух, белые тела женщин, тяжкий дух старого богатства, сытной и пряной пищи, вечной зависти и бесконечной нуды дурных предчувствий. Белые тела женщин раскинулись на мягких перинах. Откуда-то из задних комнат звучал рояль. Зеленоватый свет, лившийся в окна с улицы, падал на тяжелые черные и позолоченные рамы картин. В них оживали лужицы красок, корабли, кресты, далекие от действительности страны, черепа войны, птицы, олени, букеты дикого мака, маргариток, роз, сирени. И где-то возле мягких и похотливых женских тел виднелись в полумраке лихорадочные глаза и хищные губы. В кухне плескалась вода, в жестяных раковинах моек звенела посуда, слышался грохот кастрюль, временами подавала голос, падая, скользкая, жирная, раскрашенная тарелка. Пинг! — и сразу же: шшшарк! Это был добрый старый белейший фарфор, и его было жаль. Вечером служанке достанется за него! Во дворах ворковали венецианские павлинчики, излюбленные голуби города, в саду на солнце блестели стеклянные шары на палках (шары криво отражали все окружающее, но смешнее всего человеческие лица, они выглядели просто обезьяньими), за стенами был соседний двор, дальше текла река, за ней простирались луга и весь белый свет.

Где-то во внутреннем дворе большого дома, что стоял в обширном саду, за массивными воротами и забором на бетонированной основе, где-то из-за поленницы дров послышался высокий, звонкий девчачий голосок:

— Раз… Два… Три… Четыре… Пять… я иду искать…

Через минуту голосок звенел уже из подвала обсаженного диким виноградом дома. Кремовые жалюзи на окнах были опущены.

Мимо Речана пробежала кошка, толстая и ленивая, невдалеке из ворот выскочили двое мальчишек и возбужденно заторопились в соседний дом. Скоро на улицах зазвенит детский крик.

Мир паланкских детей составляли дома, обширные парки, луга, река и сады, они резвились среди цветов, под деревьями, в кустах, в развалинах, подвалах, вокруг старых, потрескавшихся стен, там, где всегда красиво, многоцветно, но и пустынно. Но чаще всего играли во дворах и садах под деревьями, среди цветов.

В садах? Там паутина, бабочки, жучки, черные, желтые, красные птицы, пчелы, изъеденные листья, всякие пестрые крылышки, ножки, усики, голые, волосатые и полосатые тельца, цветы всех оттенков и множество плодов. И вечное движение, которым эти живые рожки, шарики, квадратики, ромбики вгрызаются в кору деревьев, в чашечки цветов, во влажную или высушенную почву и в сочные плоды. Все это маленькие буковки таинственной азбуки природы. Дети на все это смотрят и мечтают быстро расти и взрослеть. Они слишком рано учатся читать и понимать азбуку природы, и это знание ляжет тяжелым грузом на их сердцах.

С этими картинками чередуются картины двора: степенно шагающая корова, лошадь, ослик, мул, затурканная свинья, высокомерный баран, любопытная коза, хлюпающий носом кролик, загадочная кошка, ленивая собака, курица, петушище, цесарка, индюк, павлин, голубь, гусь…

И тысяча всевозможных других: например, трубочист со щеткой на раскаленной черепичной крыше, словно рыба на удочке, кваканье лягушек, шумящая зелень, изнурительная жара, загадочные звуки ночи, высокое небо… и вдобавок еще все, что склоняется по типу «город», «табель», «сердце», «девушка».

Хотя они из года в год бегают под ветками, отягощенными плодами, к которым с утра до ночи липнут насекомые, детям знакомо чувство затерянности и пустоты и свойственна ранняя тяга к другому полу. Это южные дети, загорелые, мечтательные, здоровые, часто странно тихие, словно они чего-то натворили, но вдруг что-то в них как будто сдвинется — и тогда сразу же проявляется неестественно бурный темперамент. Они вырастают в одуряющем воздухе, минутами вроде бы спят и видят сны и вдруг просыпаются, начинают кричать, не просто счастливо, но даже как-то дико. В их глазах можно заметить мечтательность, какую-то подавленность, синеватый огонек и влажность. В них — скрытая жестокость, знак таинственной жизни, может быть, даже тех осман, что грабили и разоряли в этом краю целые поколения.

Под мощным воздействием старого южного края, края древнего, доисторического, дети созревают чрезвычайно быстро и вырастают с вечным беспокойством в крови, из-за которого они нигде не находят себе места.

Он открыл железные ворота и минуту постоял. Руку держал на массивной ручке, уже захватанной и стертой, которую старый мастер сделал в виде львиной лапы. Он поймал себя на том, что опять думает, не забыл ли Волент вечером, перед уходом в корчму, запереть ворота в нижнем доме. С тех пор как Речан жил здесь, он часто думал об этом и не раз отправлялся, когда стемнеет, на Торговую улицу убедиться, заперта ли мясная. Волент мог напиться и забыть про ворота. Такого, впрочем, ни разу не случилось, к тому же двор бойни сейчас сторожил сенбернар Рекс, ростом с теленка (Рекс была, пожалуй, самая распространенная в этих местах собачья кличка). Волент приволок его от мясника из районного города. Несмотря на это, Речан не мог заснуть и почти каждый день, как стемнеет, шел вниз убедиться, все ли в порядке. Когда речь шла о ключах, замках, калитках или дверях, он доверял только себе, ведь и здесь каждый вечер он сам проверял все запоры. Он скрывал свою подозрительность от других, боясь насмешек, он стыдился этого, но ничего поделать с собой не мог.

В саду, занимая приблизительно его треть, стоял каменный дом Речана, двухэтажный особняк с высокими, полукруглыми в верхней части окнами. Люди должны завидовать мне, думал он иногда с гордостью, но и с некоторым страхом. Он шел к дому по аллее могучих каштанов, осторожно ступая по песчаной дорожке, светлая поверхность которой выделялась на фоне свежей зелени мягкой и сочной весенней травы. Он двигался почти крадучись, чтобы не спугнуть воркующих горлиц, прекрасных птиц, взволнованное цу-кру-у-у которых наполняло весь сад. Он всегда с восторгом слушал их и искал глазами благородные головки, двигающиеся как на пружинках, оглядывал кроны деревьев, но увидеть их удавалось редко, если, конечно, они не пролетали прямо над головой, издавая на лету долгий свист, словно их серые крылышки были из трубочек.

Дом со всех сторон был окружен каштанами и кленами, местами они стояли столь близко, что во время ветра их ветки стучали в окна, нагоняя по ночам страх. Как только распустились листья, дом окунулся в зеленые сумерки, от которых, неизвестно почему, человека охватывает волнение, мужчина вдруг начинает думать о пышной белотелой женщине, какими они бывают весной, а здесь — в утробах этих домов, окруженных густой зеленью, — наверно, и круглый год. А когда расцветут каштаны и забелеют тяжелые гроздья белых свечек, человек ни утром, ни днем, ни ночью не сможет расстаться с грустью. Вокруг цветов кружат насекомые, назойливо льнут на этот запах и не позволяют человеку забыть о давно утраченных днях, когда люди не умели и не должны были сдерживаться. Насекомые, кружащиеся в этом душном аромате, жужжат что-то об утре человеческой жизни, в то время как свечи каштанов навевают мысли о недолговечности и неотвратимо близящейся вечной ночи.