Понедельник - день тяжелый. Вопросов больше нет (сборник)
Шрифт:
Ночь. Краюха спит.
Сейчас самое время подпустить в повествование добрую дозу лирики лунного пейзажа. А меня тянет на воспоминания: «Было время — не спали…»
С древнейших времен ночь отведена для сна. Бодрствовать полагается ночным сторожам, влюбленным, работникам милиции, пограничникам и дежурным радарных установок. Не приходится спать железнодорожным машинистам, вахтенным на кораблях, доменщикам и сталеварам — одним словом, всем, от кого зависит вечное движение.
Но никто не пострадал бы, если бы вовремя ушел со своего боевого поста начальник Краюхинской инспекции госстраха. Что прибавлялось в жизни, когда не спали по ночам заведующий конторой маслопрома, директор ломбарда, управляющий
А ведь было такое время, сидели в своих кабинетах ночи напролет и ждали — вдруг начальству потребуется справка, сколько охвачено госстрахом? Сколько парилось и сколько не успело? Сколько воды утекло и куда?
Не спали «по цепочке». Младший по занимаемой должности не уходил домой, пока сидел средний, средний зевал, тосковал — ждал, когда уйдет старший, старший, в душе поругивая высшего, делал вид, что ночное бдение доставляет ему истинное удовольствие.
Ночной быт в Краюхе обставлялся соответствующим образом: усилился спрос на диваны, электрочайники. Некоторые кабинеты напоминали купе вагона — на шкафах лежали свернутые матрацы, подушки. До пуховых одеял дело не доходило, но байковые были, на всякий случай…
Надо отдать должное — на некоторых краюхинских деятелей система бодрствования действовала благоприятно.
Заведующий земельным отделом Решетников прочитал двадцать четыре тома Большой советской энциклопедии, дошел до слова «Енисей». Дальнейшее расширение кругозора было прервано — заведующего срочно командировали на низовую работу, в районы Крайнего Севера, наводить порядок в сельском хозяйстве как раз в устье Енисея.
Статистик горздравотдела Сухарев сверхурочные часы использовал для литературоведческого труда. Он проанализировал двести поэтических произведений разных времен и разных народов, посвященных календарным суткам, и установил, что ночь наиболее любимое время поэтов: две трети поэм, баллад и песен посвящены именно ночам — осенним, весенним, майским, летним, августовским. Сейчас Сухарев признанный, авторитетный, уважаемый член редколлегии журнала «Литературное завещание». А всё ночи!
Теперь Краюха по ночам спит. Спит, понятно, не вся, есть некоторые исключения, но только разумные…
Что-то странное происходит в квартире Кузьмы Егоровича Стряпкова. В окнах то вспыхнет ослепительный свет, то станет едва заметен красный, то воцарится тьма. Понятно! Стряпков в кухне занят любимым делом — проявляет фотопленку, печатает, увеличивает.
На Кузьме Егоровиче поношенная пижама, вся в темножелтых пятнах. Волосы всклокочены, на потном лице — тоска: негатив с Якова Михайловича вышел неважный, недодержанный, да и резкость подгуляла. Стряпков второй час возится с увеличением дорогого образа Каблукова до нужных размеров. Того и гляди начнет светать, и придется эксперимент прекратить.
— Полуношник! Когда ляжешь? — сердится племянница Капа.
— Подождешь! — со злостью отвечает Кузьма Егорович. — Сейчас еще попробую на контрастной.
Гаснет свет. Стряпков подложил фотобумагу, включил увеличитель и принялся отсчитывать секунды. Он уже присмотрелся к изображению, но на свежий взгляд оно ужасно, есть в нем что-то тяжелое, мертвенное.
Кузьма Егорович разговаривает с изображением, как с живым Яковом Михаиловичем, только несколько фамильярнее, на «ты».
— Ну, хватит с тебя. Иди теперь в проявитель, полежи. Сколько я на тебя, черта рыжего, времени потратил. А бумаги сколько извел? Одни убытки. Ну, как? Дозрел? Дай-ка я твои поросячьи глазки протру. Вылезай, вылезай! Иди теперь на секундочку в чистую водичку. Так, хорошо, искупался. Лезь, бродяга, в закрепитель. Ух! Дьявол тебя подери. Капа! Спишь? Кажется, получилось. Сейчас приду, только прополощу его…
Кузьма
Егорович бросил снимок в воду, включил свет. В белом эмалированном тазу плавало крупное безбровое лицо, ноздреватое, словно высеченное из ракушечника.— Ну и урод же ты, Яков Михайлович! Да еще вдобавок злой, губы-то как две голодные пиявки. Сейчас я тебя на стеклышко накатаю — и будь здоров- Все равно лучшей физики я тебе сделать не сумею. Что есть — то есть. Чистая копия…
Капа! Дрыхнешь?
Копия сохла, накатанная на стекло. Оригинал не спал. Хмель у Якова Михайловича почти прошел, но в голове еще шумело, мысли путались. Он слышал, как сын вернулся с гулянья, с аппетитом пил молоко. А Каблуков все думал:
«Стряпкова в замы не возьму. Прилипчив! Зачем мне торговая сеть? Крутит! Куда бы Соловьиху спихнуть?»
А Анна Тимофеевна, не предполагая, что Каблуков хочет ее спихнуть, спала крепким сном и не слышала, как на цыпочках, держа в руках туфли, в столовую прошла ночевавшая у нее Зойка.
Спала Марья Антоновна. Спал Солодухин. Спал, сладко посапывая, Лыков.
Плохо спалось и бывшему прокурору, ныне защитнику Петру Ивановичу Короткову. Одолевали кошмары. Будто стоит он у киоска и выбирает литературу. А продавец Дарья Павловна — вдова его покойного друга Коли Девочкина, с которым Петр Иванович в свое время поступил не совсем деликатно.
— Посмотрите, Петя, хорошую книжку… Триста полезных советов. Жаль только, не полное издание, нет триста первого совета…
— Какого, позвольте спросить?
— Как выводить пятна с совести…
Не спал дежурный уголовного розыска младший лейтенант Столяров. Происшествий не случилось, в городе было тихо, но спать не полагалось.
В первом часу к Столярову зашла возвращавшаяся от гостей жена. Открыла форточку.
— Накурил ты! Задохнешься.
Посидела. Позвала:
— Пойдем, Саня, домой.
Столяров улыбнулся:
— С удовольствием бы… Служба. Ты иди, Соня, не томись.
Жена обняла дежурного, поцеловала:
— Я бы тебе сказку рассказала…
— Иди, Соня, иди. Войти могут.
— Ну и сиди тут…
Еще раз поцеловала, потрепала за волосы и ушла. Ушла вовремя, потому что дверь дежурки распахнулась и на барьер хлюпнулся толстый гражданин.
— Где начальник?
— Я начальник.
— Самый главный?
— Не совсем главный. Младший лейтенант Столяров слушает. В чем дело?
— Открыться хочу… Понял? Желаю очистить душу.
— Украл или еще что-нибудь?
— Украл, жизнь у себя украл. Не могу больше… Пиши. Только сразу укажи — хочу на поруки!
— Фамилия?
— Кокин.
— Имя?
— Евлампий.
— Отчество?
— Федорыч.
— Место работы?
— Колбасная мастерская.
— Должность?
— Мастер… был мастер, пока одна сволочь меня не вовлекла.
— Много выпили? Извиняюсь, что желаете показать?
— Показать? На, смотри…
Кокин выложил золотые часы, начал бросать на пол пачки денег.
— Смотри! Пиши акт…
Дежурный нажал кнопку. На зов влетел молодой милиционер. Столяров коротко приказал:
— Подбери и пересчитай. Сначала помоги гражданину сесть. Не в себе, видно. Итак, приступим:
«В 00 часов 47 минут 12 июня неизвестный гражданин, назвавшийся Кокиным Е. Ф., явившись в нетрезвом виде, заявил, что желает покаяться, и предварительно выложил из различных карманов… сколько, Шаповалов, он выложил? — семнадцать тысяч шестьсот пятьдесят три рубля и на один рубль двадцать копеек мелкой разменной монеты… При первом допросе гражданин Кокин добровольно показал, что вышеперечисленные деньги…»