Понимай

Предварительные слушания по делу Конни зав­тра. ЦРУ добьется, чтобы ее выпустили под залог, может быть, с поручителем, если надо будет — это даст мне возможность с ней связаться. Все окрест­ности ее квартиры они напичкают агентами в штат­ском, которые будут меня ждать.

Я начинаю редактировать первый экранный об­раз. Эти цифровые фотографии — грубая подделка под голограммы, но для моей цели они годятся. На сделанных вчера снимках — окрестности дома Кон­ни, улица перед ним и ближайший перекресток. Я вожу курсором по экрану, проводя перекрестием над определенными местами снимков. Окно в доме наискосок через улицу: свет выключен, но занавес­ка отодвинута. Уличный разносчик за два квартала позади дома.

Всего я отмечаю шесть точек — где вчера ждали агенты ЦРУ, когда Конни вернулась к себе. Про­смотрев мои видеопортреты, сделанные в больни­це, они знали, что искать у всех прохожих мужско­го или сомнительного пола: уверенная, ровная по­ходка. Эти ожидания их и подвели: я просто сделал шире шаг, покачивал головой вверх-вниз, не так резко размахивал руками. Это и еще несколько не­типичная одежда вполне отвело им глаза, когда я вошел в зону наблюдения.

Внизу фотографии я печатаю частоту, на кото­рой переговариваются агенты, и формулу, описы­вающую используемый ими алгоритм шифрования. Закончив, я передаю изображения директору ЦРУ. Смысл ясен: я могу убить ваших агентов в любой момент, если их не уберут.

Но чтобы они сняли обвинения с Конни и что­бы ЦРУ меня больше не отвлекало, придется еще поработать.

* * *

Снова задача выделения закономерности, на этот раз — весьма обыденная. Тысячи страниц ра­портов, докладных записок, писем — каждая как цветовая точка на картине пуантилиста. Я отступаю от этой панорамы, смотрю на линии и грани, созда­вая всплывающий образ. Мегабайты, которые я ска­нирую, — всего лишь доля всех записей за изучае­мый период, но их хватит.

То, что я нашел, довольно ординарно, куда про­ще сюжета шпионского романа. Директор ЦРУ был в курсе плана группы террористов взорвать метро в Вашингтоне. Он допустил взрыв, чтобы получить согласие Конгресса на крайние меры против этой группы. Среди жертв оказался сын одного конгрес­смена, и директор ЦРУ получил полную свободу действий против террористов. Хотя его планы не прописаны прямо в файлах ЦРУ, они совершенно ясны. В соответствующих записках делаются толь­ко осторожные намеки, и эти записки тонут в море невинных документов. Если бы какая-нибудь ко­миссия по расследованию должна была прочесть все эти записи, улики потонули бы в море хаоса. Но вытяжка из нужных записок прессу убедит.

Я посылаю список документов директору ЦРУ с примечанием: «Не трогайте меня, и я не трону вас». Он поймет, что выбора у него нет.

Этот маленький эпизод укрепил мое мнение о делах мира. Я мог бы вскрыть тайные интриги где бы то ни было, если бы был в курсе текущих событий, но все это неинтересно. Я возобновляю свои занятия.

Контроль над телом усиливается. Я бы сейчас мог пройти по горящим углям или втыкать себе иглы в руку, если б захотел. Но мой интерес к восточной медитации ограничен ее применениями к физическому контролю. Никакой медитативный транс для меня не столь желанен, как то состояние, когда я составляю гештальт из стихийных данных.

Я создаю новый язык. В обычных языках я ог­раничен рамками, и они не дают мне двигаться дальше. Им не хватает силы для выражения нужных мне концепций, и даже в своей родной области они неточны и неуклюжи. Еле-еле они годятся для речи, что уж там говорить о мысли.

Существующая лингвистическая теория беспо­лезна: мне придется переоценить заново основы логики, чтобы определить подходящие атомарные компоненты для моего языка. Этот язык будет под­держивать диалект, обладающий выразительной способностью всей математики, так что любое на­писанное мною уравнение будет иметь лингвисти­ческий эквивалент. Но математика станет всего лишь малой частью этого языка, а не целым: я в отличие от Лейбница осознаю пределы символи­ческой логики. Другие диалекты будут предназна­чены для моих обозначений в эстетике и теории познания. Проект займет немало времени, но ко­нечный результат невероятно прояснит мои мысли. Когда я переведу на этот язык все, что знаю, карти­ны, которые я ищу, проявятся сами собой.

Я прерываю работу. До того, как составить систе­му эстетических обозначений, надо определить сло­варь всех эмоций, которые я могу себе представить.

Мне знакомы многие эмоции, помимо эмоций обычных людей, и я вижу, насколько ограничен их эмоциональный диапазон. Я не отрицаю действен­ности любви и тревожного страха, которые когда-то испытывал, но вижу теперь их такими, как они есть: как увлечения и огорчения детства, они лишь предвестники того, что испытываю я сейчас. Мои страсти стали более многогранными: растет мое знание самого себя, и эмоции усложняются экспо­ненциально. Я должен уметь дать их полное описа­ние, если собираюсь хотя бы приступить к ожидаю­щей меня работе.

Конечно, на самом деле я испытываю куда меньше эмоций, чем мог бы: мой интеллект огра­ничен теми, кто меня окружает, и скудным взаимо­действием, которое я себе разрешаю с ними иметь. Мне вспоминается конфуцианское понятие «рен»: это качество, неадекватно переводимое как «благо­желательность», является квинтэссенциально чело­веческим, и его можно взрастить только взаимо­действием с окружающими, одинокому его прояв­ления недоступны. А вот я, а вокруг люди, повсюду люди, но ни одного, с кем взаимодействовать. Я — лишь доля того, чем может стать личность с моим интеллектом.

Я не обманываю себя ни жалостью к себе, ни тщеславием: я могу оценить свое психологическое состояние крайне объективно и последовательно. Я точно знаю, какие у меня есть эмоциональные ре­сурсы и каких нет и насколько я ценю каждый из них. Я ни о чем не сожалею.

Мой язык обретает форму. Он предназначен для гештальта — гештальт он представляет весьма удобно для мысли, но бесполезно для речи или письма. Его не переписать в виде линейно расположенных слов, разве что в виде огромной идео­граммы, которую надо воспринимать как целое. Такая идеограмма может яснее картинки передать то, что не скажет тысяча слов. Изощренность каж­дой идеограммы была бы соизмерима с объемом содержащейся информации. Я развлекаюсь мыс­лью о колоссальной идеограмме, передающей всю вселенную.

Печатная страница для такого языка слишком неуклюжа и статична — единственным пригодным средством была бы голограмма, воспроизводящая графический образ, меняющийся во времени. Гово­рить на этом языке в принципе невозможно, учи­тывая ограниченную полосу частот человеческой гортани.

У меня в голове кипят ругательства древних и современных языков, они дразнят меня своей гру­бостью, напоминая, что мой идеальный язык со­держал бы термины достаточно ядовитые, чтобы выразить мою теперешнюю досаду.

Мне не удается завершить этот искусственный язык — проект слишком масштабен для моих тепе­решних средств. Недели сосредоточенных усилий ничего полезного не дали. Я пытался писать само­стоятельно, используя уже разработанные рудимен­ты языка и создавая все более полные версии. Но каждая версия лишь яснее показывала свою не­адекватность, заставляя меня расширять конечные цели, превращая их в Святой Грааль в конце расхо­дящегося бесконечного регресса. Ничем не лучше, чем пытаться создать язык ex nihilo [2]

2

из ничего (лат.).