Понять - простить

Долго наблюдал ее Игрунька. Выпростал ноги из-под одеяла, сел. Она перестала петь, подняла на него глаза и смотрела с испугом.

— Ты из Одессы?

— Да.

— Зачем не спишь?

— Ты хотел, чтобы у тебя надпись была.

— Где училась вышивать гладью и рисовать? — Я в белошвейной работала, девчонкой.

— Сколько тебе лет?

— Семнадцать.

— Что же ты так?

— От большевиков ушла. Боялась, замучают. А тут работы не нашла…

— Почему себя работой мучаешь? Я тебе за это не заплачу ничего.

— Не надо мне ничего. Я по любви.

— Пой «Одесса-мама». Веруська начала.

— Стой! Громче пой! Со мной вместе.

Одесса-мама… — жалобно раздалось по крошечному номерочку в ночной тиши.

— Громче… Так… Ты все исполнишь, что я тебе скажу? — Ты видел… Вчера… И хоть сейчас.

— Почему?.. Ты, Веруська, пакостница.

— Нет… Я чистая… Помыслы у меня чистые, а это главное. Так и Христос учил.

— Ты и во Христа веруешь?..

— Верую, — чуть слышно прошептала девочка. — Как же ты смеешь веровать?

— Христос поймет меня и простит.

— Ах ты, стерва, стерва! А почему ты мне вышиваешь?

— Я сказала: по любви.

— За что же ты меня любишь?

Девочка вскочила со стула, упала на колени к ногам Игруньки и, прижимаясь похолодевшими щеками к его телу, чуть слышно проговорила:

— Скажи… Ты великий князь?.. Ты только так… скрываешься?.. Скажи?.. Я никому не скажу.

— Стал бы великий князь такие гадости с тобой делать, как вчера делали. Пьяный по кабакам шататься. С хулиганьем и раклами танцевать?

— Ты нарочно, — прошептала, молитвенно складывая руки, девочка, — ты нарочно… Чтобы не узнали.

— Да почему ты так думаешь?

— Стройный ты… Высокий… И глаза синие. И власть в них страшная. Вчера, когда грузин с кинжалом на тебя кинулся, ты только сказал: гадина!.. И он отошел. Ты великий князь!.. Я знаю…

— Какой же я великий князь?

— Михаил Александрович… Брат Государя, — она всплеснула руками. — Ах, как хорошо это будет! Опять Государь… Служба в церквах. Я в белошвейной, канарейка поет. И я чистая, чистая… Я исповедуюсь, и Бог меня простит…

— Ты русская?

— Да.

— Какой губернии?

— Города Кронштадта.

— Ну, полно болтать глупости. Пой: "Одесса-мама".

Девочка оторвала лицо от ног Игруньки, подняла большие, серые, полные слез глаза и запела тонким, нежным голосом:

Одесса-мама!.. Одесса-мама!..

Я живу совсем не при фасоне,

И семья моя совсем бедна.

Не бываю часто у Франкони,

Чай не пью у Робина.

Одесса-мама!.. Одесса-мама!..

Глупая песня одесских проституток звучала печально, как молитва. Игрунька смотрел на ее маленький пухленький носик со следами пудры и слез, на порозовевшие щеки и слушал. Сквозь стекла окна доносилось мерное рокотание моря, и в щели шел пряный дурманящий запах мимозы.

— Ты — великий князь!.. — прошептала Веруська и опять упала к ногам Игруньки. — Я знаю… Ты нарочно… Скрываешься… А потом Государем будешь… Сохрани тебя Господь!..

VI

В Константинополе Игрунька крупно поговорил со Степаном Леонардовичем из-за неправильного расчета с товарищами.

— Меня обижать можете, — сказал он, — а их не позволю, понимаете?..

Взор был настолько выразителен, что Степан Леонардович доплатил недостающие лиры матросам, но Игруньке пришлось уйти. Он не тужил. Свет не клином сошелся. В магазине случайных вещей он купил себе щегольской штатский костюм, постригся, завился, сделал «маникюр» и проводил целые дни у Токотлиана на Grande rue de Pera.

Его принимали за молодого дипломата.

Деньги приходили и уходили. Откуда приходили? Игрунька затруднился бы сказать. Разно. Бывали удачные ставки на petits chevaux (Лошадки (фр.) — азартная игра), были крупные выигрыши, перепродажи и размены, дарили женщины, богатые гречанки… Случалось по утрам в старом затасканном костюме идти грузить товары на корабли… Было всего. Куда уходили деньги, определить было легче. Уходили на завтраки и обеды, на чашку кофе или порцию мороженого, на женщин и вино.

За морем шла героическая борьба генерала Врангеля за последний кусок русской земли. Она уже не трогала Игруньку. Там были его братья?.. Да, вероятно, были… Там, в армии товарища Фрунзе, мог быть его отец?.. Да — быть. И этого Игрунька не понимал. Чтобы понять это и стать судьей между ними и отцом, надо было прибавить к одной из сторон что-то ценное. И это ценное было: "За веру, царя и отечество". Такой лозунг мог бросить его и на отца, и на братьев… Без него… Пусто было в сожженном сердце, и он подумывал, что хорошо было бы служить, хорошо было бы воевать, опять скакать, рубить, лежать в окопе, сжимая твердыми руками винтовку… Но только… Не против отца.

Когда поляки втянулись в войну с Россией, симпатии Игруньки даже склонялись на сторону отца. Он воевал с «чужими», с врагом России. Но идти к большевикам не мог. И когда приходили раздумья, он гасил их вином и развратом.

Дождливым холодным осенним днем пришли корабли генерала Врангеля. Голодные и умирающие от жажды люди, как скотина, были набиты на палубы. Но их дух был высок, и, когда мимо проходил на катере генерал Врангель, кричали "ура"!.. Махали шапками… И от этого «ура» радостно было на сердце у Игруньки. Видел он, как бледнели лица у французов и англичан.

И думал тогда Игрунька об уроках прошлого, вспоминал профессора Елчанинова и как цитировал он слова Петра Великого:

— "Недорубленный лес вырастает скоро!"

Недорублен был лес и мог вырасти снова, потому что свежи, молоды и могучи были его пни и ждали только теплого весеннего солнца, чтобы пустить побеги.

Игрунька разыскал Олега и поручика де Роберти.

У Токотлиана в углу за круглым мраморным столиком уселись изящный, в черном пальто и мягкой шляпе, Игрунька, Олег в казачьей форме, в шароварах с выцвелым, изодранным лампасом, и де Роберти в потертом английском френче.

Блуждал и прыгал разговор… О Перекопе…

— Нет… Нет… В том-то и дело, что не было настоящих укреплений!.. — говорил Олег.

— Они шли густыми цепями. Артиллерия их косила огнем. Десять, сто на одного, — сказал де Роберти.

— Притом холод, — добавил Олег. — Полку не успели раздать шинелей. Не знаем, кто задержал… В рубашках рваных мы ночью в снопы зарывались, а утром так коченели, что уже не могли подняться… Бровцын убит. Твоего Чернобыльского полка нет. Все теперь сводное… без лошадей, — сказал де Роберти. — Сестра Серебренникова в Польшу подалась.