Понять - простить

— Отчего молодой офицер так печален на балу? — сказал на чистом немецком языке Шерифе.

— Ах, господин полковник. Нечему радоваться. Все так безотрадно грустно.

— Я понимаю вас… Где вы служили?

— В Чернобыльском гусарском полку.

— Кончили училище?

— Я кончил полностью семь классов кадетского корпуса и был один год в училище.

— Gut! Sehr, sehr gut (Хорошо! Очень, очень хорошо (нем.)). Вполне воспитанный молодой человек.

— Кому нужно мое воспитание!

— Совсем не нужно быть пессимистом. Es waren zwei Frosche, und einer war Pessimist und der andere war Optimist (Жили были две лягушки. Одна была мрачная, другая жизнерадостная (нем.)). Эти лягушки попали в погреб, прыгнули, в темноте упали в глубокую банку со сливками и стали тонуть. Pessimist воскликнула: "Я пропала". Сложила покорно лапки, захлебнулась и умерла. Optimist сказала: "Мы еще поборемся", — и стала быстро двигать лапками… Когда настало утро, лягушка-Optimist сидела усталая, но счастливая на взбитой ею горке сливочного масла.

— Я вот уже пять месяцев двигаю лапками, — улыбаясь, сказал Игрунька, — но не чувствую под собою масла.

— Погодите, вы любите верховую езду?

— Еще бы. Это моя страсть.

— А лошадей?

— Обожаю.

— Не боитесь оказаться в глухой прерии, отрезанным от всего мира, со взводом бравых солдат, отстаивая границы прерии от индейцев?

— Чего же тут бояться! Одно наслаждение.

— Я могу вас принять младшим офицером в нашу кавалерию. Форма красивая, жалованье мы платим хорошее, и вы будете при своем деле.

— Как я был бы счастлив!

— Отлично. Завтра я возвращаюсь в Асунцион. Явитесь ко мне на будущей неделе, и дело будет сделано.

— Благодарю вас.

Шерифе крепко пожал руку Игруньки, вглядываясь своими серыми глазами в синие глаза молодого человека, и ласково сказал:

— Вы мне напоминаете моего сына, убитого при штурме Вердена.

На этом балу никто не танцевал так весело, так изящно, как "Hijo del Dios bianco", и злословие Пепиты, как она ни старалась, не могло помешать успеху русского офицера среди знойных цветных дам.

IX

Маленький город Асунцион пологими скатами спускался к млеющему под солнечными лучами в огненной игре блестящих волн Парагваю, с дымящими пароходами и блеском белых яхтенных парусов. Аргентинские, бразильские и уругвайские флаги пестрыми бабочками порхали на вершинах мачт и на гротовых реях. Мягкий теплый ветер набегал из степей, морщил голубые волны, стлался муаровыми полосами по реке, и, когда парус попадал в эту полосу, вдруг круто ложилась яхта к воде и неслась быстро, с опененным, мягко шуршащим килем.

— Бим-бом… бим-бом… бам-бам… — несся однообразный, в два колокола, звон собора. Был католический праздник.

Улички, немощеные, кроме главной, «Palmas», покрытой деревянными торцами, прерывались небольшими площадями. На площадях стояли памятники маршалу Лопецу и его сподвижникам. Память шестилетней войны, которая велась против Аргентины, Уругвая и Бразильской империи.

Памятники утопали в цветущих розовых кустах, и герои войны в широких шляпах, то с винтовками, то с саблями выглядывали из них, точно из громадных букетов.

За рекой, до горизонта — густое зеленое море.

— Это «чако» — леса, перепутанные лианами, колючими кактусами и карликовыми пальмами, непроходимые заросли, в которых живет заманчивая тайна южноамериканской прерии.

На «Palmas» сквозь зеркальные стекла магазинов были видны европейские товары: шелка, бархат, изделия из золота, веера, драгоценные камни, стекло, хрусталь, картины, гравюры, — точно ялтинские ряды на набережной в довоенное время сезона. Столики кафе, накрытые от солнца широкими тентами, выбежали на панель. За ними — пестрый ковер людей. Шуршали большие листы газет. Синий дымок сигар вился к потолку. Негры-лакеи в белых куртках с золотыми пуговицами проворно бегали, разнося напитки и пирожные.

В таком кафе, за столиком, за чашкой кофе сидел Игрунька, поджидая своего спутника, лейтенанта Монтес дель Око. Он должен был ехать с ним на миноносце "Еl Treumfo" по реке Пилькомае на форт генерала Дельгадо — на аргентинскую границу.

На Игруньке — защитный китель с высоким воротником, перетянутый ремнем с круглой золотой бляхой, и синие «шассеры» с розовым лампасом навыпуск. Сабля на ремнях падает на плиты панели, мягко блистая сталью ножен.

Вчера вечером в театре «Гренада» Игрунька и Герстерштейн по широкой лестнице в мавританском стиле вышли на громадную площадку, возвышающуюся над улицами, идущими к порту. Огненные амариллисы, цветущие алоэ и причудливые кактусы, окружавшие площадку, при свете огней стыли странными чудовищами.

У стены стояли столики. По площадке взад и вперед ходила густая толпа, как в фойе петербургского театра. Гул голосов стоял над толпой. Иногда вырвется женский смех и серебряным колокольчиком прозвенит в гуле мужских голосов или вскрикнет испанка, притворно возмущенная шуткой кавалера. Игрунька и Гестерштейн заняли столик в центре площадки, и Игрунька в темном мундире кирасирского покроя, с немецкой каской со звездой в руке, чувствуя себя центром внимания толпы, смело оглядывал дам. Он понял значение мундира. Как в Спасском алый доломан звал его на подвиги, так теперь мундир Парагвайской республики, стянутый в талию, делал его сильным и готовым на смерть и раны. "Не было ли ошибкой, — думал Игрунька, — так мало заботиться о внешности мундира, и не потому ли наши цветные добровольческие полки лучше дрались, что они были лучше одеты?" Но об этом не надо думать. Стоит пустить в голову мысли о России, и начнет сжиматься сердце, встанет память об отце и матери и потянет опять в бескрайние степи с замерзшими буграми черной земли, со шляхом, широким, в версту, со многими блестящими полями, в воздух бодрящий, морозный, в дали туманные, где пахнет соломенной гарью, полынью и где так радостно звонок по утрам лай собак.

— Для хорошего солдата, — сказал Гестерштейн, наклоняясь к уху Игруньки, — родина там, где нанялся он служить. Мы с вами, tenente Кусков, солдаты по призванию. Ни у вас, ни у меня родины нет. Я присягал служить императору Вильгельму, и служить людям, так легко отказавшимся от армии, чтобы сохранить свои шкуры, я не могу. Я милитарист, tenente Кусков, так же, как и вы милитарист, и, уверяю вас, мы с вами сумеем создать из наших ковбоев добрых солдат. Не так ли, tenente?

Слово «tenente» нравилось Игруньке. Был он корнетом, был хорунжим, за год службы в Добровольческой армии дослужился — и все "за отличие в боях с большевиками" — до чина штабс-ротмистра. Но, по существу, он еще никогда ничем не командовал, никогда никого не обучал. Тут придется учить владеть лассо, стрелять из карабина и пистолета, колоть неудобными, но красивыми палашами и ловко драться в боевой схватке навахой — кривым ножом, национальным оружием парагвайцев.

Научится! Не боги горшки лепят! Зато, когда вернется домой, будет что рассказать и показать дома…

Опять…

Кому рассказать? Кому показать? Как встретится он с отцом? Где его милая мама? Олег говорил… Вот бы слушала его без конца… Да жива ли, родная? Братья рассеяны по белу свету. Мая замужем за Бардижем. Игрунька видел ее мельком в Константинополе. Скупали бриллианты у беженцев, собирались ехать в Ниццу покупать у какой-то русской княгини, оказавшейся без гроша за границей, ее виллу… Кого, что найдет он в России? Большевиков, хамов, озверелых товарищей и гибель культуры.

Не надо думать!..

Через столик сидели смуглые красавцы, офицеры парагвайского кирасирского полка. Широкие в плечах, узкие в талиях, с орлиными резкими профилями и черными бездонными глазами, они в белых, германского покроя, колетах гвардии Президента яркими пятнами выделялись в толпе.

"Живут, смеются, и я буду жить, буду смеяться и любить… Вот моя родина. Разве не прекрасна она?"

Вниз, к широкому простору многоводного Парагвая, сбегали улочки одноэтажных домов, все в зелени садов. Точно светящиеся жемчужины, горели электрические фонарики и причудливым узором филигранной сетки опутывали темный город.